***
— Бабуль, — Роза сидел на табурете, поджав под себя ноги, в небольшой квартирке где-то на окраине города, и шумно хлебал кипяток из керамической кружки, — а ты сама чё? Ну, ты как здесь вообще? Лилия Марковна поставила на плиту чайник, села напротив, посмотрела на Розу, и тот с непривычки снова отвёл глаза. — Я, милый, раньше в Вологде жила. — Где? — В Вологде. Мы с дедом жили: сначала хозяйство небольшое в деревне было, потом под старость уж в город перебрались... а потом дед-то — того (царство ему небесное), — тут бабушка наспех перекрестилась, глядя на миниатюрную икону Богоматери, водруженную на урчащий холодильник "Свияга", — я тогда квартиру продала, собрала, что было, и сюда приехала; думала, хоть, повидаю тебя перед смертью. Роза аж подавился, прыснув горячей водой на чистую скатерть: — Ты чё говоришь-то, блин, бабуль. Жить будешь ещё долго, блин, и счастливо, я те кричу. — Не надо мне кричать, я не глухая ещё. А жить-то мне правда недолго осталось — старая я. — Ничё не старая! — запротестовал Роза и чуть не уронил со стола хлебницу. Бабушка ласково улыбнулась и внезапно предалась воспоминаниям: — Жизнь у меня ведь, Розочка, долгая. Я давно живу, много видела... Вон, ты какой уже большой вымахал! Совсем жених, — тут Роза покраснел и смущённо лицо скукурузил. — А говоришь, я не старая. Недавно, кажется, Иринку на руках баюкала, а она... — Подожди, подожди, — пацан вдруг подорвался с места, чтобы схватить старушку за руку и посмотреть ей прямо в глаза, — Ирина это же матушка моя, да? — Роза видел это имя на конверте, который показывала бабушка ещё в общежитии и который он никак не хотел отдавать ей обратно. — Тогда расскажи про... родителей, а? Они... где вообще? Голос у Розы слегка надорвался на последней фразе. Ему хотелось задать этот вопрос с самой первой секунды их встречи (конечно, уже после того, как выяснилось, что Роза с Лилией Марковной действительно родня), но это было сложно, так сложно, что Роза боялся не выдержать. Шестнадцать лет он жил в неведении, и уже отчаялся узнать хоть каплю информации о собственном происхождении; о себе он помнил только то, что всю жизнь провёл в детдомах: сначала в доме малютки, потом в дошкольном и в последнем, для школьников, наконец. Эта детдомовщина настолько въелась ему в мозг, что иногда казалось, будто не было у Розы никакого прошлого и не могло быть, как если бы его воспитатели однажды просто в капусте нашли и в общую комнату поселили. А тем временем у него, оказывается, имелись родители, и мама даже письмо написала, когда Роза на свет появился; сказала, мол, понимает, что такое счастье... сыном любимым назвала... Только где ж оно теперь, счастье это? Бабушка посерьёзнела, одним ласковым движением усадила Розу обратно на табурет и вдумчиво оглядела внука: — Ты не знаешь? Пацан отрицательно помотал головой — благо, на это сил хватило. Лилия Марковна обеспокоенно вздохнула и, прошептав, что разговор будет долгий, вышла в другую комнату. Роза, выглянув с кухни вслед за ней, увидел только открытую дверцу шкафа. Бабушка вернулась через минуту с небольшой коробкой из-под чешских туфель в руках. — Вот здесь, — сказала она, ставя коробку на стол, — всё, что я храню. Здесь немного, но и, — бабушка вдруг запнулась, запахнула покрепче свой платок, не договаривая, — ладно, я тебе по порядку расскажу. Садись уж... Она начала издалека: показывала Иришкины совсем ещё детские фотографии: с карточек на Розу смотрела весёлая девчонка с двумя светло-русыми косами. Потом пошли табели со школы. Вопреки ожиданиям, Розина мама училась далеко не на отлично, но, судя по заверениям Лилии Марковны, девочкой была очень умной и всё схватывала на лету, а вот сидеть за домашней работой и зубрить уроки не любила, да и времени на то не было: семья тогда в деревне жила и держала корову, хлопот по хозяйству было выше крыши. Примерно между снимками маленькой Иришки на фоне деревянной стены с одной-единственной картиной, на которой были изображены две склонившиеся над рекой кривые берёзы, и ведомостью за первый класс в кадре рядом с девочкой начал появляться пузатый карапуз, со временем ставший тонконогим мальчишкой с озорным взглядом