Ты — человек

      Прошло два года с тех пор, как Роза сделался Фантомасом. За это время он успел пожить относительно спокойной детдомовской жизнью, закончить школу и отрастить себе хаер до подбородка. Летом Роза, как и хотел, поступил в музыкальное училище на гитариста. Ради этого он весь июнь ходил в приёмную комиссию и напрашивался к преподам на прослушивания, на которые являлся три раза и всё время с разными гитарами, потому что своей у него не было (приходилось одалживать у кого попало). В училище просто так, без музыкального образования, брали разве что на ударника, но Роза упёрся именно в гитару, и отступать в его планы решительно не входило. После его третьего сольного "концерта" в стенах среднего специального учебного заведения преподаватели смягчились и, видя в парне неплохой потенциал и недюжинное желание учиться, приняли его на первый курс. Розкиному счастью не было предела. Примчавшись в детдом, он на радостях даже спустил все свои карманные деньги, которые копил на покупку собственного музыкального инструмента, на мороженое и выпивку, накрыв этим богатством многострадальный пень и позвав туда чуть ли не всё мужское население, даже каких-то мелких пацанов, которых, кажется, вообще впервые в жизни видел. Впрочем, все они тут на одно лицо, какой резон их запоминать?       Роза съехал из детдома как только так сразу. Собрал в кучу всё, что успело накопиться в шкафу за шестнадцать лет, со всеми попрощался, с кем-то даже обнялся, сдал постельное бельё в прачечную, в последний раз стащил хлеб из столовки, напоследок покурил за углом (на память) и потащился в общежитие. Роза ждал этого переезда уже несколько лет, надеясь, что теперь-то наконец отправляется навстречу лучшей и не такой голодной жизни, полной любимого дела и хороших людей, но, когда он в последний раз оглянулся на неприметное серое здание детского дома и за дырой в заборе увидел окна первого этажа, где по больнично-зелёным коридорам бродили туда-сюда тихие воспитанники, ему вдруг сделалось грустно. "Коробка, — подумал Роза, — коробка с потерянными детьми". Он сам такой же ребёнок, всю жизнь им будет. Куда бы он ни ушёл, некоторые вещи останутся с ним навсегда, как какое-то внутреннее клеймо. Как часть истории. Вряд ли Роза будет сильно скучать по детдомовским будням, но прощаться с ними — в этот раз по-настоящему и на здоровую голову — всё равно немного тоскливо, и было бы ещё хуже, если бы Роза не чувствовал, что на самом-то деле не расстаётся с ними навсегда. Он поправил сползшую с плеча лямку рюкзака, вздохнул, сощурил глаза на солнце и двинулся дальше. Со временем грусть в его душе попритихла, уступив место другому, абсолютно противоположному чувству.       Новое место обитания начинающей рок-звезды представляло собой довольно нелепое двухэтажное строение из белого кирпича, которое одиноко стояло во дворах неподалёку от основного здания училища. От него до общаги было минут пять ходьбы, если идти напрямую через гаражи и знать, как это правильно делается. На обнаружение верного маршрута Роза потратил четверть часа и одну ложку: последняя случайно выпала из рюкзака, пока пацан пинал подошвами кед пыль на дороге. Благо, Роза не сильно расстроился, поскольку его в тот момент никакие ложки вообще не интересовали: он ощущал удивительный душевный подъём и какую-то совершенную лёгкость, воздушную-воздушную, как облачко; будто сейчас он взмахнёт руками и полетит высоко в небо. "Отчего люди не летают так, как птицы?.." Ему хотелось не то орать, не то петь, не то прыгать, сердце его буквально разрывалось от внезапно нахлынувшего восторга и любви ко всему, что только существует на свете. Роза был уверен, что за порогом новой жизни его ожидает всё только самое-самое хорошее, и со всей своей ещё не потерянной детской