Затмение

Хуайсан был везде. Люди говорили, что он везде гораздо больше, чем прежде. Цинхэ давно так не гудел в таком количестве дел и поручений, каждое из которых молодой господин давал исключительно вовремя и нужным людям. Многие пока не могли привыкнуть и по-прежнему называли его Главой, как и Не Минцзюэ, что Не Хуайсан мягко, пока мягко, поправлял. Он виделся с Лань Сычжуем несколько раз за день, за трапезой и просто между дел, и каждый раз улыбался тепло и немного виновато за то, что так занят. — Я просил о твоей помощи и так непростительно закрутился в делах. Хуайсан явился перед Сычжуем так, как будто они только что оставили незаконченный разговор. — Ты не скучал? Пойдем в библиотеку или в сад, или ко мне? Где потише, мне нужно сосредоточиться, а голова уже просто кругом идет, — он взял Сычжуя за руку и повел за собой. — Да, пойдем ко мне. Я не справлюсь без тебя с этими письмами. *** Для Сычжуя остаток вечера и ночь могли бы превратиться в сущий ад, и они почти успешно это сделали. Но он победил своё тело. Длительная медитация, прилежное чтение учебников — сданные экзамены это ещё не повод прекратить учиться! — и холодная вода. Всё это действует хорошо и правильно. Это помогает, пока сознание бодрствует. Но не когда спит. Лань Сычжуй проснулся очень рано, на горячих сбитых простынях, и тело недвусмысленно свидетельствовало о том, что срочно требуется всё сразу, от холодной воды до медитации. Конечно, он справился. Он не мог не справиться, и весь день нужно было куда-то деть — у братьев Не накопилось много дел. А вот идея навестить доктора Цзяня оказалась счастливой. У него всегда есть работа, достаточно нудная, чтобы прекратить думать о лишнем, перестать рассматривать внутренним взором валяющегося на подушках смущённого Не Хуайсана. — Вовсе не непростительно, — Лань Сычжуй невольно улыбнулся. — Но может ты меньше бы закрутился, если бы что-то поручил мне, вместо того, чтобы делать самому. Он весь день думал о том, насколько Не Хуайсан прекрасно со всем справляется… и над его немного виноватой улыбкой. — Скука — спутница праздности. Я помогал доктору Цзяню немного освоиться. Сычжуй с готовностью подался ближе, без разницы, хоть в библиотеку, хоть в сад, и особенно собранным стал, когда понял, что всё-таки нужна его помощь. Это воодушевляло. Быть полезным — умиротворяет мятущуюся душу. Правда, при этом держаться за руки — это добавляет волнения, но если у Хуайсана голова кругом, неужели он не поддержит его? — Понимаю, грядут бесконечные официальные визиты? Конечно, я помогу с письмами. Почему в его покоях, почему не в библиотеке? Ах, но он же сказал — где потише, и сосредоточиться. Что может быть надёжнее собственных покоев в этом плане. *** — Ох, ну разве я могу поручить тебе этих нудных советников? — Хуайсан махнул рукой, пододвинул два стула к столу у окна и проверил тушечницу. — И как доктор Цзянь? Освоился? — легко поинтересовался он, — Брату важно, чтобы ему было удобно. Иди сюда скорее, я не хочу нас долго мучить. Он пригласил Сычжуя присоединиться, с готовностью взялся за первый лист и вздохнул. — О да, эти визиты... Давай начнем с кого-нибудь, все равно с кого. Вот на западе клан Синьлэ, знаешь их? Если честно, я бы этого главу вызвал бы не для торжеств, а для всеобщего порицания. Ближайший сосед и такой преданный подхалим Цзинь Гуанъяо! Интересно, он сейчас дрожит от страха или молится всем небожителям о том, чтобы Не Хуайсан не понимал, что он из себя представляет? Давай напишем что-нибудь... ласковое? И позовем его немного раньше, пусть ждет не у себя, а здесь. Хуайсан вывел первые знаки и подвинул лист к Сычжую для оценки. — Не слишком резко? Чтобы не смазать тушь, он подул на лист, и его дыхание совсем немного коснулось руки Лань Сычжуя. — Их глава знает мой почерк, пусть поразмышляет, почему я пишу ему лично. А вот следующему могу ли я просить написать тебя? Хуайсан задумался и подпер щеку рукой, глядя на Лань Сычжуя так, будто вовсе сейчас витал где-то далеко от политических важностей. *** Лань Сычжуй невольно хихикнул, настолько предосудительным оказался этот вопрос про нудных советников. — Думаешь, адепт Облачных Глубин оказался бы шокирован их нудностью? В этом вопросе Гусу был впереди всей Поднебесной, Сычжуй считал себя экспертом по общению со всеми нудными вещами мира. — Доктор Цзянь быстро привыкает ко всему, не думаю, что здесь он будет привыкать дольше, чем в Байсюэ. Если так подумать, хороший лекарь должен быстро ориентироваться. Он справится. Сычжуй сел рядом с Не Хуайсаном, сосредоточился на их миссии с письмами. С интересом слушал его рассуждения и не мог не оценить всю продуманность плана. Ласковое приглашение, запланированное ожидание. В этом была тонкая политика и знание всей подноготной нужных людей. Вопросы влияния — самые сложные в деле сбалансированного управления кланом. Он взялся за этот лист, не смог не заметить этого дыхания на своей коже и прикусил губу. Пробежал взглядом начало письма и покачал головой. — Ничуть не резко. Я уверен в твоём стиле. Конечно, только скажи, кто следующий. Сычжуй положил перед Хуайсаном этот лист, подсказал пару изящных формулировок и замер, глядя на него. О чём он думает с таким выражением лица? Сычжуй невольно задержал взгляд на его губах и смутился. Это совершенно безответственно, думать о постороннем, когда обязательно нужно закончить с письмами. А ведь они едва начали! — Письма, — напомнил он очень мягко. — Сколько их нужно написать сегодня? Нужно ровнее положить этот лист. Сычжуй лишь слегка прикоснулся к рукаву Не Хуайсана, и этого хватило, чтобы покраснеть. *** Хуайсан очнулся и понял, что все это время смотрел на щеку Лань Сычжуя и думал совершенно о другом, от чего на скулах точно румянец, и это, конечно, очень видно. — Двадцать одно, — сообщил он со вздохом, достал из рукава список и положил на стол. — Но вот этим людям можно написать то же самое, что в Синьлэ, — он сделал три пометки, — Нет, двадцать, потому что в Чунчжэнь я уже написал. Значит, вот эти три просто нужно скопировать, поменяв обращения. Следующий клан — этот, напишешь? Это верный человек, его нужно сдержанно поблагодарить, но обратиться, как к другу, он должен почувствовать, что с ним делятся радостью, а не просто зовут на пир. Но поскольку он держался в стороне и полагал, что Цинхэ слишком изменился, лучше, если ему напишу не я. А вот этому главе я напишу сам, он очень поддержал меня в свое время. Хуайсан объяснял, что он хочет сообщить не только текстом, но и самой формой посланий, деталями, и внимательно прислушивался к формулировкам Лань Сычжуя. Искренность — то, что было самым важным в словах юноши, и Хуайсан невольно замечал, что он в таких делах ее все-таки утратил и совершенно подменил холодным рассчетом в подборе даже теплых слов. — С тобой даже такое занятие становится интересным, — тихо заметил Хуайсан, сворачивая очередное законченное письмо и приступая к следующему. Сказал, посмотрел и поспешно вернулся взглядом к листу на столе. В следующем письме важно было соблюдать баланс в каждой фразе, Хуайсан снова попросил у Лань Сычжуя совета, а когда формулировал фразу, так увлекся, что не заметил, как коснулся кончиком кисти языка, как делал во время рисования. От этого иероглиф на бумаге поплыл, а Хуайсан разочарованно замер над испорченным листом. — Придется переписывать, — вздохнул он. *** Двадцать одно. И верно, не попросил бы Не Хуайсан помощи из-за пары писем. С другой-то стороны, такого рода переписка, да по такому поводу, как возвращение Не Минцзюэ — да тут всего-то двадцать одно письмо, это ещё очень скромно. — Прекрасно. Значит, я пока копирую эти письма. Это не так долго на самом деле. Не до утра сидеть. А вдвоём так ещё быстрее. Сычжуй взялся за переписывание уже готового начала, меняя обращение с долженствующими словами уважения. Не Хуайсан очень понятно объяснял, в каком ключе и кому писать, по какой причине. Малейший оборот полностью менял тональность письма, и этому следовало уделить пристальное внимание. Они вместе обсуждали верные формулировки, листы бумаги неуклонно перекочёвывали в сторону уже готовых писем. Сычжуй в какой-то момент с наслаждением отложил кисть и потянулся, запрокидывая