Затмение

«Где ты. Где ты... где ты — где ты — где ты?» — Где ты?! — Хуайсан рухнул на кровать, сидел, судорожно обхватив голову руками. Он не кричал, это был глухой отчаянный шепот. Записка упала на пол, Не Хуайсан проводил ее взглядом и не пошевелился. Утром, когда Глава не вышел к завтраку, он пошел звать брата и нашел только эту записку, которая не объясняла почти ничего. Ну, только то, что Минцзюэ сам ушел, а не исчез, словно его и не было. Но прошли сутки, еще одно утро, от Лань Сичэня Хуайсан не получил вестей, более того — его вопрос к Цзэу-цзюню просто не попал. Человек в Чунчжэнь сообщил, что Главы там не было. Ну, хоть не пришлось тревожить клан Ши вопросами, но ответа это не давало. Вторые сутки подходили к концу, никто из людей Хуайсана не принес ничего. Минцзюэ ушел. Или его вынудили уйти? Яо. Кто еще может заставить Минцзюэ уйти? Обманом. Хитростью. Заклятием. Хуайсан уже не мог сопротивляться ужасу, он не мог больше справиться с этой неизвестностью. Неужели он потерял бдительность, и змея пролезла в дом? Неужели Яо умудрился его переиграть? Поймал шанс. «Надо просто подождать» — говорил Хуайсан себе, очень логично и правильно объяснял, что день, два — это вообще ни о чем, это не повод не то что для ужаса — даже для волнения. Но кошмар пустых комнат Не Минцзюэ был вот, перед ним, совершенно настоящий. Впервые Не Хуайсан, встречая в Юдоли Лань Сычжуя, смотрел куда-то мимо. Впервые за много дней прошлой ночью не пришел к нему или не позвал к себе. Его мысли крутились в тесном тугом клубке страха и потерянной способности контролировать себя и все вокруг. Он дошел до того, что слезы снова текли по щекам. Хуайсан зло схватил веер, обмахивал лицо, но веер выпал из рук и с мертвым хрустом сломался. *** За последнее время Сычжуй столько раз видел, во что превращается тревожное ожидание, что мог распознать его по походке. Для этого даже не обязательно смотреть в глаза, чтобы перехватить этот поток всеохватной беспокойной тоски и постоянного страха. Цзинъи, сходящий с ума в ожидании Сун Ланя. Сяо Синчэнь, напряжённо поднимающий глаза к небу. Ханьгуан-цзюнь, снова и снова играющий Призыв. Лань Сычжуй даже горько печалился о собственной душевной чёрствости. У него пропал друг… у него исчез наставник… А он беспокоится, конечно, но как-то не так. Потом бесследно исчез Инь Цзянь. Конечно, приставать с вопросами он счёл бессмысленным и невоспитанным. Доктор Цзянь не обязан ему отчитываться. Если бы что-то случилось, уже и слухи пошли бы. Наверное. А теперь куда-то делся Не Минцзюэ, и Лань Сычжуй вдруг увидел совершенно раздавленного Не Хуайсана. Нет, он держался, не заламывал руки, не торчал круглосуточно на крыше, не метался из угла в угол. Не Хуайсан просто смотрел куда-то в себя и одновременно в никуда. Вот что было страшно. Сычжуй тихо вошёл, как раз когда упал и сломался измученный веер. Он хоть и какой-то неправильный, неспособный сам так глубоко чувствовать, как другие, но что он за собой точно знал, что не оставит Хуайсана терзаться в одиночестве. Если ему лучше одному — так бывает, ведь все люди разные! — то он просто велит выйти. — Он скоро вернётся, — тихо сказал он, всем сердцем желая, чтобы Не Минцзюэ немедленно появился, прямо сейчас. Сказал, участливо сжав холодные пальцы Хуайсана, грея их в ладонях, даже подышал на них, согревая дыханием. — Тебе не нужно быть одному, Хуайсан. Я с тобой. *** — А если нет? — тихо спросил Хуайсан, посмотрел на того, кто это сказал и только сейчас понял, что это Лань Сычжуй. Стало немного легче, он... не один? Почему он сразу не пошел к Сычжую? Вот, ведь как возвращается ясность ума и начинает биться сердце просто потому, что пришел Лань Сычжуй. Хуайсан сморгнул слезы и припал губами к его губам, как жаждущий пьет первый за несколько дней глоток воды. Он выдохнул и энергично встал, поднимая Сычжуя. — Я не один и я не должен вот так... сидеть. Хуайсан достал из рукава свиток, расстелил на столе. Тонкая бумага делала этот объемный документ почти невесомым, позволяла скатывать его в небольшой свиток, который было легко спрятать. Но карта кланов, путей и городов едва поместилась на столе — такие обширные земли она охватывала. Не Хуайсан провел над ней ладонью, и на карте проявились знаки. — Отсюда, вот отсюда... — бормотал Хуайсан, одну за другой проходя точки, откуда он уже получил донесения. — Ответ отрицательный. Здесь, здесь... — этих «здесь» было немало. — Мое послание не дошло до Цзэу-цзюня. Вот тут... Хуайсан замер, глядя на карту, на крошечные знаки «Байсюэ», резко обернулся к Лань Сычжую. — Почему из Байсюэ ничего нет?! Этот вопрос