Ты — человек

      Рыжего мальчишку, который стоял в фойе музыкальной школы, одиноко подпирая подошвой правого ботинка стену, звали Яков Осипович Шершанский. Мама называла его Яшенькой, отец — Яковом, а мальчишки во дворе хлюпиком. Жил Яшка на белом свете уже десять лет и заканчивал четвёртый класс музыкальной школы по классу скрипки. После занятий он ждал маму: ездить одному на автобусе домой ему не разрешалось под предлогом того, что маленького Яшеньку (а для матери он всегда оставался маленьким) там обязательно задавят, обидят, испачкают новый костюмчик, разобьют очки или, чего доброго, мальчик потеряет билет либо проедет свою остановку. Жизнь у Яши была максимально безопасная. Даже слишком. Мама забирала его из школы, отводила на занятия, везде провожала, следила за тем, чтобы он хорошо кушал и достаточно спал. Госпожа Шершанская была женщина серьёзная и уважаемая — ещё бы, главная авиаконструкторша во всём городе — про неё даже в местной газете на самой первой полосе статью напечатали. Товарищ Саахов из "Кавказской пленницы" про таких, как она, сказал: "Комсомолка, спортсменка и просто красавица". "Быстрее, выше, сильнее" — это тоже про неё. Шершанская будто не жизнь жила, а стометровки бегала, причём на каждой дистанции она обязательно должна была всех обойти и выиграть даже не медаль за первое место, а как минимум гран-при. Если бы за победу в этих фантомных стометровках кубки давали, в квартире Шершанских под них отдельная комната бы была, потому что у Яшкиной матери всё всегда было идеальное, в десять раз лучше, чем у коллег и соседей: платья она носила не слишком строгие и не слишком легкомысленные — шила в ателье на заказ, туфли на низком каблуке всегда были начищены до блеска, муж-академик щеголял в костюме с иголочки, а ещё у неё был сыночек Яшенька, из которого Шершанская взялась воспитать образцового гражданина, такого же, как она, а может, и ещё лучше. Маленький Яша с младенчества слушал пластинки Моцарта и пересказы школьного курса физики вместо сказки на ночь, и никто его, в общем-то, не спрашивал, каким человеком он сам хочет вырасти. А если бы спросили, Яшка бы только глаза испуганные сделал и на маму обернулся. Та бы сказала: "Инженером". И тогда Яшка бы тоже ответил: "Инженером". Это бы всех устроило.       Не нужно думать, что Шершанская сына не любила. Наоборот, любила, даже чересчур, и любовь эту активно проявляла. Она заботилась о его здоровье, чтобы Яшенька, не дай бог, заразу какую-нибудь не подхватил и чтобы ни одна лишняя пылиночка на мальчика не упала. Полы в квартире Шершанских всегда блестели чистотой, воздух был свеж после ежечасного проветривания, обеденный стол мылся хозяйственным мылом каждый день, а грязная посуда никогда не лежала в раковине дольше пяти минут. У Яши дома не было абсолютно никаких запахов, поэтому когда мальчик ходил в гости к ребятам из своего класса, всегда удивлялся тому, что в чужих квартирах его с порога окутывал аромат свежей выпечки или садовых яблок, хлеба и бальзама "Звёздочка", одеколона "Гвоздика", мебели, книг, солений-варений и кошачьей шерсти. Домашних животных у Шершанских тоже не было: у ребёнка могла случиться на них аллергия. Даже рыбок не заводили, потому что мальчик мог случайно уронить аквариум и порезаться осколками. Благодаря материнскому воспитанию, Яшка с самого детства усвоил, что мир вокруг него наполнен множеством различных опасностей, скрытых и не очень, и вполне разумно пытался всех этих опасностей избежать. Он боялся собак, мышей, тракторов, темноты, грозы, громких звуков, острых предметов, пауков, червей, незнакомцев, школьных контрольных, прививок и стоять на воротах, когда на уроке физкультуры мальчишки играли в футбол. Ещё Яша был просто в ужасе даже от мысли о том, что ему придётся остаться в квартире совсем одному, поэтому, когда родители уезжали в деревню на выходные, за Яшей присматривала добродушная соседка тётя Ира, которая разогревала ему еду, мыла посуду и укладывала спать, даже после того, как мальчишке исполнилось десять. В деревне Яшка никогда не был: мать рисовала