голову. Хорошо как… он любил работать, прилежно следил за мелочами, доводил до идеала каждую еле заметную чёрточку. Интересно… с ним интересно. Это смущало, и приходилось прилагать больше усердия, чтобы не вздрагивали пальцы, из-за этого он писал немного медленнее, чем обычно. Остановить Хуайсана он не успел, только смутился, увидев, как кончик языка скользит по кисточке, а потом кисть портит письмо. Разочарованный Хуайсан показался до такой степени юным, что его захотелось обнять и утешить. Сычжуй подумал, что теперь его губы будут с привкусом туши. Это ужасно, всё сводить к поцелуям… Впору усомниться в собственной воспитанности… — Давай я это перепишу? Ты ведь закончил все важные письма, требующие твоей руки? Не Хуайсан… Это ведь последнее письмо, с остальными я прекрасно справлюсь сам. Ты весь день трудился. У него во рту привкус туши. Наверное, стоит предложить ему воды. Или стереть это пятнышко с нижней губы. Или… да кто бы мог предсказать, что обычное составление официальных писем станет настолько увлекательным и двусмысленным?! *** — Теперь у меня вкус туши во рту, — Хуайсан скривился, как совершивший промах ребенок, повернулся к Сычжую и показал язык. — Черный, да? Это старая привычка, я даже не замечаю. Хуайсан пожал плечами и отодвинул испорченный лист. Он был еще не исписан, а бумага дорогая, на ней хорошо потом сделать какой-нибудь набросок. — Перепишешь? — переспросил он с благодарностью. Хуайсан и правда устал, он потер переносицу, снова не замечая, что тушь, которая вечно остается на пальцах там, где держишь кисть, теперь и на лице. — Спасибо. Осталось немного, а я... я просто посмотрю. Он снова опустил взгляд, как будто не знал, что сказать дальше. — Я с утра разослал еще людей, они просто объявят о празднике повсюду до самых границ, так что у нас скоро будет много народа и придется принимать с прошениями. Посажу советников, хоть что-то они на себя могут взять, — Хуайсан рассуждал, снова подперев щеку, и смотрел на Лань Сычжуя. *** Наверное, смеяться — это совсем невежливо. Лань Сычжуй только улыбнулся, ведь язык был действительно чёрный. Такая чудесная ребячливость свойственна только людям, у которых не растратилось свежесть восприятия жизни. — Это привычка бесконечно чарует моё сердце, — мягко проговорил Сычжуй, придвинув к себе чистый лист бумаги. — Наверное, мне не стоит так говорить, но у меня тоже есть одна старая привычка. Вернее, даже детская причуда, о которой неловко говорить. Он переписывал письмо, с аккуратной чёткостью кисть порхала по бумаге, выводила идеальные иероглифы, облекая в каллиграфию безукоризненную вежливость молодого господина Не. Сычжуй лишь изредка поднимал тёплый взгляд на Не Хуайсана, который так уютно устроился рядом, подпирал щёку. Ещё немного, и положит уставшую голову на скрещенные руки, чтобы утомлённо дремать прямо за столом. Что, конечно же, недопустимо. — Стремление всё делать самостоятельно — признак плохого организатора, который не умеет подбирать людей для выполнения соответствующих заданий. Ты отличный организатор. Я питаю надежды, что мне удастся здесь научиться этому, ведь у меня такой прекрасный наставник, — Сычжуй придирчиво проверил, всё ли верно написано, и отложил законченное письмо. Он с чувством глубокого удовлетворения окинул взглядом готовые письма, достал из рукава платок и придвинулся ближе к уставшему Не Хуайсану. — Тушь. На переносице, немного на губе. И пальцы. Но, наверное, лучше умыться. Всё ещё вкус туши во рту? Сычжуй участливо улыбнулся. Усталость была к лицу Не Хуайсану. Она делала его мягче, ближе. — Я, конечно, не советник, но тоже смогу помочь. Наверняка с прошениями придут и люди, которым по чину и до советников не дойти. Я с радостью помогу. *** — О, мой друг… Хуайсан отвел взгляд от совершенно невозможных рук, которые выводили идеальные иероглифы. — Если бы ты знал, как я не хочу ничего организовывать... хочу просто заниматься тем, что мне нравится, а не просто чем умею. А что за причуда? — осторожно спросил он, как спрашивают, когда заранее понимают, если это что-то очень личное и не для рассказов. Хуайсан совсем не испытывал никакого смущения по поводу того, что Лань Сычжуй заканчивает работу, а он просто сидит и смотрит. Юноша явно хотел этой спокойной организованности, а Хуайсану ужасно хотелось одновременно и любоваться им таким, и все это спокойствие разрушить. Тем более что Лань Сычжуй сам дал повод. — Мм... — Хуайсан высунул кончик языка, потом задумчиво прикусил губу, словно пробовал. — Все еще, да, тушь... Он благодарно улыбнулся и встал, глядя на Сычжуя сверху вниз немного лукаво и смущенно одновременно. — Ты ведь знаешь, я этой помощью нагло воспользуюсь, она бесценна. Хуайсан взял его за руку, поднимая, потрогал пальцы. — У тебя тоже... тушь. Это так всегда. Он вздохнул, как будто ему надо было набраться храбрости, и посмотрел Сычжую в глаза: — Да, лучше умыться. Конечно, лучше умыться, так правильно, но... я не хочу. Хочу твой платок и... твою заботу, — он так и не выпустил его пальцы и сжимал их сейчас вместе с этим платком, а голос стал тише. — Прости. Я... думаю... все время... а нужно умыться. Может, Хуайсан и преувеличил собственное переживание, точнее... просто облек его в другую форму, но точно не солгал в самом главном — о губах Лань Сычжуя он думал постоянно. *** О своей причуде Сычжуй скромно промолчал, только неловко улыбнулся. Слишком много неловких улыбок за вечер. — Не нагло, — он позволил себе немного нравоучительный тон, приличествующий наставнику. — Это называется не «наглость». Это грамотное использование талантов, предоставленных в распоряжение организатора. Хотя я понимаю, когда это всё просто «не хочется». Но сбежать и залезть на дерево не выйдет… Сычжуй встал, моментально теряясь, растворяясь в этом прикосновении, во взгляде, в его вздохе. — Вся моя забота — твоя. Это само вырвалось. Так близко и волнительно. И если его пальцы тоже в туши, то и платок уже не спасти. — Бабочка, — выдохнул Сычжуй и беспомощно покачал головой. — Нам нужна вода, хотя бы немного. Приготовленная для умывания вода вполне подходила, и нужно было всего лишь смочить край платка. Но вырываться из взволнованно сжатых пальцев не хотелось. Сычжуй довёл Не Хуайсана до столика, осторожно забрал платок и смочил чистый край. — У меня есть простая детская игрушка, переполненная самыми беззащитными и наивными чувствами. Такие продаются на любом базаре — плетёная из деревянных стружек бабочка. На палочке. Это мой счастливый талисман. Она потёртая и старая, но я её сохранил. Этот тихий рассказ маскировал совершенно преступные действия — Сычжуй аккуратно стирал краем влажного платка тушь с переносицы Не Хуайсана, с нижней губы. Для этого пришлось прикоснуться к его подбородку, и от этого Сычжуй сам покраснел. Он оттирал его пальцы, свои пальцы. Выронил платок и не стал подбирать, потому что тушь осталась в одном лишь месте, и платком не оттереть. Сычжуй виновато выдохнул: — Прости. Я знаю, что это совершенно непростительно, но я ведь могу разделить с тобой этот вкус туши. Поцелуй получился целомудренным, осторожным, и вкуса туши в нём совсем не было, совершенно. Потому что тушь на языке. Сердце принялось отчаянно прыгать в груди, требовать чего-то непонятного, и оставалось лишь подчиняться. Сычжуй разомкнул губы и тронул губы Не Хуайсана кончиком языка. *** — Спасибо. Хуайсан пошел с ним к воде, и отдал руку, и придержал пряди, чтобы они в самый важный момент, а ведь сейчас каждый — самый важный, не помешали бы заботе Лань Сычжуя. — Я так храню свой первый веер, — с пониманием сообщил он. И это ведь действительно никакие не глупости, хотя Хуайсан прекрасно знал, что есть люди, которые считают такие важные вещи ерундой. Очень близко. Хуайсан ждал, что будет дальше, боялся, что сам себя подведет каким-нибудь неосторожным «раздели же уже скорее!», и все равно оказался не готов. Дыхание перехватило, глаза предали и закрылись, Хуайсан только понял, что не отпустит. Он опять держал Сычжуя за руку, приоткрыл рот и наконец-то почувствовал его язык, только кончик, но теперь уже ждать стало просто невыносимо. Нет, он готов был хоть сто лет идти от этого «разделить вкус» до «разделить постель», но