он, конечно, задавал не Сычжую, а себе. — Как... как я мог так глупо упустить Байсюэ?! — Хуайсан свернул карту. — У меня там человек, от него ничего нет, это же не край света! Я совершенно потерял контроль! Хуайсан нахмурился, злой на себя до крайности, его лицо стало холодным и жестким, но лишь на мгновение — он снова взял себя в руки, спрятал чувства глубоко за маску младшего главы. Внутри все кипело. Раскис, размазался, рассыпался и не заметил очевидного! И, конечно, теперь Байсюэ — самое подозрительное место. Не там ли Инь Цзянь? Куда делся Лу Цин? А он хорош! О чем вообще только думал?! Ослеп от благополучия! Смотрел куда угодно, но только не видел у себя же под носом! Если Яо захочет — вот, прекрасная ошибка и шанс! — Так. Хуайсан посмотрел на Лань Сычжуя уже совершенно прежними глазами, лишь беспокойство осталось, ни следа гнева. — Я не могу больше ждать, понимаешь? Нужно проверить самому. Искать. Два дня — это слишком много. Сычжуй... ты пойдешь со мной? — он приблизился и взял его за руки. — Прошу. Да, он не должен оставлять Юдоль, но ничего, если угроза — Мэн Яо, придется оставить. И Сычжуя обязательно нужно уговорить. *** А если нет, то нужно будет его просто найти. И наконец, у Сычжуя даже не возникало сомнений — Не Минцзюэ не может просто так взять и пропасть. Не может. Не должен. На судьбу каждого человека выпадает определённое количество несчастий, исчезновений, провалов и неудач. Свои исчезновения Не Минцзюэ исчерпал и даже перерасходовал, никто из ныне живущих не пропадал так надёжно, надолго и запутанно, как глава клана Не! Ну вот и хватит уже пропадать. Лань Сычжуй только кивнул, подтверждая: да, Хуайсан не один. Он совершенно точно не один, и дело не только в том, что поцелуй до такой степени влияет на него — колени подгибались сами. А ещё — Не Хуайсан немедленно прекратил отчаиваться и принялся действовать, а его задача — помочь. Поддержать. Не дать расклеиться. Сычжуй наклонился с ним над картой, и только изумлённо округлил глаза, когда понял, до какой степени много всего держит в голове Хуайсан, и насколько серьёзно всё контролирует. Нет, он не сидел в печали эти два дня, он отправлял запросы и получал донесения. Пусть всякий раз отрицательные ответы, но они сужали круг поисков. Как тут не восхититься? Байсюэ… Почему из Байсюэ ничего нет? Там же был человек из Цинхэ Не, Сычжуй это точно помнил. Туда отправили ещё перед экзаменами человека, а потом… так, а что потом? А потом как-то он упустил, что же стало потом. Сычжуй даже сказать ничего не успел, когда увидел, каким стало лицо Хуайсана. Резким. Холодным. Совершенно безжалостным. Лишь на мгновение, но Сычжуй увидел. Не просто увидел, но и осознал — перед ним вовсе не робкий мягкий ценитель изящных искусств. Не то чтобы это новость, Сычжуй не сомневался в его талантах правителя, шесть лет Не Хуайсан справлялся с кланом, при этом умея противостоять Верховному Заклинателю дипломатическими методами, не пробуждая подозрений. С чего бы ему сейчас верить в эту мягкую маску? С чего… Лань Сычжуй смотрел в его глаза и лишь убеждался в безукоризненном совершенстве этого искусства, которым владел Не Хуайсан. Два дня — это много. Сколько дней прошло с исчезновения Чжи Чуаня и Цзинь Лина? Сычжуй покачал головой, опустил голову, рассматривая его удерживающие руки. Медленно отнял свои пальцы и сам взял Хуайсана за руки, снова поднимая голову, чтобы посмотреть в глаза. — Тебе не нужно просить меня, — решительно сказал он, сжимая его пальцы крепче. — Я ведь сразу сказал — ты не один. Я с тобой. Мы всё проверим сами и найдём. Тебе, наверное, нужно отдать распоряжения. Доверь мне собрать необходимое в дорогу… меня учили предусматривать самое невероятное. Я иду с тобой. Сычжуй не мог забыть теперь этот непримиримый холод, изменивший лицо Хуайсана так резко и так сильно. Вот только теперь пришло время задавать себе сложные вопросы и давать невозможно простые ответы «да» или «нет». Отталкивает ли его это знание? Нет. Испугался? Нет. И ты идёшь с ним? Да. *** — Спасибо, — Хуайсан не отпустил его сразу, поцелуй вышел порывистый, но одного «спасибо» было мало. Сычжуй будет рядом — это важно, и может быть, даже важнее, чем сам Хуайсан сейчас понимал. Он отпустил Сычжуя до рассвета, сам не спал всю ночь, оставил распоряжения, предусмотрел еще несколько важных моментов, и даже когда все сделал, не мог уснуть. Еще солнце не встало, когда Хуайсан вышел позвать Лань Сычжуя, и вдруг застыл на месте, только покинув свои покои. — Хуайсан. Не Минцзюэ шел к нему, темная фигура в сумерках галереи. Хуайсан еще не увидел лица, и обернулся, застыл, как будто это