простотой открывался навстречу переменам. Надо сказать, не зря. Новый мир его принял; конечно, не слишком гладко, со своими загвоздками и пробуксовками, но взял под крыло, посчитал за своего и позволил остаться. За первый месяц учёбы Розе снова пришлось пройти тернистый путь знакомства с десятками новых людей, и каждому из них подробно объяснить, что его действительно зовут Розой и в чём заключается сакральный смысл такого наименования. Розино объяснение звучало следующим образом: "Назвали так и всё, блин, я чё, знаю, что ли? Я ж не ЗАГС нахрен". После этого со стороны новых знакомых обычно следовали попытки посмеяться над "девчачьим" именем, но после того, как Роза прописал кому-то в жбан, издёвки быстро прекратились и больше не повторялись никогда, иначе первокурсник вполне прямолинейно обещал сделать с обидчиками что-то такое, от чего у них окислится их собственный кадык и глаза на орбиту вылезут. Никто особо не понимал суть угрозы, но звучало страшно, поэтому к детдомовцу не лезли и правильно делали. Вырвавшись из круга методичного ежегодного гнобления в школе, Роза уже никому больше не позволял притрагиваться к своему имени, он любил его, как единственную ниточку, связывающую Розину судьбу с чем-то, что было "до". Роза не знал ничего об этом времени, да и странно было надеяться что-то узнать сейчас, если даже в детдоме не удалось разжиться информацией, но прошлое всё равно виделось ему чем-то далёким и светлым, и Роза неосознанно любил его, любил своих родителей, подаривших ему странное имя, любил с опаской и вечной оглядкой: а стоит ли вообще любить? Вдруг они были ужасными людьми? Роза давно договорился с собой не думать об этом и не пытаться выяснить причину своего сиротства, однако глубоко-глубоко внутри, на самой подкорке мозга, мысли его всё равно вращались вокруг единого центра, покрытого туманным маревом тайны. Неразгаданность собственного прошлого — вот что объединяло примерно треть всех детдомовцев, что, конечно, составляло значительную часть от их общего количества. А когда ты не один, намного проще не думать. Здесь же, в новом обществе, дела обстояли совершенно иным образом: многие однокурсники скучали по дому, то и дело жалуясь, что в общаге кровать скрипучая или душ общий, неудобно. На выходные многие из них уезжали к родителям, и тогда Роза, оставшись один в комнате, целый день играл на чьей-нибудь гитаре. Его всё устраивало, но мысли в голову всё равно лезли самые дурацкие. Роза откидывал их подальше волной своего привычного оптимизма и брался за новую песню. Музыка помогала ему забыться; пять минут — и нет никаких проблемок, есть только последовательность аккордов и дикий восторг от исполненной хитяры, так что даже оставшиеся в общежитии студенты стучатся в стену, чтобы Роза не орал так громко. Не то чтобы им не нравился репертуар, нет (по крайней мере, так Роза думал), просто "концерты" проходили в неподходящее время. А музыка не могла не нравиться, потому что Роза исполнял самый крутой рокешник, какой только мог вывезти на акустической гитаре. Одногруппник Костян говорил, что на день рождения родители обещали подарить ему электруху, и если такое случится, он обязательно даст Розе поиграть. Роза ждал этого дня с трепетом, вся остальная общага — с ужасом. Благодаря Розе даже скрипачи, жившие на другом конце этажа, выучили полную дискографию Led Zeppelin и биографию Тони Флэша. О последнем стоило поговорить отдельно, поскольку с некоторого времени это человек начал занимать в жизни Розы довольно значительное положение.       