все-таки не вечность — к поцелую. Немного смелее, еще шаг — чтобы прихватить губу нежно, снова коснуться языком, разомкнуть теперь его губы, немного глубже, еще немного, и еще. Небеса, как это долго и как прекрасно! Хуайсан чуть подался вперед, приобняв Лань Сычжуя за талию, приглашая быть тоже смелее. И целовать по-настоящему. Непростительно. Зачем вообще себя прощать? Сычжуй поймет, что это не нужно. *** Коварная тушь пряталась глубже. Ещё коварнее был этот самообман. Тушь, всего лишь тушь, он ничего такого не имел в виду и не собирался! Это просто по-другому называется, не так бесхребетно. Почему сейчас так страшно быть честным с самим собой? Лань Сычжуй соскальзывал куда-то в пропасть совершенно предосудительного соблазна, но что гораздо хуже — тащил за собой Не Хуайсана, и тот поддавался. И не просто поддавался, этому невозможно сопротивляться, что же он делает? В своей невинной увлечённости Не Хуайсан невольно подсказывал ему, что делать дальше, Сычжуй не успевал думать. Близко. Ещё ближе. Рука на талии, приоткрытый рот. Сычжуй совершенно не умел целоваться, его вело что-то неуправляемое. Он получил возможность добраться до этой чёртовой туши — ещё немного самообмана в копилку, и всё-таки разделил этот вкус на двоих. Что при этом он совершенно непристойно обнимал Не Хуайсана, а сердце бешено металось в груди — это совсем другое. *** Они целовались. Стояли в его комнате и наконец-то целовались по-настоящему. Ну, пока несмело, но Хуайсан знал, что когда поцелуи станут смелее и откровеннее, вот таких больше не будет и нужно их запомнить сейчас. Он подыгрывал этой неловкости своего желанного «наставника», замирал, снова увлекал в поцелуй и увлекался сам, чувствуя, что Лань Сычжуй все еще эта бабочка на хищном цветке, который от восторга не торопится захлопнуться. «От восторга можно утонуть, как та рыбка, которая увидела Си Ши» — мелькнула мысль, но Хуайсан признавал уже, что утонуть тоже готов, и уже тонет. Пусть Лань Сычжуй знает, как бьется сейчас его сердце. Он прижался к нему, обнимал сильнее, как только почувствовал, что Лань Сычжуй сам обнимает его, а пальцы Хуайсана ласково гладили ладонь, запястье, все выше поднимались под рукавом, подрагивая от такой непростительной смелости, которой сейчас, несомненно, это кажется Сычжую. К сожалению, иногда очень невовремя нужно дышать, досадно, но Хуайсан вдохнул, не отстраняясь, так и замер, касаясь губами губ, открыл глаза. Как сделать так, чтобы Лань Сычжуй не опомнился и не принялся извиняться и бежать, как?! Ничего, кроме честности, Хуайсану в голову не приходило. С кем еще можно быть таким обезоруживающе честным, как не с Сычжуем? — Не уходи, — прошептал Хуайсан прямо в горячие губы, чуть ли не умоляя. — Я сгорю, если ты уйдешь. *** — Прости… нет, я не хочу, чтобы ты сгорел. Я просто никогда… ещё никогда… Лань Сычжуй сейчас сам сгорал, сердце тяжело бухало в груди, в висках билось какое-то совершенно горячечное желание, понять бы его ещё. При всей своей невинности он знал в общих чертах что происходит между влюблёнными за закрытыми дверями. Слышал. Горячие пальцы, скользящие по руке выше к локтю, могут оказаться везде. Не только на руке. Он не мог оторвать взгляда от этих глаз, таких близких, таких прекрасных. И отвечал так же, задевая губы. Сычжуй перевёл дыхание, и снова забыл как это. Непростительные руки, что они делают, слушаются приказов сердца, а вовсе не рассудка. Он обнимал одной рукой за талию, а эту, обласканную горячими пальцами, всё-таки поднял, с упоением едва касаясь шеи Не Хуайсана. Провёл по скуле вниз, к шее, и снова целовал, потеряв остатки самообладания. Кромка идеальных зубов, горячий язык, мягкие податливые губы и взволнованное дыхание — поцелуй становился каким-то безумным, и он не заканчивался. Сычжуй скользнул пальцами по краю ворота, рядом билась жилка на шее, он чувствовал, как стучит сердце совсем рядом и растворялся в этом моменте полностью. Пока тело недвусмысленно не заявило, что неловкость стала слишком явной. Возбуждение заставляло его дрожать, но так прижимать к себе Не Хуайсана теперь было совершенно невозможно и недопустимо. И уйти невозможно, и оставаться нельзя. *** Ресницы дрожат. И смотреть невозможно — глаза сами закрываются от блаженства, и не смотреть нельзя, слишком красиво. Хуайсан отпустил его руку, но сам следовал за движением Сычжуя, касаясь его пальцев, и накрыл ладонью, прижимая к сердцу. — Пожалуйста. Он не хотел отстраняться, не мог, но каждое мгновение знал, что его трепетный Сычжуй может запретить себе сразу все, а этого никак нельзя позволить. — Я знаю. Правда. Все эти «никогда» теперь принадлежат ему, и Хуайсан собирался получить каждое полыхающее «никогда». Он сам покраснел, смущенно опустил глаза и тут же стиснул пальцы Сычжуя, посмотрел прямо. — Не уходи. Ничего не нужно, — горячий шепот, настоящая искренность. — Просто... если ты уйдешь, я не усну. И ты ведь тоже, да? Просто останься. Позволь мне просто быть рядом, обнять... и все. *** Заставлять себя просить — это неправильно. Это в чём-то даже ужасно. Почему от этого «пожалуйста» всё переворачивается внутри? В ладонь гулко стучит в такт собственному сердцебиению. Как уйти? От этого взгляда невозможно уйти, и шёпот обволакивает, чувствуется на коже. Просто. Просто останься. Сычжуй закрыл глаза, пытаясь найти единственно правильный поступок, который не нанесёт вреда, не ранит, и не находил. Уйти сейчас, руководствуясь самыми благими намерениями, казалось совершенно вопиющим поступком, но что гораздо хуже — он хотел остаться. Он так хотел остаться, что малодушно обрадовался этой просьбе! Как же низко можно пасть. И как быстро. — Я не могу этого позволить, — прошептал Сычжуй. Нельзя закрывать глаза. Открыть и увидеть зовущие к поцелую губы, такие прекрасные глаза напротив. — Как я могу позволить, чтобы ты не спал? Вот и самооправдания подоспели… Сычжуй только застонал еле слышно. Обнимать. Всю ночь. Рядом. Чтобы заснуть, придётся прилагать какие-то сверхъестественные усилия! Но он должен справиться, а Не Хуайсан должен отдыхать. — Ты должен отдохнуть. Я… не хочу уходить. *** Хуайсан счастливо улыбнулся и коснулся легким поцелуем губ, словно обещал заранее, что именно вот так, легко, они просто будут рядом. — Тогда давай отдыхать, завтра встанем рано... Он развязал пояс, аккуратно повесил одежды, нарочно повернулся к Лань Сычжую спиной, чтобы не смущать своими взглядами еще больше, и даже обувь снимал, сидя на кровати и не глядя на юношу. — Тут очень много места, — сообщил он, откидывая большое одеяло, забрался в кровать, и тут вспомнил про очень важное — волосы. Все-таки перед спокойным сном им двоим нужно пройти еще одно прекрасное испытание. Хуайсан сел на колени спиной к Лань Сычжую, взялся за заколку и медленно стал разбирать прическу. Если Сычжуй захочет помочь, его забота будет желанной, а если победит неловкость, Хуайсан умел делать такие простые вещи красиво, просто чтобы можно было смотреть. *** Лечь поздно, встать рано. Это так неправильно, но когда Лань Сычжуй прибыл в Байсюэ, о привычном режиме дня забылось очень быстро. Похоже, что Цинхэ не отличался в этом смысле. После этого лёгкого поцелуя стало ещё сложнее. Не Хуайсан раздевался, целомудренно отвернувшись, а Сычжуй чувствовал раздетым себя, хотя едва прикоснулся к своей одежде. И всё же это было слишком ребячливо. Чего испугался вдруг? Не съест же его Не Хуайсан. Он избегал смотреть в его сторону, пока сам раздевался, разувался. Но ему не нужно было разбирать причёску, она не настолько сложная. Зато Хуайсану, видимо, это было нужно. Плюхнуться на кровать и сразу повернуться спиной к этому соблазну, добросовестно стараясь уснуть, — это единственно верное решение! Вот только до него нужно было додуматься. Да, постель просторная. Это ничего не значит, потому что если обнимать… Сычжуй только помотал головой, пытаясь избавиться от наваждения. Не Хуайсан как-то медленно двигал пальцами, разбирая косы. Это от усталости. Точно, он весь день был занят делами, потом эти письма, потом непрошенные душевные переживания. Сычжуй упрямо забрался в кровать, определив для себя место, снова посмотрел на эти красивые утомлённые руки, изгиб спины, почему-то