видение могло исчезнуть. Но это никакое не видение. — Дагэ. — Прости, — Минцзюэ заключил его в объятия, крепкие, виноватые, потому что по одному только повороту, по этому тихому «дагэ» все уже сразу стало ясно. — Прости... Хуайсан замер в его руках, выдохнул, хотел сказать «ничего, ну что ты», но голос бы дрогнул, пришлось переждать еще вдох или два, и наконец Хуайсан счел, что справится: — Мы с тобой чуть не разминулись, — он улыбнулся и отстранился, положил руки брату на грудь. — Мы с Лань Сычжуем сейчас хотели отправляться. Он произнес это таким тоном, будто погулять собирался, но все ведь понятно. Минцзюэ просто не знал, как оправдаться, нет ему никакого оправдания! И ведь не извиняться придется, а сказать то, что хотел и обещал. — Я торопился. Пришли новости, и я решил проверить, сорвался среди ночи. «Без меня», — подумал Хуайсан горько. Обидно. Несправедливо. — Ну значит важные новости, — вместо этого сказал он убежденно, без тени обиды. — Расскажешь? И где? — В Байсюэ. Вот. — Минцзюэ достал что-то и протянул Хуайсану, а тот смотрел с интересом и молчал. В Байсюэ! Как он был прав! — Это же... — Хуайсан взял помятую шапку Мэн Яо и посмотрел на брата, в глазах — немой вопрос. «Ну расскажи же! Что же ты подбираешь слова?! Со мной!» — Да. С ним покончено, Хуайсан. Все. Совсем. — Совсем. — Эхом отозвался Не Хуайсан и тронул кончиками пальцев каменное украшение на шапке, словно оно было ядовитым и вдруг стало просто камнем. Значит, все. Ладно. Хорошо. — Как Цзэу-цзюнь? — с волнением спросил он, отдавая свидетельство этого «совсем» брату, и увидел, что этот вопрос причинил Минцюэ настоящую боль. Как сердце оцарапал, медленно и рвано. — Тяжело, — наконец, признался Минцзюэ. Хуайсан кивнул, и в этом жесте Минцзюэ прочел и сожаление, и понимание, которых там на самом деле не было. Хуайсан думал совершенно о другом, но эти мысли — только его мысли, дагэ они ни к чему. — Значит, наши друзья вернулись в Байсюэ. Я счастлив этому, дагэ. Теперь все позади, это такие важные новости, — теперь его улыбка сияла, он смотрел в серьезное лицо брата, добиваясь ответной радости, и Минцзюэ ему улыбнулся. — Еще нет, но скоро вернутся. Инь Цзянь дождется брата, и они вместе с Лу Цином сразу прибудут сюда. И ни слова о том человеке, которого оставил там Хуайсан. Что ж. Ладно. — Прекрасно! Отдыхай, дагэ, — Хуайсан обвил его шею руками, успокоенно выдохнул в плечо и отпустил. Другие чувства остались с ним, он унесет их, разберётся с ними сам, сам поймет, что с этим всем делать. — Пойду скажу Лань Сычжую, чтобы не беспокоился. Иди. Он ушел по галерее, унося в сердце до времени притихшую бурю. Гнев — самое простое, что в ней было, самое ясное. Ревность — тоже не нужно искать. Но было и другое, то, что Хуайсан не хотел себе называть, он бежал от этого понимания, боялся его, как неизбежной беды, и спешил спрятаться, пока не нашел опасного подтверждения. Чтобы спрятаться — было только одно место. — Брат вернулся, — сообщил Хуайсан, едва переступив порог комнаты Сычжуя. — Ты был прав, он вернулся. *** Важно, чтобы Хуайсан теперь не вздумал отправляться на поиски без него. Сычжуй решительно собирал всё, что может понадобиться в длинном непредсказуемом путешествии. У него был отличный пример для подражания — Сюэ Ян умел таскать с собой вообще всё. Не учиться этому было бы опрометчиво и глупо, но Сычжуй умел и любил учиться полезному. Он всё продумал. Он собрал всё. Вообще всё. Что бы ни спросил Хуайсан, у него это найдётся. Оружие в идеальном порядке. Сам он — в полной готовности и собранности. Едва Хуайсан вошёл, Сычжуй встал ему навстречу. И лишь коротко выдохнул когда понял, что уже ничего не нужно. Он так явно выдохнул, и взволнованно взял Хуайсана за руки, что даже не подумал, уместно ли это сейчас. — Я так рад! Он не ранен? А ты... Он едва не спросил тревожно "Ты не ранен?!"... Почему? Откуда это ощущение, что Хуайсан может быть ранен? — Прошу тебя, присядь. Со мной. Он довел Хуайсана до кровати, усадил рядом с собой, почему-то принялся осторожно растирать его пальцы, и всё тянуло заглянуть в глаза. — Хуайсан, — успокаивающе проговорил Сычжуй. — Ты извелся... Расскажешь мне? Или давай я просто о тебе позабочусь. Он может не рассказывать. Не должен ничего объяснять, особенно если тяжело. Сычжуй не страдал болезненным любопытством, наконец, это просто бестактно, когда лезут в душу с досужим интересом. Его хотелось просто обнимать и успокаивать, может даже немного покачивая в объятиях. Сычжуй промедлил и обнял его. Правда, покачивать не стал. Это показалось слишком глупым и детским. *** Хуайсан не успел придумать