и застрявшим в волосах осиновым листиком. — Кто это? — спросил Роза, не касаясь пальцами фотографии, а только кивая в её сторону; брать боялся: мало ли, порвёт или след жирный оставит. — Это Игорь, сыночек мой, — как-то по-особенному вздохнула бабушка и отвернулась к окну, якобы чтобы поправить занавески, — дядя твой, то бишь. — А где он сейчас? Лилия Марковна помолчала, а после сделала неопределённый жест рукой, словно отгоняла от себя надоедливое насекомое: — Нет его давно, Роза... Он ещё в шестьдесят седьмом... впрочем, потом, милый, потом расскажу, до этого не дошли пока. Смотри вон, это Иришка уж восемь классов закончила — фотография с выпускного — вон, в первом ряду стоит третья, видишь? — старушка взяла следующую карточку и принялась с особой тщательностью описывать её Розе, будто он не мог видеть самостоятельно. — Смотри, какая красивая была... Она себе всегда сама себе фартуки гладила, они у неё белые-белые были... Бабуля продолжала говорить, но Роза уже не слушал: он уже разглядывал следующее фото в стопке. На нём Ирина была изображена с двумя молодыми людьми: в одном из них, совсем юном и по-детски лукаво улыбающемся, Роза узнал Игоря, а второй парень, значительно старше (даже Ирина казалась моложе его на пару лет) был Розе будто бы не знаком, но в то же время прямой и уверенный взгляд тёмных глаз, которым он смотрел в объектив, находил в душе Розы какой-то едва осязаемый отклик, как если бы он уже встречал эти глаза раньше. Что-то шевельнулось у мальчика в сердце, словно потревоженная новым уколом старая рана. "Володя, — подумал Роза, глядя на этого высокого черноволосого и статного юношу в небрежно накинутом на плечи пиджаке, — тот самый Володя, о котором мама писала, я те кричу, блин. Батя, значит, мой..." — Ты чего, милок? — Лилия Марковна потрясла внука за плечи, раскачивая его, как куклу-неаваляшку, в разные стороны. — Побледнел весь, сидишь, не слышишь ничего. Хорошо всё у тебя-то? Роза поёрзал на табуретке, взял в руки чашку с подостывшим кипятком, сделал глоток. Бабушка смотрела на него, но в этот раз ничего про глаз не сказала: поняла, что стесняется парень. — Хорошо, бабуль, я ваще... нормалды, — пробулькал Роза куда-то в воду, всё не отрывая взгляда от той самой фотографии. — Скажи, бабуль, это папка, да? Он выпалил это на одном дыхании, пока хватало смелости вытолкнуть из себя слова, при этом поднёс палец к карточке, но не ткнул, по-прежнему соблюдая осторожность и с каждой минутой всё больше благоговея перед разложенными на столе снимками. Лилия Марковна как-то грустно помрачнела и вместе с ним вгляделась в чёрно-белые отпечатки юных лиц на старой бумаге. — Да, Володя. Как сейчас помню: приехал к нам из райцентра, чего тут забыл — чёрт его знает — на комбайне, значит, в колхозе нашем работал, а сам из города. Все девки наши за ним бегали, ой, как вспомню, — бабушка, погрузившись в воспоминания, вдруг даже усмехнулась и лицо её от этого всё пошло мелкими складками, — помню, пойдёт он на танцы, и все Иришкины подруги только и думают, где бы юбку взять понаряднее да как волосы заплести, а она на кухню ко мне придёт да ругается всё, ругается, мол, чего они, дурёхи, в этом Володьке нашли... — бабушка выдержала эффектную паузу и продолжила с ещё одним смешком, на этот раз более громким, так что не только лицо, но и всё её тело слегка затряслось от непродолжительного хохота. — Замуж ведь потом за него вышла, дурёха, и три года не прошло. Роза тоже улыбнулся. Лилия Марковна неспешно продолжала рассказ, то и дело нежно проводя пальцем по лицу дочери на фотокарточке, и на губах её, впротивовес недавней мрачности, застыла мягкая улыбка. Казалось, будто то навсегда ушедшее время никогда не покидало её сердца, и только в старых фотографиях да историях из прошлого бабушка могла найти успокоение; только они составляли её счастье, и память о них она осторожно берегла, как самое ценное своё сокровище. Оказалось, что великой любви у Володи с Ириной сразу не вышло. Точнее, у Володи всё было, как полагается, любовь с первого взгляда и тому подобное, а Иришка полгода от него нос воротила и даже со двора не высовывалась, если он в это время по улице шёл. Узнав