Легион тьмы

Фрей была права — он выбрал себе комнату лорда. Наверное, из соображений безопасности — хотя нужна ли она ему. Когда-то ей казалось: она войдёт в эту комнату уже хозяйкой, и тогда ей не будет страшен ни шторм, ни бушующее Ледяное море. Почему она тогда так сильно боялась моря?.. Ведь бояться стоит совсем других вещей. Бояться стоит совсем не Богов даже, а всего лишь-то людей. Стоя перед его комнатой в одной лишь ночной рубашке и чувствуя под босыми ногами холод ночного камня, она — лишённая божественной милости (в ней совсем не было Бога, и это был грех) — чувствовала это: бояться стоит только людей. От них все беды, от них вся горечь на этой земле, из-за их гнили отвернулись от людей Боги, и она сама! сама была насквозь вся гнилой — иначе бы Селиос пощадил её и не оставил бы одну, совсем без частички магии. Глупую слабую женщину в мире мечей и крови. Иначе бы она, заставляя камни гореть, держала бы руку Ловфеина в своей, целовала бы его губы, а не пряталась бы, не лгала бы, не опускалась бы до того, чтобы стучать в его комнату. А потом, не дожидаясь ответа, входить. Она не опустилась бы до того, чтобы стать портовой шлюхой. Всё могло быть проще. Проще — это лечь под него, чтобы быть заклеймённой ильяргом проституткой? Проще — это, валяясь у него в ногах, вымаливать защиту? Фрей не верила, что может быть на такое способна. И это — она? Где-то в глубине неё та девочка, которую она бросила в родительском доме, смотрела на неё и в ужасе закрывала глаза, рыдая. Неужели это она распахивает дверь и как можно более бесшумной кошкой входит в комнату? Неужели это она воинственно поднимает подбородок, чтобы по привычке не начать воровато оглядываться? Неужели это она отражается в зеркале — белая-белая, сдёргивающая с себя рубашку одним ловким движением? Это её плечи так зябко дрогнули, а руки сжались в кулаки по мальчишеским повадкам? Слишком много стало в ней этих мальчишеских повадок — помнит ли она, как быть женщиной? Как нежно улыбаться, ходить, покачивая бёдрами, изящно двигать тонкими кистями и говорить с придыханием? Когда-то она умела, но сейчас в ней не осталось ничего от той женщины — только загнанная дичь, испуганный костлявый мальчишка, что смотрит, не соблазняя томной поволокой, а защищаясь колючками. Кто она теперь? Почему она чувствует саму себя сломанным механизмом, который уже не починить, как ни стараться? Телегой без колеса. Она знала, что он слышал её, слышал шелест рубашки и то, как скользили её ступни по полу. Он стоял, отвернувшись к окну. И Фрей впервые увидела его без плаща — в одной лишь рубашке и простых штанах, погружающим пальцы в беспорядок тёмных волос. И по привычке сжалась в одну точку — это существо, которое перебило всех раненых птиц в её груди. Теперь в ней совсем пусто. Это существо, от которого её воротило. Которого она ненавидела, ненавидела, ненавидела. Она уверена, что он слышал, но обернулся только когда она нечаянно всхлипнула. Она совсем не хотела, но было так холодно. Легат цепким взглядом всматривается в неё, и в Фрей снова начинается оно: тошнота, шторм, жар и холод одновременно. Боль от пожирающих друг друга внутренностей. Такого никогда не было, когда Ловфеин смотрел на неё, но Ловфеина она и не ненавидела так сильно. Тут — всё на свете в ней одной, и она не сможет, не сможет с этим справиться. Она слишком мала для этого. — Ты предлагаешь себя? — спрашивает он таким тоном, что Фрей начинает против воли трястись и покрываться мурашками. Таким тихим тоном, от которого её перемалывает в ужасе. Ей хочется рыдать, когда он ни на секунду не опускает взгляда на её обнажённое тело — только смотрит и смотрит в её глаза. Смотрит, словно держится, чтобы