Тони, несмотря на сильно американизированный псевдоним, по паспорту являлся простым русским Анатолием, родился в небольшом городе под Ленинградом и в начале третьего десятка своей жизни стал суперзвездой и иконой всей советской молодёжи. Его фотографии висели на стене у каждого школьника, прочно прилепленные кнопками к обоям, на его концертах собирались целые толпы поклонников, о нём писали в журналах и показывали по телевизору, брали интервью, восхищались и попросту фанатели чуть ли не всей страной. Это был человек-феномен, тут уж ни отнять, ни прибавить. Газеты долгое время трубили о нём с миллиона первых полос, называя Тони Флэша единственной в мире рок-звездой, не записавшей ни одной песни, что, в общем-то, только придавало Тони какого-то загадочного шарма и делало его фигуру исключительной в мире музыки. Роза, как его увидел, так сразу проникся. Произошло это по нескольким причинам: во-первых, Тони Флэш был рокером; во-вторых, у него были шикарные длинные волосы, крутая гитара и очки с оранжевыми стёклами. Ну просто ходячий стиль. Розе всего этого было достаточно, чтобы влюбиться на всю жизнь. Теперь он трындел без умолку о своём новом кумире, от него же взял привычку вставлять вечное "ю ноу" посреди предложения, мастерски перемешав англоязычные слова с русскими ругательствами. Розина речь целиком и полностью стала напоминать нераспутываемый клубок междометий, и таким образом сформировалась окончательно. Однокурсники поначалу честно пытались его слушать, находились даже те, кто понимал, о чём речь, и поддерживал разговор о новых хитярах, музыке, вчерашней передаче по телику или о том, что пацаны с соседнего района слишком нагло стреляют сиги, а домашки на завтра просто дохрена. Тем не менее, собеседников постепенно оставалось всё меньше, но Розе они, наверное, и не слишком были нужны: он просто наслаждался возможностью говорить и делать это громко, пока беседа плавно перетекала в монолог. Никто из новых знакомых не мог этого понять, но говорить для Розы было очень важно, почти жизненно необходимо, как кислород или воздух; он начинал разговор бессознательно, как бы между делом, и, начав, уже не прекращал его, кажется, никогда. Причина такого поведения была проста до ужаса: Роза был создан для того, чтобы образовывать вокруг себя шум, вихрь, бурю и ураган силой в сто тысяч баллов, а его заперли на шестнадцать лет в самом тихом и безликом месте, которое только можно было обнаружить на Земле, — в старом советском детдоме — как птичку в клетке. Ещё и тёмным платком сверху накрыли, чтобы не разговаривал. А слова копились, копились в нём, копились с самого детства, и за все годы пока ещё даже не слишком длинной Розиной жизни их накопились такие тысячи и миллионы, что, когда птичку решили выпустить на белый свет, они обрушились на мир сокрушительной волной мысли, раздробив все внутренние и не внутренние плотины, их стопорящие. Розина речь не умерла в многолетней тишине, наоборот, она проросла в ней, словно росток одуванчика, пробивающийся к лучам солнца через бетон, и наконец расцвела, чтобы ввергать всё больше людей в состояние шока.       Говорил Роза в основном сам: редко кто первым начинал с ним беседу. Всё, что было нужно, выяснили ещё в самом начале учёбы, и спрашивать было не о чем, так что Роза просто болтал, болтал и болтал на свободную тему, как живое подобие радио с одной непереключаемой станцией. Ему нравилось делиться мыслями, а то, что окружающим его интеллектуально-ораторские порывы нравились не очень да к тому же отвлекали от учёбы, Розу не сильно заботило. Правда, с некоторых пор ему в открытую стали советовать заткнуться, и пацану, хотя и немного обиженному, пришлось пересмотреть своё поведение. Вывод был очевидный: трындеть перед кем попало — шляпа. Ни Розе, ни кому-то другому эта история нахрен не упала. Нужен был кто-то, кто был бы не против Розиной болтовни, и желательно, чтобы этот человек существовал в реальности, а ещё лучше — в шаговой доступности от самого Розы, чтобы можно было