Легион тьмы

— Что-то ищешь? Вопрос летит стрелой в спину, заставляяя её выпрямиться. Снова — лес, снова — гадание по нойрам, куда им идти, и снова страх, парализующий конечности. Она подпрыгивает над спящим телом Абьёрна. Вместо костра остались лишь тлеющие угли, и дыхание дикого волка ей в загривок. Во Фрей волной поднимается отчаяние. Карта судорожно сминается её пальцами. Она поворачивается к легату. Склонив голову и прищурившись, словно оценивая её, как загадку, он смотрит на неё. На него — на мальчишку Ферга, в котором слишком много острых локтей, коленок, отчаянной трусости и надсадной фальши. Ему этот мальчишка — поперёк горла. Потому что каждый раз, как он смотрит на неё (него), его взгляд свирепеет, наполняется смолистой тьмой. — Я… я искал… Воины вокруг спят. Каково объяснение тому, что мальчишка Ферг — нет, и копошится в чужих карманах? Неужели хочет сбежать? В почти тишине звучит его несдержанный рык, и вот оно, вот оно — он хватает её (его) за горло, почти приподнимая над землёй. Фрей хрипит, и ноги почти не достают до земли. Его потемневшие глаза гипнотизируют — словно омуты бездны, и в полной тьме Фрей открывается его настоящий звериный лик. Он, скривив рот, смотрит на её по-девичьи пухлые губы, на её испуганно округлённые глаза. Другой рукой берёт тонкое запястье и сжимает до синяка, перекручивая кость. С губ Фрей срывается задушенный крик. — В тебе всё — как в глупой девке. Думаешь, можешь дурить моих воинов баснями о бедной госпоже и лекарствах? Думаешь, можешь сбежать? — цедит он сквозь сжатые зубы. — Тебя переломить — раз плюнуть, жалкое лживое недоотродье. Не знаю, кому ты служишь на самом деле, и мне плевать. Ты даже меч в руки не поднимешь — на моей земле таких, как ты, топили сразу. Может, мои воины и купились, но мне ты отвратен. И если сделаешь хоть один неверный шаг, я раздроблю твой череп. Нож отяжеляет карман, и Фрей инстинктивно сжимает его свободной рукой. Но не достаёт. Почему о них ходят слухи, что они бессмертны? Они — это проклятый Легион, а их Легат — когда-то был самым могущественным воином на их земле, младшим сыном кронинга, тщеславным, упрямым и полным ярости. Он так хотел власти, бессмертия и могущества, что пошёл на преступление. Вместе со своими воинами он убил своего брата, а потом убил его волка — священное животное у ильяргов. Его воины вырезали всю семью его брата. И их бог проклял его вечным бессмертием, вместе с его легионом. Но разве это не дар? Он никогда не попадёт к богу и душам погибших воинов на вечный пир. Интересно, жалел ли он когда-нибудь? Фрей видит такую мятежную бурю в его глазах, такую злобу, непокорную гордость дикого животного, будто весь мир ни по чём ему и он его сожрёт в мгновение ока, что она отвечает сама: нет. Не жалел. Тот, кто раз шагнул за край пропасти, чувствует, что назад ему дороги нет. Таким могло быть раненое, уязвлённое божество, которое отвергли его братья. Таким мог быть проклятый богами человек. Он держит её за шею одной рукой, и Фрей чувствует: ей надо закрыть лицо, иначе он сожжёт её своим дыханием, своими глазами, оставит от неё одно пепелище. В одном она его понимает: она тоже больше всего на свете боится смерти. — Я не… не… — силится она выхрипеть, но не успевает договорить. Он откидывает её от себя как тряпичную куклу. Одиноко взметнувшийся чёрный плащ скрыл его спину от глаз Фрей. * Фрей мало чего боится — теперь мало чего; страх настолько стал частью её сущности, что она перестала ощущать его так остро, как раньше. Когда легион в очередной раз карает непокорных, она лишь сглатывает ком и прищуривается так быстро, что никто не замечает — она просто борется с тем, чтобы не закрыть глаза. Они двигались на юг, к столице, пока однажды её снова не ударили прямо поддых. — Владения Альгернона. На секунду ей показалось, что она не может вдохнуть, потому что её пересохшие обветренные губы больше не могут принимать воздух. Но она судорожно глотнула морозного ветра, и подумала: это болят лёгкие. А потом остановилось сердце, и она поняла: нет, это болело оно. — Веди, — резко приказал он, снова вжираясь в неё потемневшим взглядом. Волк нашёл добычу, и теперь разрывает её на куски. Почему оно так болит? — Там нет предателей, — хрипло сказала она, и поняла сразу же, что это была ошибка. Но это вырвалось из её рта, она не смогла его поймать и проглотить. Оно вырвалось — безнадёжно воющее, раненое и кровавое, будто всё ещё свежее. Его, огромное и ноющее, никак не спрятать. За ним замер легион — лошади стояли почти неподвижно. Они с Абьёрном были впереди. Лес смыкался плотным кольцом, а крючковатые стволы елей стремились к антрацитовому небу, почти закрывая его от глаз, создавая морок бесконечности. Сам лес хотел их запутать, угрожающе закрывая тропы густыми ветвями. Фрей помнила: здесь не было этой развилки. Лес был таким же живым, как она, — и она чувствовала, как он недружелюбно кряхтит, встречая их. Слышала в каждом шелестении ветки недовольные вздохи — духи завывали вместе с ветром, зло ероша его волосы и забираясь под плащ. Они его знали. Они его помнили. — Откуда ты знаешь? — в его голосе снова родилось оно — холодное, змеиное подозрение. Фрей опустила глаза. Она указала направо. Она хорошо помнила — на эту дорогу всегда указывал кончик хвоста на небе. А ещё на одной из веток висела потрёпанная красная шаль. * «Горы — это страшно; разобьёшься — не успеешь долететь до земли, и острая скала вспорет тебе брюхо», — думает Фрей, когда копыто лошади соскальзывает с обледенелой тропы. Горы — это совсем не страшно. Не держи меня, я не упаду! Будет тебе — полёт на драконе; будет тебе — небесная колесница, только возьми мою руку, не смейся так, Фрей! Ты слышишь эхо? Горы тоже смеются! Ты слышишь ветер? Фрей кажется, что горы до сих пор вторят ей его голосом, словно не могут смириться, что он ушёл — и гудят, гудят тоскливо. Даже покрылись льдом. Она хочет посмотреть на холмы цвета весенней травы, на бурлящую сквозь редкие леса широким потоком реку, которая всегда была холодна, на возвышающиеся над деревьями острые башни замка Кхель (они всегда будто прокалывают туманную завесу неба!), на глубокий ров, на долину, что казалась бесконечной — она помнит вересковые поля. Вереск и туман. И лёд покрывал прозрачную воду мелкого ручья лишь тонким, хрупким слоем, который разрушишь одним ударом булыжника. Ей до сих пор снится плеск, с которым он после уходит под воду. У вас не бывает зимы? За горами всё по-другому. Иногда к нам приходит солнце. Мы не слышим звук волн и нас не достают ваши лютые ветра. Она хочет увидеть холмы, острые шпили, неприступную крепость, он же говорил, какая она неприступная, но видит совсем другое. На секунду она оборачивается на него, чтобы заметить, как он взмахивает рукой, а затем свистит, глядя вдаль, поверх гор. Она повернулась к её холмам цвета весенней травы так медленно, словно время остановилось. Из леса выходит сначала одна сотня всадников. Затем ещё один ряд. Затем ещё, и ещё, и ещё. Нарастает бряцанье мечей, топот копыт тысячи лошадей, поднимающих пыль с земли. С высоты птичьего полёта она видит развевающиеся на ветру знамёна чёрного ворона. Неужели это король? Выстроившись ровными рядами, они топчут её вересковые поля. Та самая тысячная армия цвета воронова крыла и стали. Вот где она была. Она хочет закричать, остановить его, вцепиться ему в горло, продавить ему череп, но всадники уже топчут её дикую траву, но она не может пошевелиться, и только немой крик застыл ножом в горле. И она замерла с открытым ртом, не в силах даже завопить, будто скованная льдом. А потом — звон трубы, крики и лязг цепей, с которым тяжело опускается мост, крики, топот копыт и летящие стрелы, огонь и топот копыт по мосту, крики. За лорда Альгернона. И тяжёлый стук, с которым они сносят деревом дверь, с диким визгом врываясь в крепость. Это было так быстро и как будто длилось вечность. Они плетутся сквозь лес так долго, что Фрей хочется спрыгнуть с лошади. В её ушах всё ещё стоит звон стали, он никак не заканчивается, и ей хочется разорвать голову, потому что