не упасть в бездну. Она не может ответить — в роли девчонки перед ним она не может даже рта раскрыть. Всё было по-другому. По-другому он подлетает к ней, по-другому он отнимает запястье её руки, что прикрывала грудь, по-другому он берёт её подбородок и поднимает его — вот тогда-то она осознаёт, как трясутся её коленки, как ей нужна опора, чтобы самой в эту пропасть не свалиться. Но он вздыхает так порывисто, что она понимает: не удержит. — Предлагаешь? — снова спрашивает он, и уже шипит так настойчиво, что в этом даже слышится какое-то отчаяние. В его чёрных глазах эта горькая, затягивающая почти с мольбой тьма, и в этих его поверхностных вздохах жажда, которой ему не сдержать. Всё это — полубезумный водоворот, которого для Фрей, простой смертной девчонки, слишком много, и она теряется. От его выдоха, коснувшегося её губ, ей стало так жарко, словно наступил Конец. Он порывист, и в нём так много силы, так много огня, в нём так много мечущегося зверя. Так много горя в его руках, с такой болью сжимающих её, тонкую, почти сломанную подле него. Она обнажена перед ним телом, но среди них двоих душу обнажил только он. А потом он смотрит на неё с неверием и резко отталкивает её так, что она едва не сдирает кожу с лопаток о камень. И Фрей не понимает, почему, а потом смотрит в зеркало и понимает. По её щекам бегут уродливые, горькие слёзы. — Убирайся, — хрипло говорит он, а потом, когда она не реагирует, уже почти кричит. — Убирайся! И она несётся по коридорам — несётся словно бы дальше от него, но на самом деле, на самом деле она всё больше и больше отдалялась только от самой себя. По коридорам бежал коротковолосый рыжий мальчишка с торчащими обрезанными крыльями лопаток, в женской ночной рубашке — мальчишка-обманщик, который никогда не был красивой дочерью лорда с густой копной волос и умеющей танцевать так, что мужчины не отрывали глаз. Где же тогда сейчас эта дочь лорда — неужели она умерла? Она рыдала, потому что больше не смогла узнать себя в зеркале. * Он никому ничего не сказал, и от этого Фрей чувствовала себя на иголках ещё больше. Она всё ещё была мальчишком Фергом — отчаянным, запертом в хрупком теле, способным на глупости. И ей бы быть ему благодарной, что сохранил секрет, но ей хотелось лишь выть от безысходности. Бежать куда подальше, дальше от него, прятаться в лесах и холмах, но она знала: найдёт, привяжет, убьёт. Он смотрел так же по-волчьи, что знала: найдёт. И тут же повесит за предательство. Так что мальчишка Ферг был всё ещё на коротком поводке. Мальчишке Фергу выделили даже отдельную лошадь, украденную из владений Альгернона. Жёсткое седло больно впивалось в её окостеневшие бёдра, а тулуп, расстёгнутый, висел на ней, оттягивая её назад. Больше мороз не обжигал горло — маленькими городишками они приближались к столице. Ветра здесь были более ласковые, они лишь слегка ерошили волосы. Сугробы становились всё меньше и меньше, пока их не сменили сухие буреломы и, наконец, покрытые густой зеленью ясени. Людям здесь не нужны были тяжёлые тулупы из тёплых шкур — мужчины ходили лишь в кольчугах, рубашках, а женщины в лёгких льняных платьях. Они больше улыбались. Леса не путали их сухими, корявыми деревьями, а дружелюбные ручьи весело журчали, переговариваясь со смелыми, доверчивыми птицами. Фрей никогда не видела лета. Ильярги — наверное, и подавно. Фрей думала: хотели ли они солнца? Хотел ли он солнца? Каково это — преследовать его, убегающего от тебя? Они всегда видели только холод мерцающих на северном небе звёзд? И что с ней будет, когда они встретят короля? Почему он не отпустит её сейчас — её, бесполезную девчонку, прибившуюся к ним будто жалкий щенок? Теперь он знал, что