слова, он именно сейчас понял, что так спешил унести свои чувства из этой сумрачной галереи, не уронить, чтобы не пришлось их разглядывать, что не успел подумать больше ни о чем. И сейчас только головой помотал, без слов, на вопрос, не ранен ли Минцзюэ. И замер. «А ты?» — от этого вопроса сердце мигом опустело. Потому что «а он» — да. Ранен. Как бы ни пытался Хуайсан сдержаться, как бы ни хотел, но он сейчас прижимался к Сычжую и ничего не мог поделать. Да, извелся, да! Как же это объяснить?! Это не объяснишь! И, стискивая пальцами спину Лань Сычжуя, Хуайсан понимал, что ему не надо ничего объяснять, каким-то непостижимым образом Лань Сычжуй все понимает. — Я... не могу... — сдавленно шепнул Хуайсан в его плечо и почувствовал, как слеза оставляет горячий след на коже. Что это?! Он? Плачет?! Хуайсан поспешно уткнулся в плечо Сычжуя еще крепче, переносицей, лбом, снова губами, заставляя предательскую слезу впитаться в ткань, и тяжело выдохнул. — Да. Давай. Пожалуйста... *** Он не может. Рассказать не может. А Юдоль — огромна, по сравнению с маленьким и надёжным Байсюэ, здесь очень мало возможностей всё видеть, даже когда не рядом. Даже когда вот так — «я не могу»… Словно на шее удавка затянута. Кто это сделал? Не Минцзюэ? Он может, Сычжуй видел его в Байсюэ и прекрасно понимал, как старший из братьев Не может быть резок и категоричен! Что он сделал?! Он вернулся, и теперь Хуайсан вот так расклеился? Что он ему сказал? Какие вести принёс? Где был? Если это необходимо, то Сычжуй не сомневался, что может пойти и высказать главе клана Не в глаза всё, что необходимо, пусть поостережётся причинять боль своему брату! Сычжуй только крепче прижал к себе Хуайсана, ласково погладил по спине. Свою спину он уже и не чувствовал, только судорожно впившиеся пальцы Хуайсана сжались ещё сильнее. Это ничего, это даже хорошо. Страшно — это когда разрывает изнутри, и не в кого вцепиться. Сычжуй это уже успел пройти, весь ужас бессилия в одиночестве, когда твой единственный союзник — безмолвная подушка, преданно заглушающая крики и рыдания. Его «пожалуйста» почему-то больно укололо куда-то под сердце. Что за жизнь была все эти годы у молодого главы клана Не, если о таком простом он не может просто сказать «да, давай»? Без «пожалуйста». Без «прошу». Без любезной улыбки. Без изящного взмаха веером. Вот сейчас всё как надо — он не видит лица Не Хуайсана, и ему не нужно держать это лицо приятным. Сычжуй продолжал размеренно гладить его по спине, погладил затылок, прижал к себе ещё сильнее. Пусть дышит вот так в плечо, это хорошо. Все люди — разные. Очень разные. На кого-то действуют рассказы о других. Можно сказать: «Вот, смотри, даочжан Сяо Синчэнь через что прошёл, но он справился». Или можно ещё сказать: «Вот, посмотри, во что превратился убийца, преступник и мерзавец Сюэ Ян — мерзавцем остался, но ты присмотрись». Это действовало на самого Сычжуя. Но что-то ему казалось, что на Не Хуайсана это не подействует. — Давай я расскажу тебе об одном молодом воине… Правда, я его не знал таким уж юным и беспечным. Я познакомился с ним позже, когда он стал главой клана, — Сычжуй чуть повернул голову, мягко поцеловал Хуайсана в шею, и всё-таки начал его покачивать, еле заметно. Это получилось как-то само. — Мне очень нравилось смотреть, как он умеет красноречиво колыхнуть веером, и это будто развеивало тучи над головами моего отца и его старшего брата. Слухов о нём ходило множество. Говорили, что он устроил пьяную пирушку прямо в Облачных Глубинах, и пил не с кем-то, а со Старейшиной Илина. А я ведь, ты знаешь, пламенно чту правила. Я… негодовал. Но негодовал и осуждал восторженно, и говорил себе: вот посмотри, Сычжуй… И смотрел. И после этого смотрел, и всякий раз поражался, как этот человек умеет держать себя в руках, улыбаться своему злейшему врагу, шутить, оставаться таким выдержанным и спокойным, что даже лёгкий шёлк показного легкомыслия не колыхнулся, надёжно маскируя его стальную волю и целеустремлённость. Я и после этого смотрел, с восторгом обнаруживая множество талантов и восхитительных сокровищ его характера. Мы вместе запускали фонарик желаний в небо. И я горячо просил небеса, чтобы они дали ему счастье. Разумеется, я не только об этом просил, фонарик был один, и я так спешил нагрузить его своими желаниями, что он едва взлетел. Но ведь взлетел же… Сычжуй даже не задумывался, что говорит. Он рассказывал Хуайсану, какой он — Не Хуайсан. Каким он его видит. Каким разным он видит этого одного человека, и как всякий раз верит в него и тянется к нему. Сычжуй так о нём рассказывал, будто совершенно постороннему человеку, которого