это место как ужасный рассадник микробов и множественных переломов всех возможных конечностей, а деревенские ребята были совсем не той компанией, которую Шершанская желала бы своему сыну. Таким образом, все летние каникулы Яша проводил в городе: играл на скрипке, собирал конструктор, читал книжки и научные журналы, завалявшиеся на столе в кабинете отца, смотрел телевизор, слушал радио, изредка гулял во дворе. И если поначалу он был искренне уверен в том, что такой образ жизни поможет ему стать порядочным человеком, то годам к двенадцати Яша начал сомневаться, хочет ли он этим порядочным человеком вообще быть.       Всё началось с того, что он, несмотря на наказы матери, решил влиться в весёлую компанию дворовых пацанов как полноправный её участник, а не как тот, кто выходил на прогулку раз в две недели и каждый из этих разов получал то новое прозвище, то попросту гору насмешек. Хватит, решил Яшка, надоело. Мама могла что угодно думать, но местные пацаны-подростки никак не тянули на тех, кем Шершанская их описывала. Яша, впервые в жизни проявивший самостоятельность, выяснил, что ребята были вполне обычными и очень весёлыми. Он вместе с ними играл в "казаки-разбойники" и кидал весело разлетающийся во все стороны шифер в костёр. Ну, это не сразу, конечно. Для начала пацанов следовало как-то расположить к себе, и Яшка, тщательно обмозговав ситуацию, придумал способ.       Дворовые пацаны были вечно голодные. К Яшкиному удивлению, голодные в то время были вообще все, не только в пределах окружающих его трёх-четырёх домов. Сам же Яшенька, двенадцать лет не видевший ничего дальше собственной квартиры, прилично обставленной дорогой мебелью и с цветным телевизором в гостиной, искренне не понимал этого чувства всепронизывающего голода, но быстро понял, что может взять его в оборот, чтобы задобрить местную шпану. Дома у Яшки водились конфеты: они стояли в красивой стеклянной вазочке, кочующей от стола к верхней полке буфета, и мальчик подумал, что они — достаточная плата за то, чтобы щуплого, костлявого и, несмотря на регулярное сбалансированное питание, тонкого как глиста Шершанского из тридцать седьмой квартиры перестали задирать во дворе. Он загробастал вазочку целиком и вынес конфеты прямо так, в посуде, на улицу. Такой широкий жест не остался незамеченным и имел два последствия: во-первых, мальчишки заметно подобрели и согласились взять Яшу играть с ними в "ножички" (Яша, правда, порезался и чуть не заплакал из-за этого, однако старался мужественно сдерживать слёзы, чтобы заново не прослыть нытиком); во-вторых, мать пропажу конфет заметила и устроила на эту тему двухчасовой разбор полётов, от которого устал даже папа. Но самым удивительным было то, что, даже получив выговор, недельный запрет выходить на улицу и приказ немедленно отправляться спать, Яша чувствовал себя куда счастливее, чем обычно, и в ванной весело постукивал пальцами свободной от щётки руки по умывальнику, выбивая какой-то на ходу придуманный мотивчик. Так началась Яшкина адаптация в обществе, которую приходилось тщательно скрывать от родителей. Конфеты и прочие прелести жизни он брал из буфета в гостиной понемногу, так, чтобы никто не заметил отсутствия пары-тройки ирисок в вазочке, и прятал всё это дело в укромном месте за шкафом, чтобы, когда накопится приличное количество сладостей, поделиться ими во дворе. Яше не казалось странным, что ребята играли с ним, только если он обещал на все свои карманные деньги (которые, надо сказать, редко у Яшки были) угостить их газировкой из автомата на бульваре. Для него это, наоборот, было закономерно. Яша думал, что любовь всегда надо заслужить. Нельзя, чтобы он кому-то за просто так нравился. Дома его любили за отличные оценки и примерное поведение, а во дворе — за печенье и шоколадные конфеты. Какая разница?.. Вообще-то мама Яшу любила всегда, но явно показывала это только когда сын приносил домой пятёрку за четвертную контрольную, и ещё даже семилетний Яшенька без труда увидел здесь некоторую закономерность. Может, мать и сын просто друг друга не так поняли... Да разве поговоришь об этом теперь? Всё, ушла история. Яша уже на всю жизнь запомнил, что чтобы тебя любили, хорошим быть надо. И удобным для всех. Только чем дальше, тем хуже у него это выходило. Одна лишь компания пацанов постарше, что изредка наведывалась в Яшин двор, принимала его любым, если Яшка приносил им в подарок дорогие отцовские сигареты.       