***
Яшка валялся в сугробе, так что из снега торчали только его ноги в валенках. К городу уже постепенно подкрадывалась ночь, небо потемнело, чёрные, едва различимые в вышине облака закрыли собой луну. Яков возвращался с прогулки, однако, вопреки ожиданиям, был совершенно трезв, а в сугробе оказался единственно потому, что поскользнулся на тротуаре и поленился встать. Дорога была пустынная, поэтому Шершанский даже любопытно встрепенулся, когда услышал неподалёку от себя скрипучие шаги. Приподняв с глаз упавший на лицо капюшон, он увидел, как мимо сугроба проносится нечто, напоминающее, по всей видимости, мальчишку года на два старше самого Яшки; незнакомец был в целом самым обыкновенным и не вызывал повышенного интереса, но кое-что в нём внимание Шершанского всё же привлекло. Первое — шапка. Она была надета шиворот-навыворот, так что концы разноцветных ниток топорщились в разные стороны. Пацан вообще не отличался аккуратностью, если судить по его костюму, одевался он явно второпях и не придавал ни малейшего значения тому, как выглядит (по крайней мере, в данный момент). Второе, что Яшка заметил, это торчащие из-под шапки русые волосы, слишком длинные для пацана, даже с поправкой на дикую современную моду. У Шершанского и у самого шевелюра была не из коротких: он носил стрижку "под горшок" с некоторыми задатками каре (из-за того, что давно не ходил в парикмахерскую), но, глядя на незнакомца, всё же усомнился на мгновение: не девчонка ли? Лицом вроде не похож, хотя симпатичный, даже, может, красивый немного, если сильно не приглядываться, даром что глаза красные какие-то. "Плакал, что ли?" — успел подумать Яша в те короткие секунды, пока чужое лицо окончательно не пропало из виду. За слёзы Шершанский никого не осуждал, даже такого взрослого пацана, как этот, а всё потому, что сам иной раз не мог сдержаться от плача, даже если родители с детства упорно внушали ему, что настоящие мужики и комсомольцы не рыдают ни при каких обстоятельствах. Яшка, несмотря на все эти слова, рос пугливым и плаксивым, потому что говорить — это одно, а воспитывать человека — совсем другое. Короче говоря, прошёл мимо Яшки рыдающий парень и прошёл — какое Шершанскому дело? У него своих забот хватало, например, надо было вылезти из сугроба и отправиться домой — выслушивать матушкины нотации оставшуюся часть вечера. И пришёл он поздно, в дверь стучится не так, и разговаривает не так, и пальто грязное, и валенки сырые, и уроки не сделаны, и скрипка в углу уже пылью покрылась, и вообще он, Яков Осипович Шершанский, никого в этом мире не уважает и не любит... Стандартный набор. Пока мать его распекала, отец не вмешивался, только изредка поддакивал из своей комнаты, гордо называемой кабинетом, не отрываясь при этом от вечерних газет, интересной книги или научного журнала. Яшка же ощущал себя так, будто он один противостоит всему миру разом и совершенно ничего не может сделать: торчит на месте, как истукан, и медленно обтекает словами. Может, так было и справедливо. Яша ведь в действительности ничего не хотел, ничего не умел и ничего не делал. Это через год он вдруг загорится идеей играть на барабанах и примется лихорадочно подтягивать свою успеваемость в музыкальной школе, а пока... Яков проводил сонным взглядом стремительно удаляющегося вниз по улице пацана. Подумал было крикнуть, что у него шапка не так надета, но застеснялся, промолчал, тихонько поднялся из сугроба и поплёлся домой.***
Спать у Розы не получалось: в голову лезли какие-то дурацкие мысли, копошились там, елозили и шебуршали, мешая спокойно лежать. Ко всему прочему живот сводило от голода, что особенно контрастировало с ощущением сытой наполненности желудка, возникшим у Розы в последние несколько дней как следствие обильного поглощения бабушкиной стряпни. В комнате всё ещё было холодно, юноша лежал, так и не сняв с себя свитер. За окном мягко кружился январский снег, выписывая хороводы в конусе жёлтого фонарного света, вокруг было тихо, все спали. Роза вышел в коридор на этаже, там тоже было пусто. Тусклая ночная лампочка едва освещала зелёного цвета