трогательные беззащитные пятки. Взгляд снова скользнул вверх. Шея, затылок… Это не закончится никогда. Сычжуй сел и подобрался ближе, осторожно отвёл руки Не Хуайсана от хитро выплетенных кос, собранных на затылке. — У тебя был сложный день. Позволь мне… Если зависнуть, то так будет ещё дольше. Сычжуй глубоко вдохнул, задержал дыхание, резко и решительно выдохнул. Он расплетал волосы Хуайсана так же аккуратно, как писал письма, выводил пряди из плена — чувственная каллиграфия высшего порядка. Пропускал гладкие пряди между пальцами, некоторые из-за кос оставались слегка волнистыми. И невозможно не поднести тонкую прядь к губам, пока Хуайсан не видит. Сычжуй замер, охваченный мучительным стыдом. Он невольно пытается повторить тот рисунок с парой влюблённых… только простыни не измяты. — Ну вот. Теперь ты сможешь отдохнуть. *** Хуайсан коротко взглянул и улыбнулся, послушно убрал руки, сложил их на коленях, прямо как хороший адепт на уроке. Эта забота Сычжуя — как часть важного ритуала, который приведет их ко всему остальному, и ужасно сложно сдержаться и не прикоснуться ни разу, пока нежные пальцы разбирают каждую прядь. — Да. Спокойной ночи, — Хуайсан потянул его на кровать, укрыл их обоих одеялом и устроился очень удобно. Сплести ноги, обнять, прижаться тесно, но в то же время совсем невинно. — Не волнуйся, мы не проспим. Слуги меня никогда не будят, я всегда просыпаюсь сам в нужное время. Он оставил только легкий поцелуй на плече, даже не поцелуй — касание, как пожелание доброй ночи. *** — Спокойной ночи… Для Сычжуя ночь началась с попытки дышать. Как можно быть спокойным? И как не волноваться? Он не смог не обнять в ответ, и замер под этим одеялом, сгоняя обезумевшие мысли в какое-то подобие порядка. Ему удалось сосредоточиться в каком-то подобии медитации, чтобы дать себе отдых. И не только себе. Мало хорошего, если он будет крутиться тут, как жаркое на палочке, и мешать Хуайсану спать. Он не выспался. И утром пришлось прилагать какие-то невероятные усилия, чтобы спокойно одеться и всё-таки заниматься делами. А дела — благослови их небеса! — немедленно навалились на всех, избавляя от возможности заниматься тягостными терзаниями и утопанием в стыде и самокопаниях. Но в течение всего бесконечно дня Сычжуй удручённо понимал, что он, оказывается, талантлив ещё и в этом. Он прекрасно справлялся с любыми заданиями, с готовностью помогал с любой работой, и даже умудрялся сохранять неизменную участливую улыбку на губах… и это не мешало ему немедленно замечать Не Хуайсана, даже если он появлялся в поле зрения лишь на миг. Он разобрал на мельчайшие нюансы все события вчерашнего дня, и пришёл к выводу, что это просто кошмар. Это настоящий ужас. Он помешался. Ничем другим такую зацикленность невозможно было объяснить. Он воспользовался приглашением в Цинхэ снова, и теперь это невозможно было оправдать никакой высшей целью — всего лишь пошёл на поводу у собственных непростительных стремлений. Смутил молодого господина Не, повёл себя развратно и предосудительно. Извратил его чистые дружеские намерения, опозорил Облачные Глубины, предал доверие. Это нельзя было так оставлять. Он должен это прекратить, вернуться в Облачные Глубины, поговорить с отцом, и… Сычжуй проводил взглядом Не Хуайсана, который проходил мимо, влекомый нескончаемым хороводом дел, и опустил глаза. Он не может. Просто не может. Это ужасно. Нет, нужно работать, благо сейчас все организационные моменты требуют усилий многих людей, а кто стремится — тот всегда найдёт себе полезное дело. Нужно извиниться и оставить Цинхэ. Когда он закончит со всей помощью, которую обещал Не Хуайсану. Сычжуй заподозрил себя в уступках собственным низменным стремлениям и строго нахмурился. Непростительно. Нужно больше работать. *** Не Хуайсан выспался просто отлично. Он проснулся с улыбкой, но едва посмотрел на Лань Сычжуя, решил, что не нужно прямо сейчас придавать событиям неистовый бег. Пришлось удержаться даже от поцелуя в щеку, не говоря уж о предложении совместного и пусть даже целомудренного омовения. Ужасно тяжело! Лань Сычжуй бросался во все дела, какие только можно, и Хуайсан последовал его примеру, тем более, что дел этих была просто прорва. День начался с кровати для советника Инь, и Хуайсан с трудом сдержался от вопроса к Инь Цзяню, не нужны ли ему травы от ночных кошмаров, потому что какая вообще может быть иная причина, чтобы довести кровать до состояния руины? Может, но ... хм, не Инь Цзянь же? Хуайсан одним только взглядом запретил слугам что-либо комментировать, немедленно отослал к лучшим мастерам, и к обеду вопрос мебели, наконец, был улажен в лучшем виде и перестал мешать Хуайсану. Письма разлетелись быстро, и молодой глава выбросил это из головы до вечера уж точно, нечего засорять разум. Как и ожидалось, образовались просители, и тут невозможно было не благодарить Лань Сычжуя за помощь. Собственно все, что мог Хуайсан — это благодарить взглядом, сдержанно и тепло, самое большее — улыбаться. Рядом с ними все время кто-то был, и это, конечно, ожидаемо, но все равно трудно. Даже смотреть не как хочется, а как прилично... Вопросы безопасности требовали внимания. Пока не найден Мэн Яо, пока не понятно, кто ему может помогать, бдительность ни в коем случае нельзя ослабить. Уже после ужина Хуайсан, наконец, смог остаться с Сычжуем наедине на целую фразу. — Я сегодня долго... Придешь? Хотя бы чай с тобой в тишине... — все, что он успел сказать, скрывая слова за усталым обмахиванием веером, и прошел мимо, потому что навстречу шел слуга и уже докладывал о прибытии вина и шелка к торжествам. Хуайсан пришел в свои покои, когда уже стемнело, и только на пороге вспомнил, что именно чай не принес. Плевать на чай, ему нужно было вовсе не это. Он закрыл дверь, думая только о том, пришел Лань Сычжуй или нет, и если нет — придет ли. *** Да… чай в тишине. Сычжуй только поклонился, потому что ответ мог вылиться в совершенно ненужные сейчас слова. Не Хуайсан действительно был занят, Сычжуй прекрасно отличал имитацию бурной деятельности от настоящей загруженности. Конечно, он пришёл. Он не мог не прийти. И уж конечно, сваливать на Не Хуайсана ещё и организацию этого несчастного чая он посчитал совершенно недопустимым. Разумеется, это сделали бы слуги. Но даже отдать распоряжение слугам — это нужно удержать в голове. Он всё ещё считал, что его помощь нужна, пусть даже и в таком пустяке, как организация чая в тишине. Сычжуй пришёл немного раньше, и спокойно ждал. И чай ждал. И в этом спокойствии было принято много тяжёлых решений. Он не имеет никакого права так обходиться с Не Хуайсаном. Всё это невозможно и бесполезно. Недостойно. Сейчас он встретит уставшего молодого господина Не, обеспечит ему спокойный вечер — и да, чай! — извинится и поставит в известность, что его срок пребывания в Цинхэ сокращается до нескольких дней. Он поможет провести этот приём, к которому все так готовятся, а потом, когда гости будут разъезжаться, и сам отбудет обратно в Гусу. Разгулявшиеся нервы Сычжуй успокаивал медитацией, и когда дверь открылась, он как раз утвердился в мысли, что это правильное решение. Которое пошло прахом при первом же взгляде на Не Хуайсана. Дверь открылась — Хуайсан вошёл… а здравый смысл вышел. — Я всё подготовил для чая, — тихо проговорил Сычжуй. — Ты отличаешься работоспособностью, которая меня восхищает. Но ты устал. А говорить уставшему человеку, что он уходит — свинство. Бездушное свинство. Но и это не главная причина. Сычжуй в очередной раз подумал, что не хочет уходить. *** — Ужасно устал, — Хуайсан мягко улыбнулся. — Как хорошо, что ты со мной. Он подошел и взял Сычжуя за руки, ласково коснулся кончиками пальцев ладоней. — Весь день не мог даже посмотреть на тебя. В Цинхэ много лет не было столько людей, я даже забыл. Но это скоро закончится, нужно только пережить несколько дней, — Хуайсан задумчиво погладил идеальную кромку ворота ханьфу Сычжуя, тонкий узор на ткани. — Забавно, я хотел, чтобы все вернулось, и стараюсь много быть с братом, но все время про дела. Прости, я много говорю. Не Хуайсан сокрушенно сжал губы и немного виновато улыбнулся. Сама близость Лань Сычжуя наполняла силами даже после такого дня, ему хотелось