Яшкина жизнь постепенно катилась под откос. Он это чувствовал и ощущал приближающийся пиздец, но пока не знал, какой именно, и поэтому ничего не предпринимал. Яшка вообще рос человеком, который, если его вовремя не пнуть и не отправить, куда нужно, вообще не почешется и всё на свете ушами прохлопает. Ему и плевать было, собственно. За Яшку всю жизнь мама решала, что ему нужно и когда это надо делать, так что со временем голос его собственного разума постепенно атрофировался, как ненужный орган в процессе эволюции, и Яшиной самостоятельности хватало ровно на то, чтобы вместо посещения уроков сольфеджио пить пиво за гаражами. День, когда Шершанский-младший попробовал алкоголь, можно было отметить красным цветом в календаре и таким образом отчётливо понять, когда же именно его жизнь начала меняться такими стремительными темпами, потому что Яша на удивление быстро втянулся в пивас и скоро перешёл на кое-что покрепче. Впервые он напился в хлам в четырнадцать, и в тот же день его спалили родители. А не спалить было трудно, потому что Яшка лежал на лавочке прямо у соседнего подъезда и мутным взглядом пялил в небо, пытаясь понять, почему птицы не падают. Вот тут-то и нагрянул ещё не до конца осознаваемый пиздец: пришла мама. Она принесла с собой аромат дорогих духов, поцокивание каблучков и три вопроса: 1. "Яша, что ты здесь делаешь?" 2. "Где твоя скрипка?" и 3. "О боже мой, ты что, пил?!"       Яшка внятно не мог ответить ни на один их них. Понятия внятности и речи в принципе для него настолько размылись, что изъяснялся он исключительно жестами и каким-то странным бульканьем. Он бы и рад сообщить, что скрипку оставил в гараже у своих новых друзей (и, скорее всего, никогда в жизни её уже не увидит, а если и увидит, то на толкучке у цыган), но вместо слов изо рта выходило нечто, подозрительное напоминающее рвотные позывы. Мама быстро смекнула, что здесь творится, и потащила непутёвого сыночка домой — промывать желудок. После желудка она ещё часа три полоскала ему мозг, а ничего не соображающий Яшка только молча утыкался носом в сложенные на столе руки и прятал взгляд в прядях своих перепачканных уличной пылью волос. Когда пришёл папа, ситуация только усугубилась. Яша вообще не думал, что четырнадцатилетних пацанов всё ещё можно бить ремнём по попе, но, как выяснилось на практике, этот метод наказания имел свою силу для всех возрастов. Яшка даже протрезвел, пока его лупили; оценив силу удара, смог прикинуть, что теперь сидеть не сможет как минимум неделю. Он всё-таки был сыном академика и авиаконструкторши, учился в лицее и имел представление об основах математических методов прогнозирования. В дальнейшем правильность его расчёта подтвердилась экспериментально, но Шершанский-младший этому не слишком обрадовался.       Несмотря на всё произошедшее и на то, чтó Яшке после всей этой истории позапрещали, чтó отобрали и куда не выпускали, его желание вести маргинальный образ жизни никуда не делось, а только усилилось. Яша Шершанский, этот любимый и единственный сыночек интеллигентных родителей, почему-то чувствовал своё незримое родство и какую-то неосязаемую общность со всеми малолетними мелкими ворами, бомжами, юными наркоманами, алкоголиками, беспризорниками и попросту дворовыми хулиганами. Все они были по своей сущности потерянные личности без собственной воли. Вот Яшка к ним и тянулся. К таким же, как он сам. Ему нравился тот факт, что с ними можно было бухать за гаражами и оттого чувствовать себя взрослым. Дома себя взрослым почувствовать не получалось: там в глазах родителей Яша был вечный ребёнок, не способный ни к какой самостоятельности, а после случая с опьянением не способный вообще ни на что. Получался какой-то замкнутый