стены. Он сделал несколько шагов вперёд, почти на ощупь отыскал нужную ему дверь и, не раздумывая, толкнул её. Комнаты на ночь запирали редко, поэтому дверь, скрипнув, поддалась и пустила Розу внутрь. Он зашёл, немного осмотрелся, чтобы не навернуться обо что-нибудь в темноте, и принялся оглядывать кровати. Из четырёх были заняты три: Ваня Елохин уехал на каникулы к родителям в деревню. У остальных парней были причины остаться, у каждого свои. Саня-третьекурсник, например, имел какие-то конфликты с собственным дядей и наотрез отказывался являться в дом, пока там гостил ненавистный член семьи. Эту историю он, помнится, рассказывал в Новый год, сидя на подоконнике со стаканом водки в каждой руке. Роза как можно более аккуратно потряс его за плечо. Сашка завозился, недовольно сморщил нос и, не открывая глаз, поинтересовался: — Чё надо? — Сань, я это, блин... малышку твою возьму нахрен ненадолго? Парень тут же проснулся, сел на кровати и посмотрел на Розу в упор: — Какую ещё малышку? Ветров, ты чё, ваще офонарел, что ли? Ты что тут делаешь? На какую-то долю секунды Розе показалось, что он готов прямо сейчас взять и как на духу вывалить малознакомому Сашке все свои переживания, но, присмотревшись, понял, что Александру все его истории будут до фонаря; поэтому, проигнорировав вопрос, просто сказал: — Гитарку дай, пжалста, блин, я те кричу, очень надо... — Час ночи, Ветров, — хмуро отметил Саня, поглядывая на будильник. — Ну, значит, тебе она щас точно не нужна, блин. А мне очень надо, прям коллапс ваще. Апокалиптических нахрен масштабов, ю ноу? — Ай ноу, — вздохнул третьекурсник, обречённо хлопая сонными глазами, — бери, что ли... Свали только отсюда поскорее, спать мешаешь. — Спасибо, блин, отдаю тебе просто все свои нахрен должные, — горячо поблагодарил его Роза, потянулся за стоящей у тумбы гитарой, в процессе споткнулся о валяющуюся на полу спортивную сумку, запутался в ногах, чуть не упал и поспешил выругаться по этому поводу. — Господи, Ветро-о-ов, — мученически простонал Саша, натягивая одеяло по самые уши, — ноги себе новые купи. Роза его уже не слушал. Поблагодарив ещё раз, он медленно притворил за собой дверь и отправился в свою комнату. Она всё ещё была холодная, полупустая, ещё толком не обжитая, сырая и скучная.***
Яша лежал на кровати, смотрел в окно. Ничего интересного там не происходило, но надо же Яшке, в конце концов, куда-то смотреть? Можно было, конечно, заняться разглядыванием стен, шкафов, полок, ковра на полу или иных предметов, но они все уже были до боли знакомые и не раз пересмотренные. Книжный шкаф с коллекцией сочинений Достоевского добродушным великаном торчал в углу, справа от него вдоль по стене располагался стол, у стола высилась полка с учебниками, на ней же находились радио, проигрыватель пластинок и новомодный ГДР-овский плеер для кассет. В ящиках стола покоились выпуски журнала "Огонёк" за последние несколько месяцев. На стене висели плакаты, изображающие прекрасные виды Алушты и улыбающегося молодого человека на мотоцикле марки "Урал". Если продолжать оглядывать Яшкину комнату по направлению часовой стрелки, можно было наткнуться на платяной шкаф, из приоткрытой дверцы которого выглядывали полки, доверху заваленные импортной одеждой: у Яши были и джинсы (настоящая "фирма", а не какие-нибудь польские или индийские), и футболки какой угодно расцветки, и клёвая американская кепка, которую отец привёз из заграничной командировки в прошлом году. У Яшки всё было, и он знал, что ему завидовали, но мог ли при этом позавидовать сам себе? Всё складывалось как-то по-дурацки, вся Яшкина жизнь. Вроде ему уже четырнадцать, вот-вот в комсомол вступать, зубрить Устав, навсегда откладывать в ящик красный пионерский галстук, можно сказать, с детством прощаться и ждать первого звонка настоящей взрослой жизни, только Яше ничего этого не хочется. У него не было никаких мечт, целей и планов, по крайней мере своих собственных. Были какие-то родительские намётки, подразумевающие, что Яков Осипович Шершанский после десяти лет учёбы в лучшем физико-математическом лицее города