об этом, Володя у её дома под забором сутки с баяном просидел и всё песни орал (про любовь), пока ворота не открылись и Лилия Марковна его собственноручно мокрой тряпкой не погнала. Но он на следующий день всё равно пришёл и уже с новым репертуаром. На этот раз Ирина сама к нему вышла, обругала, на чём свет стоит, но на следующие танцы вдруг засобиралась, даже у матери заколку спросила парадную. Так и жили. Сначала Ирина от Володи бегала, дураком называла и норовила водой из дождевой бочки облить, а он только чаще к ней во двор захаживал, нет-нет да заглянет: то якобы соли спросить, то за молоком, то по хозяйству помочь напросится — никакого от него спасу. А как поработает, возьмёт баян и так начнёт петь да играть, что даже отец с матерью в пляс пустятся. Голос у него был — хоть сейчас на эстраду: звучный, громкий; а исполнял он как!.. Весёлую песню поёт — все танцуют, грустную затянет — все плачут, даже Иришка стыдливо слёзы косынкой с уголков зелёных глаз смахивает. Может, на почве любви к музыке они и сошлись. Ирина тоже пела, только чаще между делом, за работой, да на вечерах самодеятельности выступала. Потом они с Володей вместе петь начали, так и сдружились. Слово за слово, и уж вместе гулять стали и на Володькином мотоцикле в райцентр на танцы ездить. У него был новенький "Восход", купленный на свои честно заработанные, и все деревенские парни ему завидовали: ещё бы, если у тебя есть "мотик", любую девчонку охмурить - это вообще без проблем. Жаль только, что Володе это не нужно было. Ирина больше не грозилась своего ухажёра ледяной водой окатить, даже наоборот: душа в душу зажили и не заметили. Бывало, идут они по летней улице: красивые, юные, Иришка в новом платье с поясом на талии, Володя в белой рубашке, оба смеются, обнимаются, и такие счастливые, что и представить себе нельзя!.. Год прошёл с лишком. Володя пришёл однажды к Ирине домой с огромным букетом полевых цветов, встал на колено да при всей родне руки её попросил; а сердце уж и так давно его было. Ирина согласилась. По осени свадьбу сыграли. Гуляли всей деревней, только из Володиной родни никто не приехал; гостям это объясняли просто: далеко, мол, добираться, да и мама прихворала. А на самом деле вот что случилось: Володя с ними накануне свадьбы разругался страшно, так, что во всей округе от его голоса телефонные провода чуть не порвались. Всё из-за того, что родители надеялись, будто Володя поработает немного комбайнёром "на стороне" да домой вернётся и всю жизнь под родительским боком просидит. Там уж ему и невесту выбрали, и с жильём обещали помочь, одного не учли — у сына на свою собственную жизнь были свои планы; и с этими планами никто считаться не хотел, наоборот, обиделись, как только о свадьбе с Ириной узнали. Вот тогда-то сердце у Володи и заклокотало: послал всю родню, как есть, к едрёне фене, а не прошло и полгода после свадьбы, как собрали молодожёны вещи и уехали из Иринкиного села в тот самый город, где Роза сейчас на табуретке перед коробкой с фотокарточками сидел. Лилия Марковна уговаривала остаться, только оба воспротивились: нам, говорят, жизнь свою строить надо, нечего мамкиной юбкой до старости лет прятаться. Делать нечего, их благословили, перекрестили, на прощанье поцеловали да отпустили на все четыре стороны. Иринкин брат, вдохновлённый примером старших, тоже порывался уехать вслед за молодыми, но ему не позволили. Новый город был выбран не случайно: Ирина хотела поступить в вуз при местном НИИ, чтобы после выпуска заниматься исследованием радиоактивных болот. Володя же устроился водителем спецтехники и занимался в основном тем, что убирал на машине оставшийся после застройки микрорайона мусор и отлеплял от лобового стекла экскаватора любопытного Игоря, который, как только ходить научился, сразу же поставил перед собой цель забраться во все машины и попытаться их угнать. Игорь этот был сыном Володиного начальника по фамилии Катамаранов, и представлял из себя не ребёнка, а сущее чудовище, впрочем, Володя каким-то образом умудрялся находить с ним общий язык. Ему пора было уже привыкать к детям: Ирина была беременна. Поступление в университет пришлось отложить хотя