Смертью венчается мой обет

Дотракийское море. 298 год от З.Э

Солнце невыносимо до самой кости обжигает кожу, над ним роится стая мух, а рана на бедре уж слишком дурно пахнет, пульсирует болью, что накатывает волнами и оглушает. Небольшая царапина, казалось, пустяк. А теперь вот тот пцстяк приобрелл густо-бордовый оттенок, а кожа стала твердой, как тот булыжник, опухла. И глупцу было известно, что это значит заражение, следующее за ним загноение, а дальше в этом не особо длинном списке, наверное, смерть. Пусть так, лишь бы не под этим солнцем. Джейме шипит от боли, сжимаяет пересохшими от горячки губами лоскут пропитанной чем-то ткани, и рот от дряни этой наполнялся горькой, желчной слюной, а мир перед глазами дребезжал и расходился рябью. Над ним небрежно склонилась грузная тень, долго разглядывая пропитавшуюся кровью повязку, разочарованно и даже досадливо покачала головой. Седьмое пекло. Глаза в сетке морщин напротив смотрели твердо, нет, не дождаться жалости. А хотелось ли? — Как же вы так, сир? — спросил Мормонт резко снимая повязку, будто не видя, что тело Джейме бьётся, словно уж на расскалённой сковороде, обливается потом и задыхается от жара. На загорелом лице рыцаря проступила тень омерзения. Джейме не ответил, он и не знал ответа на этот вопрос, ненавидя себя за это. Излишняя самоуверенность никогда не приводила его ни к чему хорошему, вот и сейчас не привела. Он умирает. Медленно и слишком долго. А вокруг Дотракийское море, бескрайние просторы высокой травы, название которой он уже и не пытался вспомнить, это не поможет, не облегчит боль вместе с этим противным зудом в области раны. Воздух вокруг жаркий настолько, что даже вдыхать его больно, он обжигает глотку и язык, словно огненные столбы, проходится по нёбу. Земля под ним кажется раскалёнными углями, они прожигают насквозь, и на миг ему почудился запах палёной плоти, как тогда, много лет назад, когда ему было всего лишь пятнадцать, а в тронном зале Красного замка полыхали костры, и обугленные остатки королевской свиты таяли в них, словно восковые свечи, стекали кровью, обливались кровавым потом. Джейме расхохотался, как безумец, но смех вышел охрипшим, сдавленным, застрявшим где-то глубоко в горле. Он выплюнул прогоркшую тряпку, решив терпеть боль, и, если придётся, всё-таки скрошить зубы. Зачем они ему, ведь смерть всё равно дышит в затылок, зачем они ему, если вокруг лишь степь, полнящаяся дикарями, и никто здесь не нуждается в его ровной, лучезарной улыбке. Веки казались свинцовыми, закрывались непроизвольно и непрошено, окутывая его пеленой то ли сна, то ли дурацкого бреда. Утёс, обдуваемый ветрами, являлся перед взором, разочарованный отец, прекрасная Серсея. Она подходила к нему, грубо хватала за подбородок заставляя взглянуть в глаза, её мягкие, словно бархат пальцы, её локоны, её чудесная, словно дорогой атлас, кожа. Прикоснуться бы к ней, обнять бы её, ведь Джейме не мог вспомнить ни запаха её волос, ни тепла её прикосновений, он оставил её так давно, ровно четырнадцать лет назад. За это время она уж точно изменилась, как не измениться, если теперь она королева, а он давно забытый рыцарь, в сотнях миль от родного дома. К нему лишь изредка приходили обрывки скомканных слухов: Серсея вышла за Роберта Баратеона, королева родила первенца, лорд Тайвин назначил Тириона наследником Утёса. Кажется, жизнь плыла мимо него, пока он оставался в стороне, пока скитался по Вольным городам Эсосса, голодный, холодный, с мечом в ножнах и проклятым белым плащом на плечах — знаком верности и собачьей преданности. Он хотел сбросить его сотню раз, тысячу раз хотел вернуться, оставить взбалмошного Визериса вместе с его до смерти запуганной сестрицей и вернуться домой. К Серсее. Ведь его дом всегда был там, где Серсея. Вот только обет, данный им венчается лишь смертью, другой исход недопустим, неугоден богам и людям. Бросить бы всё это, эту степь, эту тяжёлую броню, и убежать, уйти, уползти в родовой замок, в Вестерос, чтобы ещё хоть раз взглянуть на небо над Ланниспортом, вдохнуть морской воздух, который так и щекочет нос. Но когда эта девочка с волосами цвета серебра поднимала на него свой взор, замирала рядом, улыбалась приветливо и нежно, когда слушала его рассказы о доме, зачарованно, восхищённо, а после прибегала к нему, смущённо пряча новые, ещё не успевшие сойти, синяки. В такие мгновения он понимал, что его место всё ещё здесь, что пути