обязательно сдаст экзамены в какой-то ленинградский институт, окончит его и сделается высококвалифицированным инженером. После этого женится на такой же хорошенькой, как он сам, скромной и милой девушке, заделает вместе с ней толпу маленьких пухленьких Яшек, переедет поближе к родителям и до конца своих дней будет работать в местном НИИ на приличной должности, а по выходным ходить в театр и слушать с женой пластинки Всеволода Старозубова. Если смотреть со стороны, картина просто идиллическая, но Яша, представляя её, чётко видел, каких внутренних мучений будет ему стоить такая жизнь. Тем не менее, это не значило, что Шершанский собирался бунтовать: он давно со всем смирился, просто думал, что не доживёт даже до пятидесяти, потому что сопьётся к чертям. И ладно. Поплачут да забудут. Всё равно его никто никогда не любил. Жил себе своей тихой жизнью один непримечательный человек, и вдруг перестанет жить. Словно в общем мироустройстве вселенной что-то от этого поменяется; словно без Яшки коммунизм не построят или ещё что-нибудь. Бред, конечно, всё построят, может даже без Яши и скорее получится. "Быстрее, выше, сильнее", — как у матери заведено, как у всего Советского Союза. Яков Шершанский не будет мешать, он только сыграет свою маленькую роль в общем спектакле железобетонного счастья и под шумок отойдёт на задний план, туда, где ему самое место; туда, где его, может быть, наконец-то примут любым.***
Роза, вопреки холоду, сел на полу, а тетрадку с аккордами положил так, чтобы полоса лунного света, струящегося из окна, проходила точно по буквам. Свет включать почему-то не хотелось. Роза взглянул на текст песни: что это там ему попалось? Опять "Человек", что ли? Тьфу ты, чёрт, как будто других песен на свете не существует... Ну "Человек" так "Человек", ладно, песня-то хорошая. Роза её как-то раз записал в тетрадку, подобрал аккорды (ещё на Родионовой гитаре), выучил и играл иногда, чаще для себя, чем в компаниях, потому что в компаниях обычно предпочитали что-то более молодёжное. Вместе с детством уходили в небытие и детские песни, но эту Роза помнил. "Куда подует ветер — Туда и облака..." Dm, A#m, F... Снова A#m, снова F, E7, A7: "По руслу протекает Послушная река..." Роза и сам в начале своей жизни плыл по течению, как все плывут, будучи ещё младенцами. Он, конечно, не был способен тогда что-то помнить, понимать и уж, тем более, влиять на ситуацию. Всё его существование целиком и полностью зависело от чужих рук, и как же Роза злился на них сейчас! У него могло быть детство, могла быть семья — неполная, но всё-таки — в его жизни могло никогда не существовать по-больничному зелёных коридоров детского дома, жидкой каши, твёрдых матрасов, вечного голода и всепоглощающего ощущения собственной чуждости; только прими тогда Володя другое решение... всё бы было. А сейчас ничего этого нет. Даже на бабушку Роза обиделся и не планировал в ближайшее время к ней возвращаться. В его голове никак не хотела укладываться мысль о том, что Лилия Марковна так просто отпустила Володю в Москву, прекрасно зная, что Роза, которому на тот момент даже года не исполнилось, остаётся где-то один. Выросший в детдоме, Роза слышал много чужих историй и прекрасно знал, что семьи бывают разные и далеко не в каждом случае семья — это место, где тебя будут любить. Однако Розина ситуация совсем не походила на то, о чём ему рассказывали раньше. Если бы Роза не был важен, стала бы бабушка приезжать сюда, в эту дыру, продав квартиру в Вологде? Стала бы искать, расспрашивать, стала бы говорить Розе правду? Он вдруг задумался: Лилия Марковна могла сочинить любую красивую сказку; сказать, например, что Розины родители оба погибли от несчастного случая, а бабушка с тех пор искала Розу всю свою жизнь, пока наконец не нашла. Это было бы трогательно, не так больно и не давало бы Розе поводов сердиться. Мальчишка прост как пять копеек, он бы во всё поверил, во всё, что бы ему ни сказала эта старая женщина. А она решила резать по больному... зато честно. Значит, любит внука, что ли? Если любит — почему не забрала тогда, раньше? Эх, если