нужно убедить в том, что Не Хуайсан — замечательный. — А ещё, — наконец выдохнул Сычжуй ему на ухо. — Он мне очень дорог. Очень… *** От прикосновения его губ по шее и спине разливалось тепло, голос Лань Сычжуя звучал прекраснее самой нежной мелодии. Знает ли он, что одним голосом, без гуциня, умеет делать теплее, спокойнее, легче? Сычжуй рассказывал лучше, чем Хуайсан рисовал, и в этом образе он не узнавал себя. Разве же он такой? Нет. Сычжуй ошибается, рисуя его таким — идеальным и сильным. Но сейчас, когда они вдвоем, Хуайсан не мог запретить ему ошибаться. «Этот фонарик взлетел бы и от сотни желаний», — думал Хуайсан. — «Потому что его поднимала чистота твоих стремлений». Именно эта идеальная чистота и есть самое главное сокровище, ценнее всего, что Сычжуй в нем увидел, и чего Хуайсан в себе не находил. Разве что целеустремленность. Он закрыл глаза и медленно выдохнул, перестал так цепляться за Сычжуя, расслабился в его добрых и нежных объятиях. Признание оказалось неожиданным и обжигающим. Если бы это сказал Хуайсан, в нем не было бы того смысла — сокровенного, неуловимого, как свет далекой звезды, и оттого неодолимо притягательного, так что невозможно отказаться. — Можно я останусь? — спросил Хуайсан, касаясь губами его шеи. Как будто Сычжуй мог сказать «нет». Он не скажет, но хотелось услышать. Сколько раз он был в Облачных Глубинах и почему-то не замечал его главной драгоценности? Неужели, чтобы увидеть свет, ему нужно дойти до самого дна пустоты? Хуайсан чувствовал себя безнадежно пустым под всеми этими волей, силой и спокойствием, о которых говорил Лань Сычжуй. Только его сияющая красота — души, сердца, тела, слов — вся, только она одна давала ему шанс заполнить эту пустоту. *** Может быть, это всё помогло, а может просто нужно было держать и обнимать — Сычжуй не задавал себе сложных вопросов. Он взволнованно перевёл дыхание, когда Хуайсан перестал так больно сжимать пальцы, будто пытался смять спину как лист бумаги. Сам он не ослаблял объятий, потому что, наверное, сам бы хотел, чтобы надёжные руки держали крепче. — Не можно. Нужно. Останься, пожалуйста, — попросил он, снова погладил Хуайсана по спине. — Я бы не отпускал тебя до утра... Уже утро. Пусть очень раннее, но ведь есть сколько-то времени? Хуайсан всю ночь не спал. И это вторая ночь! — Останься со мной, — снова попросил Сычжуй, чтобы Хуайсану уж точно не пришло в голову его просить. Зачем просить? Он ведь тут совсем забыл про скромность и сдержанность, да и не хотел вспоминать. — Ты разрешил мне о тебе позаботиться, — напомнил Сычжуй, ласково и осторожно расплетая причёску Хуайсана, потому что ему нужно отдыхать. А ещё его нужно раздеть. И уложить. И обязательно снова обнять, потому что нельзя иначе. *** Разрешил... Хуайсан уже так много всего разрешил, сколько ни у кого не было. Например, не спрашивать. Он сейчас даже не мог представить, чего Сычжую нельзя. Нет никаких сомнений, что юноша, внимательный и безмерно одаренный, знал о нем очень много и даже больше. А в спальне уж точно никто и никогда не видел Не Хуайсана таким. Вот как сейчас — уязвимым и открытым, и он не стыдился этого. Почему? Почему с Лань Сычжуем он ничего не стыдится, не переживает, что ему что-то открылось? Ласковые пальцы так касались волос, что Хуайсан запретил себе об этом думать. Размышления сейчас опасны, заведут туда, откуда не выбраться. Он кивнул, смущенно улыбнулся, и пока Лань Сычжуй расплетал его прическу, коснулся губами его щеки, потом виска, а потом уже не мог остановиться и невесомо целовал брови, веки, чувствуя, как дрожат ресницы. — Я мешаю тебе заботиться... — прошептал он, чуть касаясь губами его губ. — Я... «Я так люблю, когда ты расплетаешь мне волосы...» — ... Ты так это делаешь... как будто меня касается свет. *** Разобрать все хитросплетения тонких кос… пальцы, привыкшие перебирать струны гуциня, справлялись с этим так, будто творили мелодию, Лань Сычжуй почти слышал эти переливы. А ещё после кос пряди получались волнистыми, их было приятно целовать — новые ноты. Возможно, завтра он сумеет поймать эту мелодию и сыграть. Это не срочно. Сычжуй совершенно не был против этого процесса лёгких поцелуев, и Хуайсан совершенно не мешал. — Ты помогаешь, — очень серьёзно уточнил Сычжуй. Так серьёзно, как только может быть серьёзен юноша его возраста, которому шепчут прямо в губы. Ах эта серьёзность… — Ты ведь уже называл меня звездой, — напомнил он, закончив с его причёской и теперь просто пропуская пряди волос сквозь пальцы. — Мне как звезде немного неловко за такие земные стремления и желания. Вот такая безответственная