круг: Яшку дома ругали за то, что от его куртки воняло сигаретами, и Яшка сбегал от этого туда, где эти самые сигареты курили по одной на троих или вообще подбирали бычки под окнами жилых домов. После этого он шёл домой, и всё повторялось сначала. Сбежать Яша не мог: даже если хотел, не хватало духу. А ещё он понимал, что без мамы, горячих домашних ужинов и крыши над головой он и неделю не протянет. Ну что он, Яков Шершанский, делать будет, чтобы на жизнь себе зарабатывать? Что он умеет? На скрипке в переходе играть? Слишком стесняется. А еду самому себе покупать, спать где-то, одежду менять?.. Он ни черта не соображал. Вообще. Поэтому кардинальные перемены ему пока не светили.       Жизнь тряслась, то проваливаясь в яму, то беспорядочно подскакивая, как Жигули на просёлочной дороге. В пятнадцать Яшка, наслушавшись в гаражах низкокачественных кассет и местных энтузиастов, умудрявшихся лабать тяжёлый рок на акустике, вдруг загорелся идеей и тоже захотел стать рок-музыкантом. Пацаны (и Яша в том числе) даже планировали группу сколотить, но в итоге не нашлось денег на инструменты — пропили, и вокалиста — сел в тюрьму. Ровно за неделю до этого события он попросил Яшку выпить для него какие-то странного содержания таблетки: сказал, что батя у него химик и новое лекарство от диареи тестирует, а если Яша откажется от добровольной дегустации, полетит вон в ту стенку да так, что родная мать не признáет. То, что у этого парня вообще отца не было, а у Яши — диареи, Шершанский-младший как-то потом вспомнил, когда очнулся посреди ночи в кустах на соседней улице. Судя по ощущениям, лекарство от диареи было полное говно. Он хотел об этом сказать, но парень с таблетками резко пропал, а через неделю Яша узнал, что его повязали менты и рок-группы больше не получится.       Так Яшкина первая мечта пропала дурацким газовым выхлопом, а жизнь тем временем сделала очередной кульбит. Яша вдруг снова ударился в музыку и старательно разучивал каприс Вьетана на своей новой скрипке. Мама радовалась, что Яшенька наконец-то взялся за ум, но её счастье длилось недолго, ибо однажды за ужином, когда речь зашла об учёбе и дополнительных занятиях по физике в рамках подготовки к выпускным экзаменам (которые должны были состояться аж через два года), Яша, заметно робея, заявил, что он не хочет в институт, а хочет в музыкальное училище на барабанщика после восьмого класса. На ударника брали почти без подготовки, а у Яшки ещё и диплом музыкальной школы был с хорошими оценками, преподаватели его знали и в случае чего с удовольствием пошли бы навстречу, так что поступить бы он в любом случае поступил, только родителей уговорить надо. Это был первый раз, когда Яшка говорил о своих собственных желаниях, поэтому Шершанская-мать даже удивилась. Далее последовали долгие нравоучения и категоричное "нет" всякого рода училищам и техникумам, поскольку в них невозможно получить качественное образование; а барабанщиком Яшка вообще станет только через материн труп. Единственный ударник, которым, по её мнению, мог быть человек, это ударник коммунистического труда. Видеть же, как её дражайший сыночек, с которого она столько лет пылинки сдувала, идёт учиться на чёрт знает кого и сводит на нет все усилия, приложенные для его воспитания и образования, госпожа Шершанская никак не хотела. Она ещё долго сопротивлялась, однако Яшка, ко всеобщему удивлению, не отступал. Он даже пытался хныкать и давить на жалость, но быстро понял, что тактика не рабочая. Перепробовав кучу вариантов, пережив двести разных диалогов с родителями и выслушав миллион "нет", Яша к концу года всё же добился одного-единственного заветного "да" с условием, что на время учёбы он переедет в общежитие и будет существовать самостоятельно. Шершанские надеялись, что их сын, испугавшись навалившихся на него обязанностей, быстро вернётся домой, под родное крыло, и тогда ему великодушно напомнят, мол, мы же говорили, и благополучно отправят учиться в давно выбранный технический университет через год.       Яша не вернулся. Но это уже совершенно другая история.