она начинает от этого звона слепнуть. В почти полной тьме она видит их — лиловые цветы, совсем растоптанные. Когда же закончится этот звон? Волчья ягода — они разве ядовитые? Волки же едят. Ну отведай их и узнаешь. Коли не волк, вот и молчи. Что ты делаешь, видишь, пальцы совсем жёлтые? Стоит только облизнуть… Я буду аккуратной. Обещаешь? Клянусь перед богиней Аран. Когда же закончится этот звон? Они взбираются по мосту, входят в открытые двери, и никто не наставляет на них мечей. Крестьяне жмутся к углам, и Фрей хочется закрыть лицо в ужасе, потому что они смотрят, смотрят, и ей слышится, как они говорят «миледи», как они говорят «госпожа». Ей слышится, как они говорят с ней и шепчутся о ней по углам. Миледи совсем не может даже камня зажечь. Как она будет женой нашему лорду? Неправильная какая-то она, нет в ней солнца, что нас спасёт, обманули они… Миледи, это вы? Когда же закончится этот звон? Она не оборачивается, совсем не оборачивается, но видит тёплые карие глаза совсем не у того, кому они принадлежали — у этого золотые волосы покрыты грязью, на нём не расшитый золотом камзол, а простая рубаха, он не поджигает траву одним взглядом, и его руки не такие горячие, словно держат солнечный шар, Но Фрей чувствует, как в районе сердца натягивается нить, и голый в своей пустоте безымянный палец болит, болит, болит. Волчьи ягоды в кармане вместе с ножом шуршат так тихо, что её едва ли слышно в общих криках и звоне мечей, но она слышит лишь её и лишь это звон. Когда она поворачивается обратно, по её спине бежит холод, словно она встретила призрака. Я же была аккуратной, я же была. — Ваш брат — мятежник, преступник против короны. И он где-то здесь. Сдайте его, и вы не пострадаете. Дети лорда — совсем что дети весны, тоненькие и светлые, в ужасе таращащиеся на воинов в тяжёлых кольчугах, что держат над ними мечи. И трясутся, словно ветви плакучей ивы на ветру, роняя слёзы на испачканную в крови землю. Совсем лишние тут, среди грязных крестьян. — Его здесь нет, — выкрикивает светловолосая и кареглазая Ротгильда, которая почти совсем его копия, но глаза её против воли, предавая её, так и смотрят в толпу, за спину Фрей. Туда, откуда на неё дует могильный холод. Она же была аккуратной. Фрей хочет закричать, но не успевает. Фрей почти кричит. Фрей почти падает оземь вместе с Ротгильдой, которую протыкают мечом, и она кричит вместе с ней, обнимая землю, пробивая её насквозь горячей солёной водой, и она лежит на земле, лежит на земле, не в силах подняться и могущая только кричать, и кричать, и кричать. Фрей почти падает, почти — но её сердце точно протыкают мечом, как и сердце Ротгильды. Её тело опало на траву, и время, сделав тяжкий выдох, остановилось. Упало вместе с ней. Фрей никак не может отлепить взгляда от её тела, и кажется, кто-то трясёт её за плечо, но она не может, её тело тоже сейчас рухнет грудой бесполезных костей. Она стала полой, как разорённая земля. Ты будешь моей сестрой и научишь меня танцевать камни, как учил Ловфеин, ты же тоже так можешь, как он, чтобы камни пели и становились горячими, чтобы у нас над головой всегда было солнце, чтобы в руках плясало пламя? Её всё трясут, и трясут, и трясут. — Видишь, твоя сестра уже умерла! — вопит легионер, окидывая взглядом разом заоравших крестьян, и он никак не может их перекричать. — Сдавайте своего лорда, иначе маленький лорд умрёт тоже! Люди кричат, и Фрей закрывает рот, чтобы не закричать с ними. Чтобы из него не вырвалось отчаянное рыдание — она знает, что стоит только издать звук, и оно разорвёт ей грудную клетку. Почему-то лицо легата словно размытое пятно, когда он больно хватает её под локоть и смотрит, приближаясь к ней, чтобы его было слышно. Шипит ей в лицо, оставляя синяки на плече: — Говоришь, хочешь быть одним из нас? Отвечай! В его голосе — столько издёвки, столько сардонического сарказма, столько змеиного яда. Кому ты служишь? Предателям или нет, отвечай! Только вам, только вам. Сопливый лживый мальчишка, только попробуй предать нас. Фрей уже не помнит