говорить, когда захочется. Короче, нужен был друг. Это только со стороны звучит просто, а на деле — хоть волком вой: все одногруппники за пару месяцев учёбы умудрились разбиться по более или менее стабильным кучкам, не говоря уже о ребятах с других направлений или курсов постарше: у всех была своя компания. А Роза остался в стороне, как будто выкинутый на обочину. Он понимал, что, по сути, сам себя выкинул: нехрен было трепаться как помело. Но былого не вернёшь, так что сейчас Роза, во-первых, горько жалел о содеянном, а во-вторых, пытался понять, как ситуацию исправить. Таких, как он, то бишь вообще без друзей, в училище было немного, и все какие-то маменькины сыночки или ботаны занудные — с ними Роза не стал бы общаться, даже если совсем припрёт. Из детдомовских знакомых, к которым в теории можно было наведаться, тоже не было никого, кому бы Роза душу открыл; вообще, детский дом не способствовал образованию каких-то крепких межчеловеческих связей: из примеров великой дружбы там были только Серёга да Родион, и то эти двое являли собой скорее исключение, чем правило, и что с ними сейчас стало, Розе вообще неизвестно. Хорошо, если Серый до Дальнего Востока всё же добрался и Родиона нашёл. Ну не в минеральных же источниках он туда купаться поехал. Роза вздохнул. Когда он о парнях думал, ему даже немножко завидно становилось: вот это у них дружба, конечно, хоть кино снимай! Вот бы Розе тоже товарища, ради которого можно было через всю страну на поезде махнуть!.. Он вдруг заскучал по Машке, которая единственная его слушала и проявляла искренний интерес к Розиной жизни, правда было это три года назад и закончилось весьма печально. Эх, подумал Роза, безрадостная у него жизнь! Складывалось впечатление, что и прошлого у него толком не было, и о будущем пока ничего не известно, а настоящее он бездарно просрал, — зацепиться вообще не за что. Вот и болтается он тут, как говно в проруби, а такому человеку, как Роза, это вдвойне неприятно. Знакомых-то ведь у него было дохрена, и другом он мог быть неплохим, однако в отношениях с людьми всё равно что-то не ладилось. Роза вроде и был не чужой, мог подойти к кому угодно, заговорить (но только если ненадолго, он понял), но болтался всё время как будто сбоку-припёку, вообще не в тему. В детдоме его подобное положение не смущало, там все такие были, а здесь как-то... стрёмно, что ли. Роза впервые в жизни реально ощутил своё одиночество, и это ему не понравилось. Он похандрил для приличия дня два, а потом решил, что отныне будет занят поиском компании, подходящей на роль его друзей до конца жизни. Но это потом, сначала надо оценки исправить.       Учился Роза на самом деле сносно. Даром, что в начале года он даже нотной грамоты не знал; энтузиазм первокурсника и ежедневная практика игры неплохо его выручали, а искренняя любовь к музыке, которую Роза ежесекундно выражал всем своим существом, помогла ему завоевать расположение большинства учителей. Однако, не всё было так гладко. Самым сложным предметом в училище оказалась музыкальная литература. Вот что у Розы совсем не получалось без предварительного двухчасового корпения над учебниками с попутным заглядыванием в музыкальный словарь. А зубрить и долго в чём-то разбираться Роза, как известно, не любил, он привык, что ему обычно вполне хватало того, что можно запомнить с урока, а если что-то не осело в памяти, то и нахрен оно не нужно. Здесь такая философия не прокатывала — приходилось целыми вечерами просиживать за книгами, Роза даже поесть забывал.       