бы на три года, пока ребёнок не родится и не отправится в ясли, однако Ирину, твёрдо уверенную в том, что своего она рано или поздно добьётся при любых обстоятельствах, это не сильно расстроило. Она вся уже была погружена в мысли о грядущем материнстве, чувствуя себя при этом совершенно счастливой от того, что совсем скоро подарит этому прекрасному миру нового человека. В один из множества понедельников в роду, в пять утра, родился Роза и тут же сделал этот день исключительным для молодой семьи. Володя долго стоял у телефона-автомата, пытаясь дозвониться до Лилии Марковны. А когда тёща взяла трубку, долго и от нервов сбивчиво рассказывал ей, что родился мальчишка и решено было назвать его Розой; девчачье имя, конечно, но зато как звучит!.. Дальше потекла рутина. Ирина сидела дома, присматривала за сыном, Володя работал, оба не высыпались, младенец был шумный и орал так, будто его обязан был слышать весь мир. Высыпаться было некогда, Володя работал в несколько смен, ребёнок был на матери, и Ирина совсем замоталась. У мужа, глядя на неё, погрязшую в бытовых заботах и совсем от того потухшую, сердце кровью обливалось. И в одно прекрасное воскресенье он придумал следующее (план был идеальный, особенный интерес ему придавала та спонтанность, с которой он осуществлялся): при помощи какой-то недорогой безделушки Володя задобрил соседку, так что та согласилась посидеть с маленьким Розой часок-другой, а сам за обедом объявил жене, что сегодня они непременно поедут на танцы, как раньше. Ирина сначала нахмурилась, потом удивилась и наконец обрадовалась. В тот вечер она надела своё лучшее платье, и Володя отчасти даже утешался тем, что запомнил её именно такой: молодой, красивой, улыбающейся. Всё в ней было прекрасно тогда, от походки до завитых по последней моде волос. Ирина дышала жизнью, она была жизнью, и пройдёт ещё много лет, но её образ в Володином воображении не потускнеет и не постареет ни на минуту. У Володи всё ещё был мотоцикл, всё прежний "Восход", ставший теперь его повседневным транспортом взамен душным автобусам. Ирина сидела позади Володи, крепко обхватив мужа руками поперёк туловища, мимо проносились деревья и десятки разноцветных машин, и всё было так хорошо, хорошо, хорошо... Володя не помнил, в какой момент он очнулся в чужой крови. Её было немного, всего лишь пара размазанных полос на рубашке, потому что сидели слишком близко, но ему казалось, что руки его запачканы по локоть каждая. Он ничего не видел, кроме этой фантомной крови, прилипшей к предплечьям, и клочка платья, белого с голубо-зелёными цветами, как будто случайно затерявшегося в уголке его зрения. Володя сделал несколько шагов вперёд и тут же слепо уткнулся в свой развороченный "Восход", продолжавший предсмертно хрипеть по инерции и беспомощно вращать колёсами. Мысли пытались сложиться в единую картину, к молодому мужчине начали подбегать со всех сторон люди, останавливались рядом, выходили из своих машин: хлопали двери, вокруг пахло чужими духами, бензином, и задыхающееся бульканье мотора потонуло в плескании голосов, но Володя будто не видел этого. Он подходил то к одному человеку, то к другому, заглядывал им в лица, не замечая, однако, выражения ни одного из них, он пытался о чём-то сказать, пытался крикнуть: "Вызовите уже наконец скорую!", а сам только глотал воздух, как рыба, и в мозгу билось одно только слово: "Тормоза!" Отказали тормоза. Как это иногда может быть, чёрт возьми, глупо. Володя думал об этом, сидя в скорой и держа Ирину за её ещё тёплую ладонь. Соседка ругалась, что он вернулся домой поздно, и Володя поначалу ничего ей не сказал, как будто чужое неведение могло ему помочь подольше хвататься за ту реальность, в которой сегодняшний вечер не нарушил привычный порядок вещей. Всю ночь он терпеливо баюкал на руках плачущего Розу, но ребёнок и не думал замолкать, словно всей своей маленькой-маленькой душой чувствовал, что события этого дня сломают ещё не одну жизнь, и яро протестовал против такого исхода. Никто, кроме Игоря, не винил Володю в произошедшем, и это, наверное, было самое худшее: он бы понял, если бы вся Иринина родня отвернулась от него, называла последними