своей лжи — и боги, когда же закончится этот звон? Он стучит, и стучит, и стучит. — Да, — она не слышит своего голоса, слышит только этот звон. И видит только темень в его глазах, за которую цепляется, чтобы не упасть. Фрей так хочет снова оказаться дома. Фрей хочет заткнуть уши, как затыкала маленькой девчонкой. Я ничего не слышу, ничего не слышу. — Тогда иди, — он даёт ей клинок, он бьёт её в спину. Иди, иди. Иди. Маленький лорд сначала даже на неё не смотрит — побелев от ужаса, он смотрит на сестру. Она не помнит, как его зовут, — помнит, что вокруг только смерть, она сама смерть, и скоро ей будет смерть, и его лицо — это только что-то едва знакомое. Долговязый мальчик круглыми глазами смотрит на неё, на клинок в её ладони, плачет, и о да, она тоже почти хочет заплакать как ребёнок, реветь, рыдать, заткнуть уши. Но Фрей не смогла бы теперь, даже если бы вправду захотела — она полая, разорённая земля, выжженное поле, убитая сталью живая плоть. В ней больше ничто никогда не вырастет. Губы мальчика смыкаются, и он почти произносит это, глядя в её лицо с узнаванием. Почти говорит эту букву «Ф». Время тянется всё так же медленно — никак не может запустить свой ритм. Давай уже, Фрей, соберись, сделай хоть что-нибудь, соберись, соберись, соберись, ты не умрёшь сегодня. Она совсем не помнит, как его зовут, она совсем не воин, и она совсем запуталась в своей лжи. Эран, ты такой вредный мальчишка, не трогай мои заколки! Ей кажется, она слышит чьё-то рыдание. Прикоснувшись пальцами к щекам, она чувствует влагу. Вот почему воздуха так не хватает. — Фрей, не плачь, — шепчет Эран, рыдая сам. Клинок сам выпадает из её дрожащей руки — сам. Она смотрит на него как на предателя, задышав так часто и прерывисто, как дичь, которая скоро станет добычей. И только беспомощно поворачивается к легату — я не хотела, оно само, я не плачу, смотри, оно само упало. Он смотрит на неё с отвращением, как на жалкого червя, смотрит с той же смольной чернотой. Фрей хочет выблевать эту черноту, она её ненавидит. Она впервые осознаёт, как сильно она ненавидит — до превращённого в пепел сердца. — За лорда! — вскрикивает вдруг кто-то, и спустя секунду в спину легата входит топор. Мужчина позади него тяжело дышит и сам с удивлением смотрит на свои руки. Секунда густой тишины — такой густой, словно трясина. Время остановилось — даже легионеры, затаив дыхание, смотрели на легата. Легат медленно поворачивается. За это время проходит вечность. Фрей видит его спину — топор вошёл так глубоко, что точно достал до сердца, он не мог не достать. Легат, протянув руку к спине, вытаскивает его так легко, что Фрей вспоминает — у него его нет. Дикие удары этого топора, один за другим, звуки рвущегося мяса — резкие, влажные. Треск костей. Невозможно с такой силой разрывать кости напополам. Стремительный и безжалостный, словно буран, он рубил этого мужчину. Словно его руками руководила высшая, звериная сила, божество с их севера, лишённое человеческого лика. Перед такой только благоговеть и падать на колени. От такой бежать на другой конец света. Этот нечеловеческий лик повернулся своей страшной стороной прямо к Фрей — он обернулся и посмотрел почему-то на неё. Тяжело дыша, он слизал с губ кровь. Его грудь поднималась и опадала, как волны Ледяного моря в шторм. Его глаза не могли стать ещё темнее. Но они превратились в грозовую бурю, полную горькой ненависти, отравили ядом чёрной полыни, когда она в ужасе попятилась от него. * Фрей казалось: она так верно отсчитала секунды, так верно просчитала всё, что ошибки точно не могло случиться. В тёмных казармах, куда её поселили вместе с другими легионерами, даже не горело факела — наверное, он мог видеть даже сквозь темноту. Она просчитала даже свои вздохи, когда смеялась вместе с воинами. Да, как невероятно всё случилось, да, захватили крепость за сутки, да, король будет доволен. Стукнусь бокалом о ваши. Даже просчитала свой взгляд — чтобы не был слишком въедливым, пытающимся выведать, всё ли они выпили, до дна ли. Волчьи ягоды