Еда — вообще тема отдельная. Такая же, как и сон. Казалось бы, уж за этим-то можно без проблем проследить самостоятельно, однако Розино детдомовское воспитание так не думало и аукалось теперь только одними неприятностями. Во-первых, Роза как привык просыпаться в полседьмого утра, так и продолжал вскакивать ни свет ни заря, несмотря на то, что занятия начинались в девять. Делать ему было нечего, поэтому Роза либо ходил по комнате, выполняя некоторое подобие зарядки, либо повторял домашку, но заниматься делами в тишине ему было скучно, так что Роза, сам того не замечая, начинал напевать себе под нос какую-нибудь мелодию, с каждой минутой неосознанно увеличивая громкость, или брал гитару и легонько перебирал струны. Он, может, и старался быть тихим, но у него это катастрофически не получалось, поэтому вся комната, хотела она того или нет, в семь часов уже была на ногах и про себя крыла Розу благим матом. Во-вторых, Розиными одногруппниками было обнаружено, что этот парень может свободно ничего не есть целый день, если ему не напомнить. Однажды он на выходных сел готовиться к пересдаче зачёта по злополучному музлиту: сел в субботу днём, когда соседи по комнате проснулись, собрали вещи и умотали домой к родителям, а закончил в воскресенье вечером, когда ребята уже вернулись обратно и с удивлением обнаружили, что Роза за всё это время мало того, что ни крошки не съел, вряд ли вообще с места вставал. Пришлось в срочном порядке запихивать в него чай с бутербродами и мамины соленья, чтобы он в голодный обморок не грохнулся. Роза полусонно оправдывался, мол, заучился. Тот факт, что теперь для насыщения желудка нужно было самому куда-то вставать и что-то готовить, в Розиной голове никак укладываться не хотел: в детдоме кормёжка все шестнадцать лет была в одно и то же время, за исключением совсем уж далёкого младенчества, и, когда Роза являлся в столовую, всё уже было для него накрыто: первое, второе, компот; откуда все эти блюда появлялись и куда девалась после обеда посуда, Роза представлял весьма смутно. А тут нá тебе: мало того, что есть никто не зовёт, так ещё и самому готовить надо. Конечно, при училище была столовая, но Роза старательно экономил ежемесячно выделяемое ему пособие ради покупки собственной гитары. А то что ещё за фигня — музыкант, в училище ходит, а инструмента своего нет. Это как лыжнику без лыж быть или кинооператору без камеры. В общем, стремление Розы к прекрасному было основной причиной того, что питался он уже которую неделю одним святым духом, иногда закусывая колбасой с хлебом как единственным блюдом, доступным горе-кулинару. Язву он себе не заработал в таких условиях только потому, что в детдомовском прошлом и не такую фигню жрал, а с голодухи не помер, потому что голод лет с десяти являлся его перманентным состоянием. Есть Роза хотел постоянно, но настолько привык к этому ощущению, что даже не всегда пытался от него избавиться.       Так он прожил первые несколько месяцев, а потом случился Новый год. С праздником и каникулами, как полагается. Основная масса ребят разъехалась по домам, а из тех, кто остался, половина ушла отмечать с друзьями в город. Роза бы может, тоже ушёл бухать в гаражи с местными рокерами, но в последний момент всё обломалось, так что пришлось встречать Новый год в общежитии. Это тоже, в принципе, неплохо получилось. Роза был способен и сам себе праздник организовать, и остальных подтянуть, поэтому прошло всё по высшему разряду. Произошла только одна неприятная история, но Роза старался о ней не думать. Дело было в том, что к зиме парень, перебивающийся одними только бутербродами, сильно похудел, а волосы его тем временем отросли до полноценного каре. Ресницы у Розы по-прежнему были густые-густые и длинные, глаза болотно-зелёные, очень красивые, даром, что косенькие (этого почти незаметно было, если Роза не слишком уставал), на щеке родинка. Пацану, если честно, его внешность нравилась: казалось, Роза чем-то на обожаемого им Тони Флэша походил. Он даже планировал отпустить такие же шикарные усы, но пока не получалось — слишком маленький. Сколько бы Роза ни терпел без бритья, его три волосинки над верхней губой никак не хотели превращаться во что-то крутое и выглядели, мягко говоря, так себе, поэтому пришлось вздохнуть и убрать их однажды к чёртовой матери. Но история не об этом.       