бы она остановила в тот вечер Володю или оставила маленького внука у себя, как по-другому могло бы всё сложиться!.. У Розы голова пухла от количества сослагательного наклонения в мыслях. "Если бы, если бы..." Тьфу ты, чёрт, как будто есть уже кому какое-то дело до этого "если бы"! Он снова злился, но в этот раз на себя: да какая разница, что там было, если с этим уже всё равно ничего не сделаешь. Прошлое в прошлом, будущее в будущем, а смотреть надо в первую очередь на настоящее. В настоящем были только бабушка и шестнадцатилетний Роза Ветров, который, как выяснилось несколько часов назад, не в капусте был найден, а до некоторых пор имел самую настоящую семью, погубленную впоследствии всего лишь одной до ужаса нелепой и кровавой случайностью. И если тогда Роза не мог ничего предпринять, сейчас он вполне себе был способен не разрушить всё заново. Начать новую историю. "Но ты — человек, ты сильный и смелый. Своими руками судьбу свою делай..." Как часто, лёжа на жёстком скрипучем матрасе и глядя на ударяющиеся о стекло ветви берёзы, Роза мечтал о семье? Как часто вообще ребёнок, вынужденный всё детство таскаться по длинным детдомовским коридорам и запоминать количество поворотов до столовой, думает о том, что где-то должен быть человек, который его полюбит просто так, за самую незначительную мелочь и за самый бросающийся в глаза недостаток? Никто об этом не говорит, но на самом деле каждый надеется, что такой человек всё-таки есть. Вот у Розы появился, и разве это не то, о чём он всё время мечтал? Неужели это не нужно теперь беречь? Если ставить вопрос ребром: был ли какой-то смысл в том, чтобы обижаться на бабушку за события шестнадцатилетней давности? Нет, Роза всё ещё чувствовал странную смесь злобы и отчаяния, ощущение того, что его бесцеремонно предали, по-прежнему стесняло ему грудь, но он уже не думал, будто это чувство будет сопровождать его всю жизнь. В конце концов, дела прошлого имеют обыкновение там и оставаться, а люди меняются. Роза вдруг вспомнил вчерашние Сашкины слова: "Может, их совесть замучила или ещё чего..." Действительно, а пусть бы и замучила — плохо, что ли? Если совесть мучает, значит, она есть. Убудет ли от Розы, если он позволит бабуле исправить старую ошибку? Он сам не заметил, как отбренчал ещё куплет, приблизившись, наконец, к последнему, заключительному: "Теперь не доверяют, как прежде, чудесам, На чудо не надейся, судьбой командуй сам..." Точно! Конечно, новогоднее чудо в лице бабули свалилось на Розу как снег на голову, но это же совсем не означало, что теперь у него всё в одночасье станет хорошо. Он должен решить самостоятельно, как дальше быть и что делать, потому что теперь всё только от него и зависит. "Ведь ты — человек, ты и сильный, и смелый..."***
Сашку разбудил грохот над его кроватью. Будильник на тумбочке показывал четвёртый час утра, и за окном всё ещё было темно, как в погребе, однако очертания отросших волос своего незваного гостя Саня без труда различил и тут же, возмутившись, зашипел в темноту: — Ветров, какого... хрена? Ты чё тут забыл? Это, по-твоему, комната или Киевский вокзал?! Нарушитель спокойствия, водрузив, наконец, гитару на её законное место, опустился перед Сашкиной кроватью на колени и, лихорадочно блестя зелёными глазами-стёклышками, вполголоса проговорил: — Санёк, блин, прикинь, я всё решил, вообще всё нахрен. Эти, блин, дела давно минувших дней нахрен вообще нихрена не значат уже, блин, ю ноу? Ну, врубаешься нахрен? Это, блин, всё ваще шляпа нахрен полная, преданья нахрен старины, блин, суровой. Прошлое в прошлом, будущее в будущем, всё нахрен. Я решил, блин. Завтра же к ней, блин, пойду, извиниться надо нахрен, а то я такой, блин, коллапс устроил, у неё, блин, наверное, жилы в волосах дыбом стоят вторые сутки нахрен. Он хотел ещё что-то добавить, но тут Саня приподнялся на локте и устало посмотрел ему в лицо: — Всё сказал? — Почти, блин, слушай... — Ветров, сука, я спать хочу, а ты тут со своими... историями. Нахрена ты меня-то в это впутываешь? Роза стушевался. Всё его радостное возбуждение от принятого решения вдруг сбилось, как столбик ртути в термометре после встряски. Он же давал себе обещание не трепаться с кем попало! Дурак, ой дурак... — Блин, прошу нахрен все свои прощения, — Роза поднял руки в примирительном жесте и отодвинулся от кровати. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи, — ответил Саша и на всякий случай закрыл за исчезнувшим в коридоре Розой дверь.***