она обманщица. Так почему? — Остановимся здесь, — коротко объявил он, когда они остановились возле очередной таверны, которая в очередной раз стала снова пустой. — И нужно идти дальше, как можно быстрее. Нас преследуют. Он стал ещё настороженнее. Воистину его звериное чутьё поражало Фрей, потому что она не предчувствовала слежки, не предчувствовала ударов, она чувствовала лишь безмерную усталость, давящую валуном на плечи. Поэтому когда её разбудили в ночи, подняв с тюфяка, она едва встала. Абьёрн, ворча, поторапливал её, грозясь всеми возможными проклятьями. Это было обычно: она привыкла, что они передвигаются больше ночами. Они тихо собирались, тихо садились на лошадей, в полном безмолвии начинали двигаться к лесу. Она не ожидала только услышать стук чужих копыт позади себя. Стук копыт многих, многих лошадей — по меньшей мере, табуна. Их же была только дюжина — Легион остался охранять владения Альгернона. Она не ожидала увидеть пролетевшее мимо своего уха копьё. Пролетевшее так, что оно свистело ещё минуту. Время словно снова остановилось. — Валах, погоня! — Надо дать бой! Бой? Растерянное эхо зазвенело в голове Фрей. Она зажмурилась, сильнее пришпоривая своего коня. Вслед им кричали, снова летели копья, и крики становились всё ближе, ближе, ближе. В этой суматохе Фрей показалось. Фрей не могло показаться, но показалось. Будешь ли ты моей женой? У тебя такой звучный голос, Ловфеин. Ей просто мерещится. Только не оборачиваться, только не оборачиваться. Из чего состоит тьма, Фрей? Мы её развеем вместе — ты и я. Только не оборачиваться. Словно в кошмаре, она видит, как легионеры спрыгивают с коней, достают мечи, и они звенят. Словно в кошмаре, она видит, как их нагоняют — и должно быть, это повстанцы, должно быть, это они сейчас падают на землю, орошая её кровью. В пыли она видела совсем немного. Их десятки, нет, сотни. Но это бесполезно: ведь дюжина валаха не может умереть. И они, с чужими мечами в груди, продолжают с дикими варварскими криками своего наречия рубить их напополам. Мечи и копья входят в человеческую плоть, удары стали звенят в ушах Фрей. Они восстают их мёртвых каждый раз — с мечами в черепах, в грудинах, в спинах они продолжают биться, а повстанцы всё прибывают и прибывают. Гора трупов множится, их дикий смех доносится словно не из этого мира — и тогда Фрей видит, насколько они не принадлежат этому миру. Они, передающие ей флягу, они, поющие ей песни. Они, порождения войны. Ей нельзя останавливаться. Её лошадь, отчаянно взоржав, поднимается на дыбы, а затем падает оземь, и Фрей больно ударяется о камни рёбрами. Она не успевает даже вскричать — только дикими от ужаса глазами смотрит на мужчину, поднимающего над ней меч. Дикими от ужаса глазами смотрит на окровавленное лезвие. Она хочет что-то сказать, но на войне не разговаривают. На войне друг друга не понимают. Она едва успевает увернуться. Меч влетает в землю прямо рядом с тем местом, где была её голова. Пытается подняться на колени, но бедро пронзает болью. Стоя на коленях, она вскидывает на воина распахнутые глаза. Кажется, в её костях что-то трещит, и да, она наконец восстаёт как воин. Она держит перед ним жалкий ножик Абьёрна и вся трясётся как осиновый лист. Иголка против самой смерти. А спустя секунду его грудь пронзает остриё меча, и он, булькнув горлом, падает на землю. Фрей невидящими глазами смотрит в безумные глаза легата. В круговороте чужих криков, тел, ударов она не понимает, почему они такие безумные, почему такие отчаянные, почему он так вжирается ими в неё, словно ему это жизненно необходимо. Почему он смотрит на её тонкие руки, держащиеся за этот жалкий ножик как за соломинку утопающий, почему скользит