назад пока что закрыты. Она выросла на его глазах, Дени, Дейнерис Бурерождённая, цветок, едва распустивший лепестки, совсем дитя, хотя нет… уже нет, теперь её трудно назвать ребёнком. В ней сила, в ней отвага, в ней желание мести. И она больше не позволит поднять на себя руку, никому, она закалилась, словно сталь, переступив через боль и пламя. Визерис мёртв, Дрого мёртв, от кхаласара остались жалкие сотня или две людей. Ей пришлось пережить столько потерь, столько смертей стояли перед её глазами, отражаясь в затуманенных болью зрачках, что Джейме становилось стыдно и мерзко. От того, что не смог увернуться от дотракийского аракха, от того, что белый плащ теперь пропитан его собственной кровью, а не кровью её врагов. Просить прощения было слишком поздно и слишком нелепо, она и сама всё поймёт, ведь знает, понимает и чувствует, его вина ясна ей, как белый день. Ведь сердце его стучало быстрее, когда на её лице появлялась улыбка, ведь мысли, посещающие тогда его голову были чернее ночи, а плоть ныла, желая свершить наихудший грех. В тот вечер он впервые себя возненавидел, в тот самый вечер, когда поцеловал её в губы, и она ответила, осторожно, с опаской и девичьей кротостью. Так, как никогда не отвечала Серсея. Джейме чувствовал этот поцелуй на своих губах, бережный, нежный и упоительно сладкий. А может, это всего лишь мираж, бред от жара и нестерпимой боли. Она целует его первой, один-единственный раз, припадает к нему, и губы у неё со вкусом спелой вишни, потрескавшиеся от невыносимой жары, они по-прежнему сладки. Джейме усмехается сквозь сон, сквозь мрак, окутывающий и утягивающий, поддаваясь воспоминаниям, а её почему-то холодные руки, ещё чувствуются на щеках. Руки, её нежные руки… Вокруг Дотракийское море, высокая трава, которой он всё ещё не может дать название. Он совершенно один, умирает не на поле боя, и рядом нет отца, Серсеи, Тириона. Лишь она, пряди её волос слегка качаются в такт жаркому ветру, но на эглазах слезы, они ещё не пролились, лишь замерли в уголках глаз. «Тут так мало воды, не трать её напрасно, глупышка» — хочет сказать Джейме, но губы не слушаются его. Взгляд Мормонта тяжёлый, словно глыба, он ещё больше приковывает к земле, но Джейме лишь награждает его вымученной и самодовольно ухмылкой. Ведь что сир Джорах может сделать мертвецу? Тем более мертвецу, который знает все его тайны. — Не смейте умирать, сир Джейме, не смейте, — её голос натянутый, как струна, кажется, что вот-вот оборвется и лопнет, прольётся градом слез по измученному дорогой лицу. Плакала ли она так по кхалу Дрого? А по мертворождённому сыну? Нет, тогда она вовсе не плакала. Прочистить горло, кажется невыносимо сложно, но он делает это, уперев глаза в голубое небо, яркое, красивое небо. — Я служил тебе, — первое слово сливается с шорохом ветра, с шумом травы качающейся туда-сюда, — Не Визерису, иначе давно ушёл бы, сбежал, наплевав на все клятвы и обеты. Но я всё ещё здесь, моя принцесса, и мой меч всегда был твоим, моя жизнь всегда была в твоих руках. До чего же нелепые фразы, они лишь тратят время попусту, такие малые время и силы. Когда-то ему приходилось читать о прощании в одной из толстых мейстерских книг, рыцарь просит не забывать его, вспоминать и иногда ставить свечу в септе за его грешную душу. Но сейчас он забыл все слова, они растерялись в бескрайнем Дотракийском море. — Сир Джейме, — прерывисто прошептала она. — Я приказываю вам, не смейте умирать, не смейте! «Как дитя», — думает он, морщась от новой волны боли, — «говорит, словно дитя никогда не знавшее смерти.» Власть это удавка, а Игра Престолов требует смелости, отчаяния и хитрости. Она юна, очень юна, и всё, что знала в своей жизни — лишь страх и вечные скитания, она уверена, что Вестерос её дом, не понимает, что это место полнится лжецами, льстецами и предателями. -У меня слишком мало сил, — он не говорит, шипит от пронзающей и режущей пытки — я умираю, но позволь мне поведать тебе историю, историю одного рыцаря, променявшего всё золото Утёса на дурацкую честь. Выслушай меня, Дейнерис, выслушай меня. Говорили, смерть приходит быстрее, если исповедаться септону, вот только септонов здесь не было, а слов, напротив, накопилось слишком много, они сдавливали горло, их стоило выплеснуть наружу Она присела подле него, утвердительно качнула головой, лишь один, мимолётный раз взглянув на повязку, пропитавшуюся дурной кровью. И Джейме заговорил.