звезда. Должен светить, а вместо этого… Да, а вместо этого он раздевал Хуайсана, да и замолчал не потому что слова закончились, а потому что в поцелуй не поговоришь. А он оделся для дороги. Для путешествия. Для поисков. Вот эти поиски, которые уже не нужны, необходимо с него снять. Всё снять. Тревогу с этого лица. Взволнованное тревогой дыхание — губами с горла. Сычжуй сам не понимал, что короткие и редкие взгляды в глаза — он же смотрит сияющими глазами на Хуайсана, просто потому что не может по-другому смотреть. *** — Ты самая ответственная звезда, — не согласился Хуайсан и улыбнулся. Становилось легче, лучше, но на смену одним мыслям пришли другие. Звезды высоко, но они отражаются в воде, и тогда кажется, что их свет становится ближе. Только его все равно не забрать. Хуайсан никогда не думал о том, что все закончится, как заканчивалась до этого всякая его близость с прекрасным юношей. Он не думал, потому что это казалось естественным. А теперь, глядя в сияющие глаза Сычжуя, наслаждаясь тем, как он может быть одновременно и взволнованным, и умиротворенным в его поцелуях, Хуайсан впервые по-настоящему осознал эту мысль о том, что все заканчивается, что когда-нибудь закончится и это. И почему-то это ощущение было не похоже на прежнее. Он гладил кончиками пальцев ласковые руки, пока Сычжуй снимал с него одежду, целовал, не сдерживаясь, как когда-то, если хотелось больше страсти или волнения. Хуайсан и сам как-то естественно и неторопливо развязал пояс Сычжуя, погладил кромку, украшенную скромным узором. Он ловил еще ласку с его губ, потом поймал руку и поцеловал пальцы, снова отпуская их, чтобы Сычжуй продолжал свое тихое нежное утешение. *** Ну вот, они уже почти что шутят. Это ведь хорошо? Хрупкое ощущение постепенно восстанавливающегося равновесия понемногу отогревало — вот Хуайсан уже и улыбается не так смущённо. Сейчас, когда не было неловкой спешки или какого-то стеснения. Даже когда Хуайсан целовал его пальцы. Нет, Сычжуй всё так же краснел, потому что не мог не волноваться от этой ласки, когда губы скользят по пальцам. Или губы у Хуайсана такие, или у него с пальцами беда совсем… Его всё волновало. Даже сам процесс развязывания пояса оказался связан с множеством чувственных намёков. Сычжуй не так давно выяснил, что «распустить пояс» — это буквально согласиться на соитие. Не то чтобы он зачитывался книгами такого толка, но любопытство пересилило, и он внезапно увяз не в любовных сценах, а в сложных иносказаниях, от которых долго не мог приобрести естественный цвет лица, не изображая собой алый закат солнца. Зато сейчас он почти незаметно избавлялся от своей одежды, чтобы она будто сама куда-то делась и прилегла на пол отдохнуть. Полураздетый, он самозабвенно целовал Хуайсана, его шею, плечи, обнажившуюся грудь, и уже подумал присесть на корточки или опуститься на колени, но именно подумать было самой удачной мыслью. Он не даёт лечь замученному тревогой и бессонницей человеку! Досиялся, досветился. — Хуайсан, — позвал он шёпотом. — Хочешь полежать под звёздами? Сам удивился сказанному и тихо рассмеялся, прикрывая рот пальцами. Этого ещё не хватало! Так можно скатиться в совершенно неуместную выспренность выражений, но жестом пригласил Хуайсана возлечь, и тут же жестоко удавил иносказательного демона, который попытался вывихнуть ему язык в сторону чрезмерно цветистого. — Ложись, — Сычжуй немного лукаво улыбнулся. — Я ещё не закончил… свои заботы. *** Хуайсан гладил его скулы, волосы, плечи, наслаждаясь поцелуями, и кивнул так, будто бы ничего такого необычного Лань Сычжуй не сказал. Лечь — это прекрасная мысль, особенно если над ним такая вот сияющая звезда. Улыбка Сычжуя мгновенно заставила утомленное сердце подпрыгнуть и замереть в волнительном ожидании. Ну как же до сих пор не разгадана эта загадка — Сычжуй случайно улыбается вот так или знает? Знает, как это выглядит? Или нет? Скромность, смешанная с распутством, да еще с такими словами! Говорит невинные вещи, а за этими «заботами» слышится что-то совсем не скромное, а очень даже наоборот. Хуайсан снова очаровался, утонул в этой многообещающей смущенной порочности и послушно лег. — Твои заботы... Я ведь сейчас попрошу их все, Сычжуй, — тихо сказал он, словно заранее просил прощения, и потянул юношу к себе. *** — Это совершенно невозможно, — подхватил тему Сычжуй, и всё это не прекращая ласк. Он легко подчинился этому движению, когда Хуайсан потянул его к себе, вот только не лёг рядом, а навис над ним, чтобы не придавить, и легко прихватил губами его губы. — Их просто слишком много, чтобы все предъявить прямо сейчас. Но я начну постепенно, и