ответить «вовсе не устал» и показать, что для него у Хуайсана вообще усталости не существует, но это было бы опрометчиво и разрушило бы момент доверия, который Хуайсан тоже бесконечно ценил. — Мне помогает уже то, что ты есть, — он коснулся щеки Сычжуя, приблизился и поцеловал аккуратно и неспешно, в очередной раз подумав, что нельзя спешить, как бы ни хотелось. *** Каждый шаг, с которым Не Хуайсан приближался, разрушал ту успешно построенную стену правил и умных мыслей, которую Сычжуй успел воздвигнуть за день. Так просто. Просто останься, просто будь. И рук касанье, и тёплый взгляд. Лань Сычжуй чувствовал, как что-то раскрывается в груди, и вместо воздуха вокруг что-то другое, чем дышать можно только глядя в глаза Не Хуайсана. А он рассказывал о том, как много дел, и как он замотался. И даже извинялся. За что? Эта виноватая улыбка… Ласковые пальцы на щеке. Сычжуй только коротко вдохнул от этого поцелуя, с еле слышным «ах» — как тогда, показывая, как правильно отмерить неуловимую паузу в мелодии. На короткий вдох. Это не посчитать горением курительной палочки, это не измерить ничем, кроме живого вдоха. Он невольно повторил это прикосновение к щеке, переживая поцелуй снова и снова. — Для этого я здесь. Он хотел сказать — что он тут для помощи. Для любой помощи. А получилось, что для поцелуев. Сычжуй сам потянулся за следующим поцелуем, он был очень нужен. Следует всё-таки предложить ему чай, ведь Хуайсан хотел… Вместо этого Сычжуй разомкнул губы для безмолвного предложения. Для этого он здесь. *** И сразу ничего не осталось, ни слов, ни терпения. Хуайсан целовал, пока мог дышать, единственное, на что он был способен — это не дать жажде и страсти победить нежность, но все равно, никакой робости и неловкости в этих поцелуях не осталось. Он отдавал поцелуи Сычжую, чтобы мальчик не забывал о своих желаниях, а не только о том, что Хуайсан их разделяет, впускал его язык, разрешал быть любым, тихо застонал и прижался в объятиях, выглаживая спину. Пальцы ласкали шею, скулы, даже ключицы, и только на вдохе Хуайсан шептал его имя или что-то нежное про красоту и благодарность за то, что Сычжуй с ним. Хуайсан прервался только чтобы коснуться губами подбородка, спуститься поцелуями вниз, по шее, прижимая к себе своего желанного мальчика как бесценное сокровище, трепетное чудо, с которым все еще нельзя никуда спешить. *** Целый день мимолётных взглядов. Целый день самообвинений. Лань Сычжуй не подозревал, что может быть вот так — когда просто несёт, и даже его умная голова оказывается вовсе не такой умной, как он думал. Стоило Хуайсану что-то позволить, и он с трепетом окунался в это новое. Целовал мягкие нежные губы, выглаживал его язык своим, упивался этой близостью и одновременно боялся её — вдруг сейчас закончится. Может, поэтому его нежность становилась смелее. Как Хуайсан успевал ещё что-то шептать, он не понимал, но этот шёпот оплетал, обнимал, следуя за ласковыми настойчивыми руками. Сычжуй ничего не успевал, то прижимал к себе сильнее, то вдруг отпускал, спохватившись, что это уже похоже на принуждение. И только убедившись, что Хуайсан не против, снова прижимал к себе, гладил, ласкал гибкое тело. Он запрокинул голову, подставляя шею, плавился от каждого касания губ, и словно видел со стороны уже нарисованным — как его губы скользят по горлу вниз, к кромке ворота. Лишённый сейчас возможности целовать Хуайсана, Сычжуй дал волю рукам. Кончики пальцев скользили по его шее сзади, нежно гладили кромку волос, запутались в шелковистых прядях. Ему хотелось чего-то ещё, горячечная дрожь пробегала по телу. — Хуайсан, ты… самый… — слова не складывались, и голос показался чужим. Сычжуй отчаянно кусал губы, тихо застонал. Его желания в слова не облекались, таких слов нет. За что же Хуайсан его благодарит? За то, чего он сам хочет? — Я с тобой… хочу быть с тобой. *** Хуайсан ждал этих слов и даже перестал дышать, услышав вожделенное. Потому что как бы он ни желал, а совершенно точно знал, что не сделает ничего, чего бы не захотел Лань Сычжуй. — Ты со мной. Он снова целовал в губы, и пришлось перестать обнимать, потому что нужно развязать пояс, освободиться от тяжелых верхних одежд, которые просто рухнули к ногам. И тогда Хуайсан снова обнял, ласкал красивую шею, вел языком от ключиц вверх и рассыпал самые нежные поцелуи. — И я хочу... Он увлекал его к кровати, забыв вообще обо всем, кроме этого невероятного момента общего желания и согласия. — А то мы просто упадем. Хуайсан сел, потянул Сычжуя к себе, обнимая его бедра, смотрел снизу вверх, как смотрел бы на совершенство. Лань Сычжуй и был совершенством. Немыслимым идеалом, который наконец-то трепетал в его руках и дрожал под его поцелуями. Хуайсан взял его за руки, целовал пальцы, потянулся развязать пояс его ханьфу, взглядом спрашивая, позволит ли. *** Что происходило сейчас? Лань Сычжуй помогал ему дышать, если поцелуи можно было считать такой помощью. Восхитился потрясающей смелостью и свободой Не Хуайсана — он просто позволил одежде упасть, и на нём осталось совсем немного ткани. Настолько немного, что тепло тела ощущалось под ладонями, когда Сычжуй снова привлёк его к себе. Падать… пожалуй не нужно падать, это слишком. Сычжуй не просто покорно шёл туда, куда ведут — нет, он с потрясающей ясностью понимал, что вот совсем рядом кровать, и правильно, что лучше сесть. Лучше… да… он просто не знал, что будет так. Он вообще не знал, как именно будет, и что будет. И теперь лишь потрясённо смотрел на удивительно преобразившееся лицо Не Хуайсана, и в кольце обнимающих за бёдра рук чувствовал себя то ли в ловушке, то ли в убежище. Стоило заподозрить ловушку, как всё растворялось в блаженном ощущении редчайшей безопасности, принадлежности, какой-то вовлечённости в удивительный чувственный секрет. Он безропотно отдал руки, но опять же не подозревал, что они подвергнутся таким ласкам. Только бы не подогнулись ослабевшие колени… — Да, — растерянно выдохнул он, когда понял, к чему этот взгляд и застывшие на поясе пальцы Хуайсана. Сычжуй мучительно покраснел, осознавая, до какой же степени он оказался развязным и распущенным. И не потому что позволял себя раздевать — вовсе нет. Потому что он не спрашивая разрешения вчера расплетал Хуайсану причёску, показывая свою совершенную невоспитанность, проявляя навязчивость. — Да… Неловкое возбуждение слишком наглядно прямо перед лицом Хуайсана. Это было слишком для Сычжуя, он прикрыл губы дрогнувшими пальцами. *** Лань Сычжуй так возбуждающе краснел, так стыдился и смело это преодолевал, что у Хуайсана не было ни единого шанса остановиться. Он развязал пояс и раскрыл полы его верхних одежд, не отрывая взгляда от лица юноши, восхищенный чувственностью и красотой. Хуайсан огладил его бедра, приподнял рубашку, чтобы нежно поцеловать живот, и коснулся губами возбужденной плоти через ткань, прикрыв глаза от наслаждения и ощущения, что вот-вот ему доверят самую сокровенную тайну. Но Лань Сычжуй совсем сгорит, нужно дать ему хоть короткую передышку. И нельзя, чтобы он стоял, да и обувь — вечно досадная помеха, способная испортить своей обыденностью самый чудесный момент. Хорошо, что Хуайсан сегодня предпочел удобные короткие сапожки, их прекрасно можно снять, подцепив носком за пятку, но за Сычжуем хотелось поухаживать. Хуайсан встал, обнимая тонкую талию под рубашкой, освободил мальчика от верхних одежд и снял рубашку сам. — Самый красивый... — Хуайсан коснулся губами мочки, оставил еще один поцелуй у самого краешка брови и увлек Сычжуя на кровать. Даже сняв с него обувь, он ласково касался ступней, ему просто необходимо было дотронуться везде, узнать всю красоту, показать Лань Сычжую, что он на самом деле невозможно красивый и желанный. — Можно... я посмотрю на тебя? — на Хуайсане уже почти ничего не было, но Сычжуя от него скрывали нижние одежды, и он пока приоткрыл только живот, который так восхитительно и волнующе подрагивал от его прикосновений. *** Всё сплелось в какой-то горячий клубок стыда, возбуждения, отчаянного желания. Неприличным оказалось всё, от взгляда до жеста, и деться некуда, и до боли страшно, что сейчас всё прекратится. Лань Сычжуй оцепенел от горячего дыхания, скользнувшего по коже