Погода в доме

— Валь! — зовёт Тёма, и от собственного голоса в голове болезненно гудит, мошки перед глазами плотнеют, мечутся быстрее. — Я принёс! Поставив пакет на пол, он разгибается не сразу, с силой упирает кулак в колено. До спальни далеко, аж целая винтовая лесенка на второй этаж. Тёма трезво оценивает свои возможности: не дойдёт. Зато можно доковылять до дивана и рухнуть. Если подремать до вечера, наверняка эта карусель в башке успокоится и они с Валей пойдут жечь сухие ветки, как договаривались. От одного воспоминания о запахе дыма, о потрескивании костра у Тёма внутри всё сжимает болезненным спазмом. Он сглатывает, вытирает повлажневшую ладонь о шорты. Дверь совсем рядом, но Тёма понимает: торопиться не следует. Он осторожно делает шаг, ещё один. До дверной ручки уже можно дотянуться, но прежде, чем Тёма ловит её подрагивающей рукой, он слышит стук другой двери, за спиной. И шаги, размеренные, негромкие. — Молодец, Тём, — пакет шуршит, от этого звука Тёму перетряхивает. — Ого, и кефир достал — он же у них редко бывает. Долго ты, — добавляет Валентин, обходя стол, — я уж тебе звонить хотел. Спокойный, привычный взгляд в лицо, и взгляд останавливается, зрачки сужаются в глубине карей радужки. Пристальный взгляд, колкий — Тёма жопой чует, что ничего хорошего он не сулит. — Это что? — прохладная, ох-какая-же-охуенно-прохладная ладонь ложится ему на щёку, задирает подбородок. — Красный весь. Горишь. Ты что, пешком шёл от Островного? Пальцы трогают лоб, оттягивают веко. Зачем-то прижимаются к шее, но Тёма и рад — потирается, льнёт за прохладой, недовольно фыркает, когда вторая рука обхватывает его затылок, не давая шевельнуть головой. — Пульс за сто тридцать, — тихо цедит Валентин. — Через поле шёл? А кепку оставил, — короткий тычок под лопатку, не больно, но как-то прям досадно. — Кто тебе мешал маршрутку подождать? А лучше сразу бы машину взял. Зачем устраивать такие пробежки под палящим солнцем? Не дожидаясь ответа, рука ложится ему на пояс, поддерживая, направляя к двери, к дивану. Тёма помнит про порожек, но всё равно запинается, заваливается всем телом, и Валентин держит крепко, и, кажется, Тёма слышит приглушённое «блядь» — если только это не звон в ушах. Тёма хихикает. — Материтесь чаще, тащ полковник, — выдаёт пересохшим ртом, пока Валентин подпихивает ему под спину подушку, — вам идёт… Короткий, выразительный взгляд. — Не ложись, — твёрдая ладонь подпирает Тёмину спину, — лучше так, полусидя. Валентин отходит, утекает куда-то, как вода меж пальцев, а Тёма даже не может голову за ним повернуть, сразу тошнота подкатывает. На подлокотник со слабым стуком опускается стакан. — Если захочешь пить, то понемногу. Ну-ка, голову чуть запрокинь, — пальцы ложатся на затылок, даже от такого слабого прикосновения голова, кажется, вот-вот треснет — и Валентин тут же убирает руку. Что-то холодное, влажное накрывает Тёмин лоб. — Тихонько теперь посиди, — Валентин опускается на стул. — Попробуй подремать. Будет тошнить — сразу говори… и без всяких «ты отвернись, а я потерплю», ладно? Красоваться передо мной не надо, наша задача — чтобы тебе стало легче. — Угу, — бормочет Тёма. Кивнуть сейчас не получится. — Всё-таки надо бы к тебе врача, — задумчиво роняет Валентин, — пусть бы посмотрел… — Не надо! — Тёма стискивает костяшки пальцев, подаётся вперёд — ладонь Валентина упирается в грудь: — Сиди. Он хмурится, смуглые пальцы проходятся по колену быстрой дробью: — Ладно, до завтра подождём. По идее, ничего особенно опасного с тобой не произошло. Беречь надо, Артём, голову, даже если мозгов там — с гулькин нос! — Хмм… ммм… Тёма закрывает глаза. Тошнота понемногу отступает, боль слабеет, вытянутая холодком компресса. — Ты чего, Тём? — Валентин наклоняется. — Что-то хотел сказать? Тёма поводит плечами. — Ахуенный ты, Валентин Юрич, — выдаёт он, не открывая глаз. — Я б с тобой жил всю жизнь. Валентин вопросительно приподнимает брови, и Тёма, даром что не может кивнуть, широко ухмыляется. — Серьёзно. На службу б тебя провожал, как жёнушка, и встречал, нахуй, голый, растянутый, с пробкой в заднице, чтоб нагнул — и поехали. Картошку бы тебе жарил — извини, кроме картошки, нихуя не умею. Пальцы б твои целовал. И на ногах тоже. Брал бы в рот по одному, дышал бы на них, облизывал… Тёму несёт, а Валентин слушает, не затыкает. Ну, а хули, думает Тёма. Сейчас любая херь прокатит, можно хоть разок высказаться. У Тёмы ж мозги сейчас — расплавленное желе. Какой с него спрос?