Розу слегка трясло от переполняющих его эмоций, он даже почти не спал, несмотря на то, что события последних суток здорово его вымотали. Юноша по привычке вскочил с постели в шесть тридцать утра и ещё два часа слонялся туда-сюда по комнате, выжидая, когда можно будет отправиться к бабушке. Уходя, он сдал ключи вахтёрше, и та грозно крикнула ему вслед: — Ну, Ветров!.. Ещё раз до конца каникул заявишься — не пущу. — А я и не приду больше, тёть Ларис, вспоминайте меня, блин, как звали*, — весело улыбнулся ей Роза. Он больше не плёлся по протоптанным в снегу тропинкам, как вчера, а стремительно бежал, даже случайно сбил по дороге какого-то долговязого подростка в снег, бросив ему торопливое "блин, извини нахрен, я, блин, не хотел". Мальчишка ничего не ответил, и Роза на секунду остановился, чтобы помочь ему вылезти из сугроба; ну как помочь: Роза его просто выдернул, схватившись за тощую руку без варежки, и не глядя отряхнул от снега чужую спину. Это происшествие в сумме заняло не более минуты, после чего Роза понёсся дальше и сам по пути едва не навернулся в снег целых два раза. Мысли у него звенели и гудели, словно провода на морозе. Бабушка как будто ждала его со вчерашнего вечера. Она сидела на том же стуле и, кажется, в той же позе, когда Роза зашёл в её крохотную квартиру. Разве что коробка от чешских туфель, закрытая крышкой, переместилась со столешницы на располагающийся рядом подоконник. Воздух всё ещё дышал той обидой и тем гневом непонимания, который Роза оставил здесь накануне, и пацан вдруг устыдился того, что заставил Лилию Марковну ночевать в этой атмосфере. Он виновато шагнул вперёд, стаскивая с головы шапку. — Бабуль... блин... ю ноу... — сказал он. Он ещё что-то говорил, но уже не помнил, что именно. Главное, что бабушка всё поняла. Они обнялись, прослезились, а после Лилия Марковна протянула внуку какую-то сложенную вчетверо бумажку. — Это чё? — Роза покрутил записку в руках, развернул. Там был адрес. Роза отметил про себя, что указанной здесь улицы он не знал, хотя в городе ориентировался хорошо. — Последний Володин адрес. Он мне с него написал, когда узнал, что дед умер, — она бегло перекрестилась и будто бы в одно слово прошептала горько привычное "царствиеемунебесное". — Это в Москве. Роза с подозрением посмотрел на бумажку. Вроде решили же, что прошлое в прошлом, тогда зачем?.. Что Роза ему скажет, даже если они встретятся? — Спасибо, бабуль, только я это, блин... не надо. Он, конечно, мой папка и всё такое, но мы ж, блин, совершенно чужие люди, блин, ю ноу? Я его не видел, так его для меня то же самое что и нет, блин. Короче, не пойду я туда, ю ноу? Он попытался вернуть записку, но бабушка мягко вложила бумагу обратно в его ладонь. — Оставь себе. Скоро совсем один останешься, так мало ли. Роза серьёзно на неё посмотрел: — Я знаю, как быть один, — и вложил записку в коробку с фотографиями.***
Яшка второй раз за сутки оказался в сугробе. В этот раз ненадолго: чья-то рука резко выдернула его из снега, и спустя секунду в её обладателе Яша узнал вчерашнего парнишку. На его лице, обрамлённом мягкими русыми волосами, выбивающимися из-под уже нормально надетой шапки, не осталось ни намёка на вчерашние слёзы, наоборот, незнакомец был весел, бодр и приятно взволнован чем-то, если судить по тому, как он нёсся по снегу, не разбирая дороги, и даже его, долговязого Яшку Шершанского, не заметил. Парень похлопотал вокруг Яшки две секунды, бегло извинился, хлопнул по спине и усвистал в неизвестном направлении, оставив после себя только лёгкое головокружение в Яшиной голове от частой смены декораций перед глазами. Шершанский рассеянно смотрел ему вслед. "Во даёт, — тягуче подумал он; мысли у Яшки были