живота, короткого прикосновения губ. Всё внутри содрогнулось в какой-то сладкой истоме в следующий же миг, когда Хуайсан только дотронулся губами, пусть сквозь ткань, из горла вырвался какой-то совершенно непристойный звук. Он не мог не смотреть, и отчаянно стыдился того, что Хуайсан видит его растерянность, желание и что там ещё могло выдать лицо. Сычжуй безропотно отдавал свою одежду, не заметив, как Не Хуайсан избавляется от своей. Казалось, вот только что падали на пол тяжёлыми складками верхние одежды, а теперь на нём лишь нижние штаны, и его нагота воспринимается лишь как свобода… а вот своя — пугает. Красивый, а то даже и самый красивый… будто всё вокруг шептало, что стыдиться нечего, разве может стремление к красоте быть стыдным? Так почему тянет закрыть ладонями пылающее смущением лицо, откинувшись на кровать? Ласковые руки Хуайсана были буквально везде, Сычжуй видел его глаза даже когда зажмурился. Губы дрогнули, чтобы сказать… нет, даже выкрикнуть — нет, нельзя! Невозможно, нельзя! Сычжуй опирался локтем на кровать, готовый вскочить и прекратить, и снова замер, поражённый неожиданной мыслью. Он может сказать «нет», и даже не лишится при этом дружбы Не Хуайсана. Потому что Хуайсан ждал его ответа, разрешения… посмотреть, всего лишь. Кто и когда спрашивал разрешения смотреть? Даже если оставить в стороне тот факт, что смотреть Хуайсан собирался на его наготу. Он скажет «нет» — и не лишится ничего. Даже объятий, потому что сразу после отказа Хуайсан его утешит, обнимет, и расскажет о красоте. И будет успокаивать. — Да, — Сычжуй с облегчением улыбнулся, хотя смущение никуда не ушло. — Можно. Конечно можно. Я ведь смотрю на тебя. И вижу… *** Хуайсан ждал ответа, почти невесомо касаясь кончиками пальцев живота Лань Сычжуя, и когда юноша зажмурился, а его полыхающее от стыда лицо изменилось, Хуайсан уже готов был обнять и сказать, что все хорошо, и он не сделает ничего, что Сычжуй ему запретит. Он действительно не посмел бы так оскорбить, пренебречь и не допустил бы без разрешения даже невинного поцелуя. Но Лань Сычжуй так произнес это «да», будто разрешал не ему, а себе, и это сделало момент абсолютно бесценным. Не успевшая утешить ладонь скользнула вверх по груди Сычжуя, Хуайсан снимал с него рубашку, рассыпая ласковые, возбуждающие прикосновения по горячей коже. — Смотри... мне кажется, что каждый твой взгляд делает меня лучше, — прошептал Хуайсан, и это тоже было правдой. Он освобождал юношу от рубашки так деликатно, что не прикоснулся к лобной ленте и даже не потревожил ее, он целовал ключицы, а когда губы коснулись соска, Хуайсан перекинул длинные волосы на плечо, чтобы не мешали Сычжую видеть, что он делает. Говорить, какой он красивый? Хуайсан не пожалел бы слов, но сейчас все его восхищение было во взгляде. Он приподнялся, смотрел и смотрел, медленно и аккуратно освобождал Сычжуя от последней одежды, ласкал его взглядом, и когда юноша остался обнаженным, нежно коснулся губами колена. Пальцы тянули вверх по бедрам невидимые нити сладких ласк, Хуайсан выводил их, рисуя на полыхающей коже Сычжуя все свои чувства, повторяя изгибы тела, едва касаясь сосков и снова вниз, к выпирающим косточкам и тонкой коже в паху. Он и сам горел от желания, которого совершенно не скрывал, ему хотелось, чтобы Сычжуй смотрел и видел все, понимал, что он может получить еще больше. *** Последние одежды соскальзывали с тела так легко, так спокойно. Никакой спешки, которая могла бы напугать, никакой небрежности, хотя и случись она — Сычжуй не заметил бы. Когда кончики волос еле заметной щекотной лаской мазнули по коже, а губы сомкнулись на соске, он со стоном выгнулся. Чего хотелось больше — он не смог бы сказать. Это слишком, это хотелось и продолжать, и чтобы прекратилось. Но если прекратится, он погибнет прямо здесь. Совсем нагой, Сычжуй не прикрылся лишь потому, что этот жест окунул бы его в раскалённый стыд со всего размаху. Но Хуайсан ласкал так, что хотелось ещё. Ещё и ещё. Кажется, он даже случайно выговорил это постыдное «ещё», испуганно закусил губу. Но быть обнажённым было так странно. Сычжуй полыхал и сгорал заживо от каждого взгляда, неумело прикасался к Хуайсану, каким-то чутьём уловив, что сейчас лучше просто повторять за ним, потому что он точно знает, что делает. — Можно? — шепнул он, потянул за пояс нижних штанов, которые мало что скрывали, так явно было возбуждение. Что Хуайсан ещё не совсем раздет, лишало самообладания. Какой он горячий… красивый, нежный. Сычжуй замирал, едва лишь губы Не Хуайсана спускались ниже, даже дышать переставал. Из-за этого новые вдохи и выдохи становились горячечными, судорожными, и он снова неистово гладил его везде, где дотягивался, снова покушаясь на последнюю одежду Хуайсана. — Можно? — повторил он, задыхаясь от возбуждения. — Можно, — Хуайсан долгим касанием провел от его плеча к запястью. — Нет ничего, что тебе было бы нельзя. Он поднялся на коленях, чтобы Сычжуй мог его раздеть. Возбуждение было таким сильным, что Хуайсан прикусил губу, зная, что от касания ткани станет болезненно горячо. Он и так с трудом терпел, и маленькое влажное пятнышко уже испачкало белизну одежды. Хуайсана это совсем не смущало, хоть румянец и заливал щеки. Он гладил запястья Сычжуя, пока он тянулся к нему, и тихо ахнул, когда пришлось чуть сдвинуть ноги и вытянуться, чтобы ему было удобнее. От каждого прикосновения сердце колотилось где-то в горле, Хуайсан вздрагивал и отвечал новой лаской, касался волос или плеча и никак не мог не смотреть в горящие глаза Сычжуя. *** Не было труднее задачи, как снять с Хуайсана нижние штаны. Неловко, неудобно, тонкая ткань льнёт к коже, и Сычжуй эту ткань прекрасно понимал. Он сам не мог заставить себя убрать руки от обнажающейся кожи, чувствовал себя неловким и нелепым, но ведь сумел же. Сычжуй уронил эти штаны на пол, смотрел на Хуайсана лихорадочно блестящими глазами, с трудом усваивая это щедрое разрешение. Нет ничего, что ему было бы нельзя. А значит — можно всё. Стена правил рассыпалась в пыль. Сычжуй пробовал его кожу губами, переживая робкий восторг от реакции Не Хуайсана на каждое его невинное жульничество. Всего лишь повторить за ним, как целовал сосок, как трогал его кончиком языка и спускался ласками ниже. Не рассчитал, и смутился, целуя живот и ниже к этим выпирающим косточкам, когда по щеке влажно скользнул напряжённый член. На это смелости не хватило. Он стушевался, и тут же признался: — Я жульничал… немного. Пытался повторять за тобой. Хуайсан застонал и выгнулся навстречу, когда губы и язык Сычжуя коснулись соска, гладил его шею, затылок и вздрогнул от прикосновения члена к нежной щеке. Нескрываемое, горящее желание во взгляде, руки, которые хотели касаться везде... — Я... ужасно люблю с тобой жульничать, — теперь в улыбке Хуайсана мелькнуло лукавство. Он прижал Сычжуя к себе, целовал, как будто не мог им насытиться, и сел на колени, чтобы еще раз посмотреть, увидеть его всего. Хуайсан провел пальцами по напряженному члену юноши снизу вверх, обнажил головку и приласкал, нежным движением по кругу, по выступившим вязким каплям. Снова приблизился, целуя в губы и забирая каждый горячий вдох, а пока целовал, влажными пальцами обвел соски, сначала один, потом второй, зная, как сладкой дрожью отзовется желанное тело. *** Это было ещё одно разрешение. Он совсем не против этого маленького жульничества! Объятия и поцелуи сейчас, когда между ними больше не было одежды, оказались совсем другими. Совершенно другими. Сычжуй с удивлением понимал, что как-то совершенно нескромно подаётся навстречу ласке развязным толчком бедёр вперёд. Откуда-то взялась жадность в поцелуях, будто с остатками одежды на пол упала огромная доля его скромности. Да, он не знал куда деться от смущения и неловкости, и только храбро шёл навстречу. Стонал от слишком откровенной непристойной ласки, но не отстранялся. Наоборот, с упоением прикасался к Не Хуайсану так же непристойно. Ему ведь можно всё, да? Сычжую в голову не приходило трогать себя таким образом, и уж конечно он не думал, что будет таким образом прикасаться к кому-то другому. К кому-то с такой манящей лукавой улыбкой, с тёплыми тёмными глазами, с гладкими прядями волос, с ласковыми