Розино новогоднее приключение началось с того, что он, слегка расстроенный накрывшейся медным тазом тусовкой с рокерами, возвращался в общагу своим обыкновенным маршрутом — через гаражи. На улице было темно, холодно и ещё тихо: все только готовились к встрече Нового года, а потому в большинстве своём хлопотали по хозяйству. Роза то и дело поглядывал в окна ближайших домов и видел, как чьи-то мамы и бабушки строгали салаты, дети беспорядочно носились вокруг праздничного стола, кто-то чинил телевизор, а некоторые особо тормознутые только наряжали ёлку. Пацан тихонько вздохнул, и мысли его улетели куда-то далеко-далеко. Он думал, как бы теперь организовать свой новогодний досуг из, что называется, подручных средств, раз уж первоначальным планам не суждено было сбыться. В пакете грустно стукались друг о друга боками две бутылки водки, как напоминание об этих самых планах. Роза так ушёл в себя, что не заметил ничего подозрительного, когда в одном из гаражей компания мужиков за тридцать, решивших, видимо, облагородить пару стаканчиков заранее, стала особенно громко кричать в его сторону. Он бы так и не понял, что раздающееся на весь гаражный кооператив пьяное улюлюканье вперемешку с криками "эй, красавица!" обращено к нему, если бы, наконец обернувшись, не увидел, что дорога была совершенно пуста. — Девушка! Э! Слышь! — продолжали орать со стороны гаража, одобрительно заржав, когда "красотка" сбавила шаг.       Роза стопанул, но больше от негодования, чем по каким-либо другим причинам. Что за херня? Как они его назвали, блин? Розка максимум красавчик, и то по его личному мнению, а "красавица" — это уж совсем оскорбление чести и достоинства. Пока парень отмороженными при минусе двадцати градусах мозгами соображал, как эту информацию доступно донести до старших, к нему навстречу уже двинулись двое: один высокий и тонкий, второй — среднего роста и с пузом, как три Розы в обхвате. — Слушай, милая, развлечёмся? — начал толстый. — Ночь на дворе, куда ты пойдёшь?.. А у нас водочка есть, закусочка. Пошли, а?       "Пошли вы нахер", — подумал Роза, но вслух решил не дерзить. Мужики были пьяные и вряд ли вменяемые, а по физическим показателям Роза им заметно уступал. Тут бы ему бежать, по-хорошему, но пацана к месту будто пригвоздило, он ни двинуться, ни дохнуть толком не мог, а вслух сказал: — Чё пристали, блин? Не красавица я вам, ю ноу. — Как не красавица? — пузатый, ненавязчиво оттеснив Розу своим животом к воротам чьего-то закрытого гаража, упёр руку в кирпичную кладку, а его товарищ окончательно закрыл парню пути отступления. Роза впечатался спиной в холодный металл и подумал, что дела его плохи и сам он дурак. — Да блин, не девчонка я, блин, алкашня ты окисленная нахрен, — Роза с вызовом задрал голову и посмотрел в глаза сначала "толстому", потом "тонкому", изо всех сил поднимая брови и вообще сообщая всем своим лицом: "Чё, теперь видите?". Мужиков, однако, такой аргумент не убедил, и даже низковатый юношеский голос их ни капли не смущал. Они одобрительно хмыкнули в унисон, и пузатый подхватил засаленным пальцем прядь Розиных волос. — А ничё такая, — обратился он к долговязому. — Э, грабли свои убери нахрен! — взбрыкнул Роза, мотая головой, как бешеная кобыла. — Дерзкая... Ничё, все вы сначала такие. Потом понравится, ещё просить будешь, — "толстый" подмигнул Розе да так, что парню после этого жеста захотелось вывернуть желудок на снег прямо сейчас. Что именно ему, по мнению этого жирдяя, должно было понравиться, пацан не понял, но и разбираться в этом вопросе тоже не спешил. — Тебя как звать-то? — впервые подал голос высокий. — Роза, — ляпнул Роза и тут же обругал себя десять раз на чём свет стоит.       