медленные и плавные, как кисель, — вчера ревел, сегодня смеётся. С чего бы это, блин?" Впрочем, мало ли могло быть причин. Яша решил, что незнакомец наверняка влюбился. Интересно, наверное, но его это совершенно не касается, поэтому Шершанский стал думать о другом: например, о том, что ему тоже хотелось бы так же живо чувствовать эмоции и менять своё настроение, потому что настроения как такового у Яшки не существовало в принципе. Если в компании все смеялись, то Яша смеялся тоже, если начинали петь грустную песню под гитару — Яша грустил вместе со всеми. Дома же он предпочитал вообще ничего не чувствовать от греха подальше, просто делал, что говорят. На юбилеях радовался, а ещё знал, что на похоронах надо скорбеть по погибшему, однако эту эмоцию ему ни разу не удалось потренировать, поскольку Шершанская-мать не брала сына ни на одни похороны, ведь это могло нанести непоправимый вред детской психике. Впрочем, Яша вполне себе мог испытывать скорбь, просто глядя по утрам в зеркало. Его тощее веснушчатое тельце, по-подростковому нелепое и угловатое, никаких иных эмоций не вызывало. Мама у него была красивая, папа — тоже ничего, а Яшка... и так, как селёдка тухлая, ещё и рыжий. "Рыжий-рыжий, конопатый!.." Кожа да кости, так, не человек, а одно название.***
Здоровье Лилии Марковны, и без того подорванное временем, не улучшилось от стрессов из-за переезда в другой город и поисков внука. На ослабленный иммунитет легко легла какая-то незначительная на первый взгляд сезонная болячка, но уже весной Розе пришлось пропускать занятия, чтобы ухаживать за бабулей. Время бежало быстро, однако она всё никак не поправлялась. Розе исполнилось семнадцать, он наконец-то купил акустическую гитару для практики в училище, но на время отложил её в угол: играть было некогда. Все его мысли заняли хлопоты о бабушке, так что даже учился он спустя рукава, едва успевая закрывать зачёты по нужным предметам на слабенькую троечку. Умение быстро схватывать всё на лету по-прежнему выручало его, но недостаток самостоятельной практики сильно сказывался, особенно это касалось проклятой музлитературы, требующей долгого и вдумчивого анализа объёмных произведений в свободное от учёбы время. И если остальные дисциплины ещё можно было как-то вытянуть на природной сообразительности и до предела развитом навыке красноречия, с этим не получалось никак, и по итогам года, после переводных экзаменов, в педсовете встал вопрос о Розином исключении. "Ветрову и так пошли навстречу, приняв его на первый курс без дóлжной подготовки, — безапелляционно заявил директор, имея в виду отсутствие у Розы "корочки" из музыкальной школы, — он должен был понимать, какую большую услугу мы ему оказали, и приложить все усилия, чтобы иметь приличную успеваемость. Если он не ценит оказанной ему помощи, ни о каком условном переводе на второй курс не может быть и речи". На следующий же день Роза Ветров оказался в списках отчисленных, но от усталости даже расстроиться толком не сумел, махнул рукой и, минуя общежитие, отправился домой к бабушке. В общагу зайдёт позже, заберёт вещи. Спустя время выяснилось, что Лилия Марковна и до своей затяжной болезни была не слишком здорова. Розе она ничего не говорила, но он и сам скоро догадался: бегал по квартире, махал руками и громко ругал бабулю на чём свет стоит. Даже бегал в районную поликлинику, пытаясь выбить для бабушки место, однако там ему дали от ворот поворот: нет прописки — гуляйте лесом. Роза сердился, упрашивал, заговаривал зубы, — всё это не возымело никакого эффекта, однако Роза не был бы Розой, если бы не решился бороться дальше. Одна проблема: борьба требовала времени, а это в сложившихся обстоятельствах чрезвычайно ценный ресурс. Он не успел. Настал вечер, когда весь его поединок с советской системой здравоохранения перестал иметь даже малейший смысл. Роза долго сидел на полу у кресла, с которого прямо ему на плечо свисал край пушистого бабушкиного платка, и думал, что больше, наверное, в его жизни никогда не появится нихрена такого же хорошего. Хрупкая, хрупкая, дурацкая, хрупкая человеческая жизнь!..