пальцами, сжимающими веер с обманчивой мягкостью. Под клановыми одеждами у Не Хуайсана оказалось сильное красивое тело. Сычжуй осторожно обвёл пальцами его напряжённый член, надеясь, что это хотя бы в половину так же приятно. Длинная пронизывающая дрожь мучила его удовольствием. — Хуайсан… Сычжуй застонал в голос, готовый просить и даже умолять. Знать бы ещё, чего просить. %%% Его стоны и с такой открытостью произнесенное имя доставляли Хуайсану невозможное удовольствие, он мог бы тонуть в нем всю ночь до утра, но хотелось, чтобы Сычжуй познал это сладкое предвкушение, чтобы потом хотеть снова. — Не спеши, — прошептал Хуайсан, совсем немного подаваясь вперед, навстречу ласкам, сам тихо застонал в шею Сычжуя, поцеловал, коснулся языком за ухом, там, где нежная мочка, и снова в этот же момент приласкал влажную головку, дразня, распаляя еще больше. Он дал Сычжую попробовать, как сам станет откликаться на его откровенные прикосновения, почувствовать, как от них хорошо, как взаимно их желание, и отстранился, поглаживая шею и плечи Сычжуя. — Вот так, — он ласково надавил на плечи, чтобы юноша сел на коленях, огладил его бедра, нежно принуждая немного расставить ноги. — Какой ты красивый... Хуайсан наклонился и обхватил губами головку, обвел языком и стал медленно забирать член в рот, понемногу сжимая. Язык ласкал, пальцы гладили бедра, Хуайсан упивался этими ощущениями горячей плоти, вкуса, томления и дрожи Лань Сычжуя, этой его невинности, которую он сам так порочно и открыто отдавал своему любовнику. *** Он честно пытался не спешить. Слишком торопится, да? Но Сычжуй умел учиться, пусть даже это сейчас окунало в жар и лишало любого терпения. Он ведь хотел не только принимать ласку, Хуайсан так ярко и красиво принимал ласку, что хотелось давать ещё. А вместо этого он сам лишь собирал плоды и совершенно бессовестно стонал от накатывающего удовольствия. Сычжуй послушно принял нужную позу, развёл ноги, предвкушая новые грани ласки, но такого не ожидал. Он беспомощно прижал к губам ладонь, но даже укус не помог. — Хуайсан, — получился какой-то дрожащий стон, и Сычжуй всхлипнул. — Пожалуйста… От неожиданно появившегося желания толкнуться глубже в горячий рот у него все мышцы сводило судорогой. Всё сплелось в какой-то горячий клубок, желание тянуло из него все жилы. Сычжуй необычно остро чувствовал каждое движение языка Хуайсана, но отважился только на нежнейшие прикосновения к его плечам, к затылку, и шире развёл колени. *** Хуайсан в ответ лишь стиснул пальцами бедра юноши, медленно повел вверх, облизал головку — такая маленькая передышка, даже вздохнуть не успеешь, когда не знаешь, как же вытерпеть это наслаждение. Он знал это, только давно, потому что первое бывает первым только один раз. Зато сейчас у него было другое удовольствие — чувствовать, как Лань Сычжуй открывает в себе желания, перемешанные со страхом, ожидания, чувственность, способность отважно падать в горячий стыд и наслаждаться. Хуайсан обхватил пальцами напряженный член, но позволил себе только несколько ритмичных движений, пока легко целовал Сычжуя в живот, бедра, а потом влажная от вязких капель рука скользнула вниз, лаская везде. Он снова взял в рот, постепенно забирая на всю глубину, возвращаясь к неспешному ритму, а пальцы блуждали вокруг, касались так непристойно и откровенно, пока не тронули напряженный вход, и Хуайсан перестал, потому что это точно страшно, и волнует, и стыдно, ужасно стыдно, и Лань Сычжуй должен это все пережить, пока горячий язык и губы продолжают дарить ему удовольствие. *** Будоражащих касаний и смелых ласк стало лишь больше. Сычжуй не мог больше. Возбуждение пугало — никакого контроля, никакого спокойствия, словно в крови бушует огненный ураган, уносит всё куда-то, всё, что казалось правильным и ценным. Сычжуй стонал, бесстыже подставлялся, приходил от себя в ужас, но справиться с этим не мог. Он пылал от стыда и наслаждения, не успел дёрнуться от слишком откровенного прикосновения, но низ живота свело горячей дрожью. — По… подожди, — задыхаясь, простонал он, выгибаясь всем телом. Эти движения совсем непристойные! Сычжуй прижал к губам тыльную сторону ладони, чтобы хоть как-то заглушить эти стоны. Ему было горячо и мокро, он не мог остановиться, протяжно всхлипнул и попытался хотя бы отстранить Хуайсана. Ещё не хватало выплеснуться ему в рот! *** Хуайсан уже знал, что Сычжуй вот-вот сорвется. Легкие мурашки по горячей коже под пальцами, дрогнувший на очередном касании языка член, это умоляющее «подожди» — мальчик совсем потерялся в своих ощущениях, и Хуайсану очень хотелось видеть его лицо. Конечно, наслаждение будет острее и ярче, если не отпускать, сжимать губами и вылизывать, когда Сычжуй вскрикнет и выплеснется, но такие моменты у них еще будут, сейчас тоже прекрасно, ему хорошо, и Хуайсан решил, что он тоже хочет разделить свой первый раз с Сычжуем. Он дразняще лизнул, отпустил и выпрямился, тут же подхватил юношу в объятия, обхватил его член и продолжил ласкать уже рукой. — Подожду... — шепнул он на ухо, отстранился, чтобы смотреть в лицо, видеть лихорадочный блеск глаз и яркие губы, и полыхающие щеки. Он задел большим пальцем чувствительную от ласк головку, поймал дрожь юного тела, накрыл губы Сычжуя глубоким мягким поцелуем и сам тихо застонал. *** — Нет, — выдохнул Сычжуй и тут же спохватился. — Да… Чтобы не отстранялся. Чтобы не отпускал. Нет, чтобы обязательно отпустил, но держал крепче. Пожалуйста, не смотри, просто не смотри, не отводи глаза только. И жаркий шёпот обжигает, а ласка не заканчивается, просто стала другой. Сычжуй канул в поцелуй, цеплялся за Хуайсана, и всё равно падал куда-то, бесконечно долго падал, не двигаясь с места, только несколько раз постыдно и несдержанно толкнулся в его ладонь. Он захлебнулся стоном от первой длинной судороги, с силой прижал к себе Хуайсана, снова содрогаясь. И дышать трудно, даже горло пылает. — Жарко… Не ждал, что снова накроет дрожью и всхлипнул, беспорядочно целуя плечо, шею… хоть как-то спрятать пылающее лицо. *** Хуайсан держал его, словно и в плен поймал, и давал защиту от нахлынувших эмоций. Он целовал, прижимал к себе до тех пор, пока Лань Сычжуй не перестал вздрагивать. Ради таки объятий, дыхания, его горячих поцелуев хочется жить, Хуайсан улыбался, поглаживая шею Сычжуя кончиками пальцев, спускался по спине вниз, наслаждаясь этим ощущением влажной от жара кожи. — Какой ты... невероятный... прекрасный... Он и сам полыхал, не хотел отстраняться, но все равно пришлось это сделать, чтобы посмотреть на Сычжуя снова, гладить шею и плечи, и найти полотенце, очень быстро, потому что оно было совсем близко и потому что нельзя оставлять мальчика гореть от смущения, хоть это, конечно, и невозможно. Сычжуй горел. — Ложись, — попросил Хуайсан. Он сжал полотенце, впитывая оставшееся на ладони семя, очень хотелось облизать и попробовать на вкус, но это было бы слишком много даже сейчас, еще успеет, нужно позаботиться, вытереть капли и сделать очень осторожно, потому что каждое прикосновение снова заставит Сычжуя дрожать. Хуайсан собрал влажные пряди с плеча, бережно подхватил его, чтобы уложить отдыхать. *** Сычжуй в ответ только помотал головой. Какой же он там прекрасный и невероятный, если толком ничего не сделал, только эгоистично впитывал новые ощущения? Он думал, что успокаивается, но чувственный шторм утихомиривался, оставляя после себя поводы для нового урагана. Он снова лишь помотал головой и застонал — полотенце оказалось слишком грубым. И полотенце было не виновато, воздух тоже тёр разгорячённую кожу грубо и безжалостно, лишь горячие руки и губы Хуайсана оставались ласковыми и нежными. Он не понял, что Не Хуайсан пытается уложить, дать возможность отдохнуть. Где уж тут понять, если снова мотаешь головой, уже совершенно бессмысленно. Губы дрожат. Руки дрожат. Только что было безумно жарко, а теперь разгорячённая влажная кожа мёрзнет. Лань Сычжуй не нашёл как спастись, только обнял того, кто сейчас делил с ним удовольствие и красоту, и делил так щедро, что не оставил себе почти ничего. — Не уходи, — попросил он, прерывающийся шёпот на ухо показался совсем непристойным. Куда же Не Хуайсан уйдёт, это же его постель! Он укладывался