словами, видеть бы его не захотела; он даже был готов к просьбе не являться на похороны, он бы это понял, но почему в итоге никто не злился на него, он решительно не понимал. Все говорили о несчастном случае, а его локти по-прежнему были по локоть в крови; Володя видел это, когда шёл с утра в ванную, и не забывал об этой крови ни на минуту. Она, казалось, поступала через одежду: яркая, красная, ядовитая, невинная. От неё было совершенно некуда деться, она заполняла собой всё поле зрения Володиных глаз, проникала в его мысли, и представлялось невозможным такое себе простить. Володя знал, что никогда не простит, даже если все вокруг дадут ему амнистию. Он не заслуживал никакого сочувствия, он должен был быть вздёрнут или расстрелян после того преступления, которое совершил, безнаказанность изводила его до дикого скулежа и помешательства, становясь невыносимой ношей, и только Иринкин брат облегчал её своей безрассудной молодой и искренней ненавистью. Володя упивался его словами и угрозами, ничего не говорил в ответ на оскорбления. Он знал, что только Игорь лучше всех может понять, что значит любить Ирину, пусть они и любили её по-разному: один как сестру, второй — как женщину. Игорин гнев был почти божественной (если бы Володя верил в бога) карой, единственно верной и настоящей вещью во всём этом маскараде безумия, закрутившегося вокруг Володи так быстро и ошеломляюще стремительно. Чувство вины овладело мужчиной полностью, вытеснив всё остальное из его жизни, так что он едва даже вспомнил бы похороны: он видел иногда обрывки собственной памяти, словно вырванные из контекста, и в них мелькала то вереница одетых в чёрное родственников, то чужие слёзы, то искажённое злобой лицо Игоря и оба они, завязанные в причудливый узел драки, то крики Лилии Марковны, но главное, на фоне всего этого, удивительно спокойное лицо жены, будто она не только была безразлична к происходящему, а даже одобряла его. Володя был уверен, что вернись к ней тогда хотя бы на долю секунды жизнь, она бы сказала: "Бейте его. Бейте, пока из него не выльется столько же крови. Он убил меня, так теперь бейте и его до смерти". Володя был бы рад умереть, но полностью зависящий от него крохотный комочек жизни не давал ему этого сделать. Имя комочку было Роза. Светловолосый, зеленоглазый, он был удивительно похож на мать, что окончательно сделало Володину жизнь невыносимой, ибо в каждом Розином движении он невольно угадывал убитую им жену. Он долго принимал решение. Володя вынашивал его в голове, как беременная женщина в своём чреве, только в отличие от будущей матери он был бы рад, если бы этот плод его тяжёлых больных раздумий так и не появился на свет. Мысль была гадка, противна, он сам был себе противен, но понимал, что поступить по-другому не в состоянии. Лилия Марковна с мужем тяжело переносили смерть дочери, старик и с без того больной спиной начал жаловаться ещё и на сердце и на какое-то время совсем слёг; к тому же, у них хозяйство, да в целом живут они небогато — ребёнка им не поднять. Игорь? Он молодка совсем, не справится. Володя искал варианты решения проблемы, рыскал, как охотничья собака по осенней грязи, но каждый раз неминуемо нападал на один и тот же след. Он не хотел этого делать, будучи хорошим отцом, но сделал, будучи неплохим человеком. Сразу после этого Володя взял чемодан заранее собранных вещей и первым же поездом отправился в Москву. Маленький Роза Ветров остался в здании детского дома некоторого безымянного города. Теперь от родителей у него осталось только его имя.***
Роза впервые за долгое время сидел не шевелясь и не производя абсолютно никаких звуков. Всё его существо в один момент замерло и вылилось не поверхность обильно стекающими по щекам слезами. Он не знал, что с ними делать, поэтому просто позволял им шумно капать на коричневато-красный линолеум и оставлять на нём мокрые солёные разводы. — Они чуть не подрались на похоронах, еле растащили, мол, проявите уважение к покойнице, бесстыдники. Они друг друга убить были готовы. А потом прошла неделя, Володя мне звонит: до свидания, говорит, Лилия Марковна, мы с вами больше никогда не увидимся. Не надо, мол, вам меня видеть. Я