в карманах окрасили её пальцы, когда она сжала их до судорог, но она была аккуратной. Ей казалось: выйти из замка, в котором она знает каждый камень — проще простого; ей казалось, легат выбрал одну из комнат лорда или его детей, зачем ему быть в казармах, она точно не встретит его, такого не случится. Но Боги никогда к ней не были благосклонны — видно, за недостаток веры. Стоит раскрыть дверь во двор и сделать первый шаг, уже почти дыша свободно и полной грудью, как она утыкается носом в ледяную кольчугу. Медленно поднимает взгляд. Как утихомирить дыхание, как перестать дышать так часто, словно бежала, как. Ровно секунда её промедления, когда внутренности падают к земле, с уханием пролетая сквозь её вязкий, дикий страх, окутавший всё её тело. Она знает, что не должна, но смотрит умоляюще — это не оно, правда, не думай, я просто погулять. Это почти инстинкт: моментально защититься, подобраться в его присутствии, не зная, как исчезнуть и куда себя деть. Почти как отчаяние животного, загнанного в угол. Он смотрит на неё как тот, кто загоняет в угол — с жаждой крови, с агонией по железу, и Фрей чувствует эту пульсирующую судорожно артерией агонию, пугающую её до смерти. Резко раскрывая дверь и отталкивая её, он врывается в казармы. Понимает, что тишина — это не просто потому что тихая ночь, и не просто так не слышно храпа, вскриков, всхрипов. Секунда — и её гортань сужается, а кадык, кажется, хрустит. Позвонок больно бьётся о стену. Кажется, даже ветер засвистел. Фрей не успевает даже произнести молитвы. — Что ты сделал? — его рык заставляет волосы подняться дыбом. — Что ты сделал? Я же совсем не могу ответить, хватит держать меня. Хватит душить. Я больше ведь не могу. Такое презрение может оставить язвы на коже, и Фрей почти чувствует эти язвы. Ей почти уже не страшно. Это уже совсем не страшно. Страшно становится, когда он грубыми, небрежными движениями начинает шарить по её карманам. Вот тогда Фрей начинает с ужасом биться в его руках — вот тогда в ней просыпается наконец дикий мальчишка. Нет, не тронь. Не тронь. Не тронь. Кажется, слышен треск рвущейся ткани, кажется, её ноготь отваливается, когда она бешено царапает его кольчугу, но она не знает, правда ли — сам воздух жжёт кожу раскалённым железом, когда их обезумевшие взгляды сталкиваются друг с другом, как скрещиваются мечи. Страх сменяется олютевшим отчаянием. В нём тоже проснулось вдруг что-то лютое, лишённое разума и безумное, животное, инстинктивное — лихорадочно блеснув глазами в полумраке, он припечатывает её запястья к каменной стене одним резким движением, и, порывисто вздохнув, больно скользит ладонью по её телу, словно сдирает кожу. Фрей чувствует грубость его пальцев даже сквозь рубаху, и её тело содрогается от боли. Ладонь слепо наталкиваются на полный бугор груди — то, что мальчишкам явно не принадлежит. Фрей смотрит на него полными слёз глазами — круглыми, тревожными, отчаянными. Глазами несчастной девчонки. И тогда время останавливается — они, тяжело дыша, просто друг на друга смотрят. Всё ещё блестящими глазами. Их вздохи кажутся наждачным хрипом в бархатной тишине. — Они просто спят, — говорит Фрей, задыхаясь, и её голос ей самой кажется слишком писклявым. Он вздрагивает. Рыкнув, он наклоняется к ней и поднимает за подбородок, больно сдавливает его пальцами. — Дура, — рычит он по-волчьи. Фрей трясётся, не зная, как ей вынести его взгляд, что рвущий кости безжалостный шторм. И он затягивает, затягивает в отчаянную пучину стихии, и от него никак не спастись и никак не вынести его мести. Словно наслепо он бешено шарит бегущими туда-сюда зрачками по её лицу, по её волосам. Царапает веснушки, вглядывается в опущенные мокрые ресницы, больно ударяет по губам, а затем снова отбегает к глазам. Снова бьёт безумной темнотой. Фрей чувствует себя беззащитной и обнажённой — он никогда так не вглядывался, когда она была мальчишкой. — Всё могло быть проще, — бросает он, отпуская её. И оставляя одну. Фрей пытается трясущимися руками собрать куски рубахи воедино.