с бессильной неловкостью, но Хуайсана не отпускал, практически укладывая на себя. — Не уходи… — Шшш... — Хуайсан коснулся губами его плеча и ласково улыбнулся. — Куда же я уйду? Никуда, никуда от тебя не уйду, — он шептал с бесконечной нежностью, все-таки стараясь, чтобы смятение Сычжуя как-то унялось хотя бы до того момента, как он ляжет. А вот ложиться сверху — это совсем сложно. Возбуждение такое болезненное, что нужно хоть немного времени, и уж точно — не соприкасаться так тесно. Хуайсан все-таки ухитрился высвободиться и лег рядом, совсем близко, но чтобы не коснуться членом горячего бедра юноши. — Я с тобой, — он снова поцеловал его в плечо и тронул пальцами яркие губы, ведь любоваться этой красотой можно не только лаская взглядом. Когда после всего ложишься, усталость может навалиться и удавить. Для Сычжуя это оказалось внезапным сюрпризом. Каменная тяжесть сковывала тело, но почему-то была приятна, как толстое одеяло морозной ночью. Он следил за Хуайсаном блестящими глазами, стараясь их хотя бы не закрывать. Его улыбка стала такой драгоценной, и эта улыбка сейчас вся его. Да… и это сладкое прикосновение губ, и ласковый шёпот. Прямо сейчас всё это — для него, для Сычжуя… Как ужасно осознавать собственную алчность. — Ты со мной, — медленно ответил он. И нужно было лишь немного пошевелиться, едва заметно, чтобы поймать губами кончики пальцев Не Хуайсана. Это невероятно порочное действие он сделал сам, для него. По собственному желанию. Сычжуй снова прерывисто вздохнул и закрыл глаза лишь на миг. Вот только миг длился и длился. Впечатлений оказалось слишком много, и его сморило. Сычжуя даже не заботило, что он лежит тут в совершенно неприемлемом виде. Хуайсан ответил нежной улыбкой и это, кажется, последнее, на что его хватило — проследить, чтобы лицо не выдало совершенно обыденных физических мучений. Неудовлетворенное желание, болезненное и острое, но у Хуайсана и в мыслях не было что-то сделать, попросить и тем более — попытаться получить. Как только Сычжуй забылся сном, он лег на спину и сосредоточился на дыхании. Как хорошо, что в этом вопросе у него отменная практика! Практики — это вообще полезно, особенно при знании теории. Хуайсан даже улыбнулся весело — вот прямо идеальный адепт, как Сычжуй любит, практика на хорошем фундаменте теории. Он терпеливо успокаивал тело, отказав себе в роскоши пойти и решить проблему руками или окунуться в холодную воду. Обещание никуда не уходить было дано, и Хуайсан не собирался от него отказываться. Он уснул совершенно измученный, но счастливый и успокоенный. Завтра будет утро, новое и прекрасное. Пробуждение в своей кровати рядом с совершенством — это лучшее, что могло начать день. И несмотря на то, что Хуайсан проснулся разбитым, он все равно улыбнулся и сладко потянулся под одеялом. *** Наверное, есть в мире счастливые люди, которые просыпаются утром после такого внезапного вечера, и им не хочется провалиться сквозь землю. Они точно есть, просто Лань Сычжуй к ним не относился. Он открыл глаза очень рано, обнаружил себя голым под одеялом рядом с таким же обнажённым Не Хуайсаном… Что он сделал? Что они сделали? И что теперь… а как дальше? Не казнить себя у него просто не выходило, но выскользнуть из-под одеяла и спастись бегством, одеваясь на ходу — это ещё ужаснее. Нет, Не Хуайсан такого точно не заслужил. Он просыпался так красиво… с улыбкой, потягивался под одеялом. Сычжуй невольно сам улыбнулся и тут же закрыл лицо руками. Кошмар какой, небеса, ужас… И ведь дело даже не в том, что он натворил, что он нарушил безумное количество правил и собственных принципов. Он мучился раскаянием за собственную категоричность. Как же он фыркал в Байсюэ, требуя от Цзинъи невозможного. Включить голову. Негодовал, понятия не имея, что включить голову невозможно. Это выше человеческих сил. Это сносит все преграды, прёт напролом, и хорошо если хотя бы хватает рассудка не испортить всё окончательно. Хуайсан открыл глаза и повернул голову. Плечо Лань Сычжуя, волосы... невероятно прекрасное утро! Он смотрел на его руки, Лань Сычжуй закрывал лицо, и невозможно было не улыбнуться, хотя волнение укололо сердце. Хуайсан коснулся его плеча губами, зашуршал дорогой тканью одеяла, поворачиваясь. — Доброе утро. От лёгкого поцелуя Сычжуй вздрогнул, и очень по-глупому просто отвёл указательный палец, не убирая ладони от лица. Смотреть на улыбающегося Не Хуайсана вот таким манером, сквозь пальцы искоса… пожалуй, нет ничего глупее. — Доброе утро, — смущённо отозвался он в ладони и улыбнулся. Конечно, Хуайсан этой улыбки не видел, она была спрятана в ладони, но улыбка всегда отражается в глазах. И поворачиваться на бок, всё ещё закрывая лицо, глупо и неудобно. Сычжуй храбро вздохнул, убрал руки и повернулся на бок. — Я ночью… кажется… был очень несдержан. Хуайсан чуть было не наклонился к нему, чтобы поцеловать пальцы, но, пожалуй, сейчас это смутило бы только сильнее. Он улыбался и ждал, и дождался своей награды — храброго взгляда Сычжуя и первых слов. . — Не кажется, — Хуайсан отвел прядку с лица юноши, — совершенно точно. Ты был прекрасен. Нет ничего прекраснее искренности, особенно твоей. Потому что ты искренний всегда, и ночью тоже. Ужасно тянуло задавать глупые вопросы. Они тем глупее, что Хуайсан их и не ждал, сразу предупредительно давая ответы на весь сумбур, царящий в голове. Поэтому Сычжуй их и не высказал. — Не подозревал в себе такой предосудительной жадности. Сычжуй осторожно взял его за пальцы, которые сейчас так ласково убрали прядь волос с его лица, и ещё осторожнее дотронулся до них губами, словно проверял можно или всё-таки нет. — Ты подарил мне столько нового. А я оказался слишком… И он умолк, снова прибегнув к невинному жульничеству. Ничем иным Сычжуй не мог объяснить, что молчание настало исключительно из-за того, что пальцы Хуайсана прижаты к его губам. — Слишком? — Хуайсан не отнимал пальцы, впитывая эту робкую нежность, — Слишком каким? Непохожим на себя? О, ну что ты. Ты не можешь быть никогда «слишком», Сычжуй. Не бывает слишком хорошо, когда оно одно на двоих. Он сел, все так же глядя на юношу, ласково погладил его губы. — Я дам тебе еще больше. Если ты только захочешь. Все, что ты только захочешь узнать. И я вместе с тобой. Смотреть на него и говорить всякие нежности Хуайсан мог бы до ночи, и он обманул бы себя, если б сказал, что ему этого не хочется, но за стенами его покоев — большой мир, где люди, дела и вся эта ответственность. Опять придется потерпеть, но это не страшно, если есть для чего, а Хуайсан был из тех редких людей, у которых всегда найдется самое важное, ради чего стоит подождать. — Встаем? У нас с тобой целая куча дел. Зато Не Хуайсан был слишком. Слишком снисходительным! Но как же красиво он говорил — без цветистых выражений, без пышности, со спокойной улыбкой и с такой лаской, что Сычжуй не смог отыскать в себе окаянства, чтобы возражать. Наоборот замер, впитывая это «хорошо на двоих» и покраснел. Как он это говорил — если ты только захочешь, всё что только захочешь. И хотелось немедленно захотеть, причём именно всё. Вместе. Катастрофическая разнузданность и крушение воспитания. И вместо любой приличной фразы, если такие вообще существовали для такого утра, Сычжуй кивнул. Спохватился, что это не очень понятно, и решительно сел. — Да. Да, мы встаём, не стоит заставлять людей себя ждать. А дел, я подозреваю, не куча, а целый горный хребет. Он всё ещё сидел, прикрытый одеялом, и мог считаться условно приличным, если учесть, что он тут вчера творил. Больше? Что может быть больше? В груди лихорадочно заколотилась, словно шалая птица. — А я? — невпопад спросил он. — Я ведь тоже хочу дать тебе больше. И я хочу узнать. С тобой. Нужно вставать. Нужно покорять этот горный хребет дел — вот-вот могут начать прибывать первые гости, ведь кто-то живёт совсем рядом, а кто-то пылает стремлением обязательно выразить свою приязнь и радость, подтвердив тесные связи с Цинхэ Не. На миг показалось, что если он выйдет отсюда, все будут знать. Просто все будут знать, что он делал, с кем, как. Нелепая опаска оказалась задавлена сразу — Лань Сычжуй всё-таки призвал на помощь здравый смысл, и решительно затянул лобную ленту туже.