Мужчины расплылись в улыбке и пьяно загоготали: — А говорила, не девчонка она!.. Вот штучка, такой у нас ещё не было!       "Да чё они обо мне всё как о вещи, честное слово? — справедливо возмутился про себя Роза, параллельно пытаясь придумать, как отвязаться от этой компании. — Я ж не чайник и не настольный, блин нахрен, календарь". Парень пошарился по карманам: пусто. Как назло, даже ключей от комнаты не было, сдал вахтёрше перед выходом, надеясь вернуться в общагу не раньше утра следующего дня. В руках был только пакет с водкой, но бутылки Роза бить не собирался даже ради благого дела. Пришлось в срочном порядке лихорадочно соображать, как обойтись исключительно собственными силами. Лезть в рукопашную на пару взрослых мужиков было занятием заведомо бесперспективным. И тут Роза вспомнил, что просто потрясающе умеет кусаться: после драки с Топором у последнего синяк от Розиных зубов две недели не сходил. Сообразил он это очень кстати, потому что "толстый" опять потянул свои ручищи к пацанскому лицу, и тут Роза медлить не стал: цепанул его со всей дури за широкое жирное запястье, выглянувшее из задравшегося рукава куртки. Мужик ожидаемо заорал (почему-то фальцетом), и, пока он приходил в себя, а его долговязый товарищ тупо хлопал глазами в попытке осмыслить произошедшее и как-то помочь пострадавшему, Роза, растолкав их обоих, кинулся бежать вдоль гаражей. Пьяная компания недовольно свистела вслед, бутылки в пакете звенели на манер воскресных колоколов, "толстый" громко крыл Розу матом, называя его попеременно то сукой, то блядью, то пидорасом, и обещал сделать с ним что-то такое, о чём в приличных книжках Роза никогда не читал, да и в неприличных тоже. Мужчина даже намеревался отправиться за Розой в погоню, но через пару метров поскользнулся и полетел носом в новогодний лёд, продолжая, тем не менее, ругаться. Роза же, не чувствуя за собой преследования, перевёл дух у выхода во дворы, обернулся, во всеуслышание послал этих недоделанных извращенцев на три простые русские буквы и, натянув капюшон куртки по самый нос, потопал в сторону общежития. На душе было скверно, прям злость пробирала.       Благо, стоило Розе вернуться в общагу и начать организовывать себе Новый год, праздничная суета поглотила его с головой, скоро заставив все печали отойти на второй план. А потом неприятности и вовсе остались в прошлом году, и Розе до них уже дела не было. Парень растворился в потоке немногочисленных студентов, не разъехавшихся в эту ночь по домам и друзьям, и ему, если честно, было очень весело. У ребят даже ёлка имелась: неизвестно, правда, откуда её взяли, но такими вопросами никто из присутствующих не задавался — есть, и замечательно, настоящий Новый год! Ёлку нарядили подручными средствами, а вместо звезды на верхушку нацепили конверт от виниловой пластинки с собранием сочинений Шостаковича. Не "Лед Зеппелин", конечно, но всё равно выглядело очень стильно, Роза заценил.       Отрубился он под утро где-то на полу в чужой комнате, а проснулся на диванчике в коридоре второго этажа и с бумажной гирляндой на голове. Проснулся не сам — разбудили. Парень-третьекурсник, с которым Роза полночи спорил по поводу культурной значимости дворовых частушек, бесцеремонно тряс его за плечо. — Эй ты, гербарий, — позвал он. — Роза, — хмурый спросонья, поправил пацан, выпутывая из волос разноцветные бумажные колечки. — Чё тебе? — Да хоть кактус, насрать мне. Ладно, чё бужу-то, — третьекурсник не спеша потёр указательным пальцем кончик измазанного чем-то носа. — К тебе бабушка приехала.