так мы доберёмся до всех. До всех моих забот. С Хуайсаном было легко. Он с самого первого дня щедро делился своими умениями и знаниями об отклике тела, а Сычжуй… что же, он действительно умел учиться. И любил учиться. Поэтому сейчас, когда Хуайсан наконец-то похвально внял предложению и лёг на спину, он с трепетной обстоятельностью и непосредственностью принялся выкладывать всё, что успел усвоить об этой чувственной науке. Сычжуй не ложился на него, он просто медленными гибкими движениями скользил вдоль его тела, пока целовал снова шею, плечи, прорисовывал кончиком языка самые красивые места, а ведь Хуайсан весь был красивым… Он не торопился, спешка оскорбительна. Он даже не сразу накрыл губами напрягшийся в ожидании сосок, просто дышал на него через приоткрытый рот, тронул кончиком языка, снова жарко выдохнул, и лишь после этого поцеловал, втягивая в рот. Дал почувствовать кромку зубов, очень осторожно. Теперь он знал, как чувствуется такая ласка, знал в оттенках и полутонах, знал на собственном опыте. А ведь он только начал. Потом наступил черед живота, и вот тут Сычжуй посчитал, что остатки одежды им точно не нужны. Зато можно раздевать его неторопливо, обнажая светлую кожу неповторимого тёплого оттенка дальше. И никакой более смелой ласки, пока нижние штаны не присоединились к остальным сброшенным одеждам. *** Каждое прикосновение теперь отзывалось тихим восторгом в сердце. Сычжуй уже так много с ним узнал, а теперь Хуайсан узнавал от него. Например, как сложно терпеть, когда поцелуи ложатся на кожу медленно-медленно. Или как невозможно не охнуть, когда язык ласкает везде, заставляет вздрагивать и напрягаться, чтобы снова расслабиться и застонать от нетерпения. Или как можно забыться и ухватить за плечо или даже за волосы, потому что не получается думать об осторожности, если тело выгибается навстречу ласкам. Хуайсан так томительно мучил Сычжуя, и вот теперь получал от него еще более виртуозную чувственную пытку. Когда Хуайсан, наконец, остался обнаженным, его терпение нашло какое-то новое дыхание. — «Вся моя забота — твоя», помнишь? Ты сказал, — Хуайсан сам прикоснулся к себе, бесстыдно приласкал, пальцы скользили по члену, и он совсем не смущался этой откровенности. Конечно, Сычжуй помнит, и конечно, он даст все и даже больше, но просто хотелось это озвучить. — Я хочу всю. *** Лань Сычжуй поднял голову, проследил за рукой Хуайсана и возмущённо поднял бровь, глядя на это вопиющее самоуправство. — Моя память безупречна! Разумеется, я это сказал. А ты самоуправно отнимаешь у меня возможность вручить тебе всё, что ты хочешь. Не получалось возмущение. Сычжуй не удержал улыбку. Такую, совершенно ему не свойственную, потому что открытость и откровенность этой ласки не могла не возбуждать. — Я заставлю тебя убрать пальцы, — убеждённо прошептал Сычжуй, наклоняясь ниже. Он подцепил указательный палец Хуайсана кончиком языка, настойчиво проталкивая его между пальцем и членом. Словно только это и было его целью — постепенно оттеснить его ладонь. Ничего больше. Вся прочая ласка, которая доставалась напряжённой плоти — случайность. Разумеется, лишь случайность. В этой битве за ласку принимали участие только язык и губы, лишь пару раз Сычжуй дотронулся зубами до пальцев, но не прикусил. *** Не так-то просто было заставить Хуайсана убрать пальцы. Как уберешь, когда тут такая восхитительная игра? Он еще слегка сопротивлялся, позволяя Сычжую отвоевывать понемногу, но зато можно было трогать язык и губы, и от этого представлялись самые распутные вещи. Хуайсан почти отпустил, но мазнул головкой по губам, направлял член так, чтобы чуть надавить на эти губы, приподнялся, чтобы Сычжуй не просто взял в рот, но ощутил его настойчивость. Желание «забот» чуть не превратилось в жажду все поменять и начать брать без нежности и изысков, но Хуайсан сдержал нетерпение и совсем убрал руки. *** Чем желаннее приз, тем жарче чувство обладания. Лань Сычжуй отвоевал это в случайно придуманной чувственной игре, и теперь торжествовал победу. А победа делает безрассудным и порывистым. Он ещё думал, что вот сейчас добьётся своего, и как скажет… а что скажет-то? Сычжуй томно выдохнул, обхватывая головку члена губами, обвёл её языком, чувствуя нежную шелковистую кожу. Вот теперь он не стал тянуть. Не удерживал, только размеренными движениями выглаживал крепкие бёдра, точно готовые податься вверх ещё раз, и ещё раз. Сычжуй втянул его член глубже в рот этим неповторимым всасывающим движением, которое не оставляет никаких сомнений: робости придётся повременить. Сейчас заботы перешли к наслаждению, ему хотелось чувствовать, что