в Москву поеду, а Розу, — она запнулась, сделала паузу, посмотрев на внука, но тот никак не реагировал ни на её взгляд, ни на затянувшееся молчание, так что она продолжила с тяжёлым старческим вздохом, — о Розе есть кому позаботиться. Знаешь, милый... я его отпустила. — Зачем? — спросил Роза, не владея собственным голосом от слёз. — Зачем, блин, ты его отпустила, бабушка? Ты, блин, вы, блин, все, блин, ваще, я, блин, — он вдруг задохнулся и жадно принялся глотать ртом воздух. — Он меня, блин, бросил нахрен, он мог меня с собой взять в свою, блин, Москву, нахрен она ему сдалась вообще, блин? Война миров нахрен, — неопределённо провыл он в рукав вязаного цветного свитера, шерсть на котором за последний час стала полностью мокрой, — а я-то, блин, в чём виноват? И он ни в чём не виноват был! Тормоза, блин, хреноза, блин; он ма-а!-мы — это слово Розе пришлось произнести на границе вдоха и выдоха, давя в себе особенно сильный приступ рыдания и как-то болезненно вскрикивая, обрубая тянущееся "а", — меня случайно лишил, блин, а себя — специально, ю ноу? Он же, блин, был в полном уме и добром нахрен здравии, вы все были, так какого... хрена? — Роза вдруг поднял на Лилию Марковну странный взгляд, в котором злость намертво перемешалась с обидой, так что уже нельзя было проследить, где заканчивается одно чувство и начинается другое; на уехавший в сторону глаз было плевать, разве что Роза немного жалел, что не может смотреть на бабушку прямо. — Все! Нахрен! Кисели, блин! Протухшие! Я никому, блин, никому был не нужен шестнадцать нахрен лет моей, блин, жизни, я думал, что мои предки либо алкаши, либо нахрен скоропостижнулись, а тут ты, блин, явление, блин, метеро.... нахрен... оролгическое! Новости — коллапс, блин! — он замахал руками, сшиб чашку, и вода полилась из неё сначала на скатерть, а потом, со знакомым уже звуком, на пол. Роза решил не договаривать, тем более что слова в его голове запрыгали, не образовывая никаких ясных логических цепочек. Он вскочил с места, на ходу вытирая рукавом потёкший нос и, криво нахлобучив на себя в коридоре шапку с курткой, шумно хлопнул дверью. Наверное, он впервые в жизни злился по-настоящему. Раньше это чувство как-то неясно отпечатывалось в его душе и быстро проходило, но только оно сейчас вдруг овладело Розой полностью. Он ощущал, как что-то кипящее выплёскивается прямо из его сердца, такое яркое и всепоглощающее. С дуру Роза ударил перила, и они с громким эхом ужасно загудели на весь дом, а пацан понёсся вниз по ступеням, на ходу звеня дверцами чужих почтовых ящиков. Морозный воздух слегка отрезвил Розины мысли, однако новое состояние никак не отпускало его, и он безумно метался взад-вперёд, от сугроба до сугроба, пытаясь привести в порядок собственные ощущения. Он не мог сказать, о чём конкретно думает и на что именно злится, но ярость его была так сильна, что казалось, он сейчас может одним своим взглядом испепелить весь снег в округе. Абсолютная мирская несправедливость, а главное, полная Розина беспомощность, выводили его из себя. Будь он тогда постарше, он бы, конечно, сказал: "Бать, всё хорошо. Прорвёмся нахрен", и они бы прорвались, потому что, Роза верил: такие, как Володя обязательно прорываются. Только всем, кроме Розы, было то ли лень, то ли насрать. И какая они нахрен семья тогда? Бабушка эта... зачем она вообще приехала? Сидела бы в этой своей, блин, Вологде, и не высовывалась, раз всё равно помирать собралась. "Капец, — думал Роза, хотя мысли его всё ещё адекватно не формулировались, а только витали в голове беспорядочными обрывками фраз, — как одна случайность может разрушить столько хорошего". Постепенно гнев оставлял его, и злость со временем приобрела в Розиной душе форму жалости; ему было жалко всех, от матери до простодушного Игоря, которого спустя несколько лет после Ирининой смерти самого нашли в колхозных полях с глубоким порезом во всю левую руку. Он жалел даже собственного отца, хотя злился на него более остальных и не думал прощать. Розе было горько, пусто и очень одиноко. Январский снег залихватски скрипел от его шагов, а в паре метров от дома прямо в сугробе искали еду по-зимнему нахохлившиеся птицы.