потом лихорадочно этими же безумными глазами по её побелевшему лицу, по всему её телу. Почему, почему, почему. Когда он поднимает её за руку с земли, это чувствуется даже болезненнее, чем (почти) смерть. Когда она вскрикивает от боли, и он берёт её на руки, и бежит куда-то, бежит куда-то с ней — это чувствуется намного болезненнее, чем смерть. И ей хочется крикнуть, чтобы он не. — Я могу умереть, — всхлипывает она только. — Могу умереть, умереть, а вы не можете… Наверное, она всё-таки сломала рёбра — иначе почему ей так больно от того, как он их сжимает? Когда он сжимает их так, словно хочет переломить напополам. Она не понимает, почему, если он спасает её, ей всё равно так больно. Фрей не понимает, что это хрустит: его судорожно побелевшие пальцы или она в его руках. * Это чувствуется как падение, как осознание неминуемого, как неизбежная смерть. Как осколки стекла, летящие на пол — и ты смотришь на них неверящим взглядом. Это чувствуется именно так, когда в приглушённым свете комнаты таверны он сажает её на кровать, когда опускается перед ней на колени, разрывает штанину, и Фрей не может вымолвить ни слова. Может только больными глазами смотреть на него. А он — вскидывать всё те же блестящие лихорадкой глаза. И Фрей понимает окончательно: он, дикий зверь, заражён. По тому, с какой агонией он поднимает грудь в жадном вдохе, по тому, какая надсадность в его искажённом лице. По тому, как он не может пошевелиться, всё так же глядя на неё снизу вверх. И она порывисто кладёт ему руки на плечи. Он словно скала — всё так же не шевелится, и ей становится уже страшно от его недвижимости, от его мёртвости, от его твёрдости. Она думала, он будет холоднее, но широкие плечи под её ладонями горят жаром, и она понимает: это она ледяная, это её руки словно лёд. Он как насторожившийся зверь — не дыша, исподлобья смотрит, ожидая её дальнейших действий. Как будто от этого будет решаться чья-то судьба — от того, уберёт ли она дрожащие руки с его плеч или нет. Он, дикий зверь, заражён. Она знает, что это не иначе, чем болезнь. «Я могу умереть», — думает она, но от этого ей не менее больно выскабливать из глотки слова. И они застревают, словно камни в пещере, словно эта глотка горит огнём. Во рту сухо. «Я могу умереть», — но от этого ей не меньше хочется отравить себя саму ядом и в безысходности рыдать. — Предлагаю, — говорит она, и закрывает глаза, словно идёт на заклание. Она знает, что возьмёт. Ей всё понятно. Дочь, в этом мире женщинам нужно найти мужчину, который будет защищать. В наши неспокойные времена нужно делать всё, чтобы выжить. Она не ждёт, что он будет нежен и добр, но всё же неожиданная злость, с которой он бросает её на кровать, заставляет на секунду задохнуться. Почему он злится? Она старается не открывать глаза. Ей бы проявить инициативу, разорвать его рубашку, покрыть поцелуями его тело, приманивать томным взглядом, — она знала, так делали развратные, падшие женщины (какова теперь она) — но может лишь нервно дёргаться от его прикосновений. И он резко убирает руку с её плеча, когда она так дёрнулась. Минута свободы. Затем он снова касается — на этот раз до синяков впивается пальцами в бёдра, разводит ноги в стороны, и она почти кричит в кулак. Он не целует её — лишь кусает, словно метит, как зверь, словно хочет наказать. Укус в плечо, укус в шею. Она почти не чувствует его губ, не чувствует касаний нежности — только зубы и частое, обжигающее дыхание. Только слышит, как он задыхается ей в кожу. Только чувствует, как он разрывает её изнутри, рыча и стараясь больше никак не трогать. Слёзы капают на подушку, заползают в уши, падают в ярёмную впадину. Ей не больно — она плачет от ненависти к себе.