Хуайсану по-настоящему хорошо. *** Тянуло лечь, расслабиться и отдаться наслаждению, но когда Хуайсан увидел, как бесстыдно, как вызывающе выглядят губы Сычжуя, обхватившие головку, и его движение, как рот забирает возбужденный член, — все оказалось забыто. Хуайсан замер, он просто не в состоянии был оторвать взгляд, и знал, что окончательно потеряет голову, если сейчас Сычжуй посмотрит на него, не прекращая своего распутства. Куда подевалось смущение? Где вся его неловкость и полыхающие от стыда щеки — все то, что так возбуждало и доводило до исступленного желания обладать и заставить отдаться, несмотря на тысячи правил и ограничений, воспитанных с рождения? Перед ним был совсем другой Лань Сычжуй. Разве он когда-то допускал мысль, что станет скучно, как только уйдет это очарование стыдливости, смешанной с желанием? Балансируя на грани осознания открытия и удовольствия, усталости и желания, Хуайсан все-таки вынужден был признаться себе, что если и не думал так нарочно, то ожидал подобного исхода. И что же? Оказывается, вот такой Сычжуй будит в нем ничуть не меньший огонь, заставляет его терять себя. Хуайсан заметил, что в этой его внезапной открытости обнажается вся его сущность, алчная чувственность, которую он раньше скрывал от Лань Сычжуя, опасаясь спугнуть. Но теперь она отразилась в улыбке Хуайсана, которую раньше не видел Сычжуй, и никто не видел, разве что краешек веера младшего главы Не. *** Удовольствие, неприкрытое наслаждение, вот эта нетерпеливая дрожь, которую можно поймать только губами и кончиком языка… этого было мало. Лань Сычжуй не подозревал, что сам способен на такую щедрую и широкую жадность. Одобрение! Ему всегда было нужно одобрение от дорогих ему людей. А Хуайсан стал не просто дорогим ему человеком. Сычжуй понимал, что не высказал и половины, когда шептал ему на ухо, как он ему дорог. Он поднял глаза. Не размыкая губ, не останавливаясь. И наткнулся на такой взгляд и такую незнакомую улыбку, что задохнулся от неожиданно закружившегося в голове горячего вихря. Сычжуй никогда бы так не сделал, у него не хватило бы смелости, но сейчас под этим взглядом он неожиданно для себя дерзко выпустил изо рта член и напоказ лизнул его от основания до головки. Вспыхнул запоздалым и явно недостаточным смущением и снова втянул в рот. Теперь он знал, как будет хорошо, как будет ещё лучше, как будет приятно и жарко. Ведь Хуайсан всё ему показал! Ведь он же тоже заслужил немного алчности. Сычжуй жадно ласкал его ртом, забыв о едва прикоснувшемся к нему смущении. *** Хуайсан только охнул, вздохнул довольно и ошеломленно, уловив снова мелькнувший стыд. Но он так быстро оказался поглощен несдержанными и невероятно умелыми ласками Сычжуя, что Хуайсан получал свое наслаждение, растворяясь в нем. Он старался смотреть, когда получается, но получалось не всегда. В особенно острые моменты он все-таки несдержанно запрокидывал голову, глаза сами закрывались, пока в конце концов, чувствуя приближение момента, Хуайсан не начал сам толкаться в рот. Он вздрагивал от того, как скользит головка по языку, упирается в горло, и как ее сладко сжимает, отправляя тело в томительное и острое предвестие жгучего наслаждения. — Вот так, еще, — шепнул Хуайсан, толкаясь сильнее, чтобы Сычжуй повторил это снова. *** Есть своё особенное наслаждение, когда становишься причиной вот этого жадного трепета под руками. Когда на кончике языка держишь всё, вообще всё. Сычжуй увлечённо ласкал Хуайсана, не стесняясь пробовать новое, при этом не сбивая ему и себе настрой. Сильнее, слабее, легче, напористее, быстрее, медленнее, глубже или прицельно быстрыми движениями языка вымучивать налитую головку и ловить довольные вздохи. Сычжуй не держал Хуайсана. Он просто сам держался за него, прерывисто гладил его бёдра, то хватался, впиваясь пальцами, то снова лишь лихорадочно гладил. Он поймал этот восхитительный ритм, с которым спираль удовольствия раскручивается всё быстрее и вкуснее. Сычжуй слышал все оттенки дыхания Хуайсана, и этот шёпот неожиданной шёлковой лаской пробежался по коже, вдоль спины, потянул горячим томным жаром. Это получилось само по себе. Сычжуй просто крепко обнял Хуайсана, и сделал вот так. И сделал ещё. Глубоко, в задушено сжимающееся горло, дрожащее низким вибрирующим стоном. Пусть толкается глубже, как ему хочется, пусть наконец забудет всё на свете хотя бы на это короткое время. *** Такое количество разных ощущений! Хуайсан потерянно рухнул в этот вихрь, обрывочно различая яркие моменты. Вот когда пальцы стиснули бедра. Когда губы обхватили плотнее, а потом вдруг отправили в нежность и обратно в силу. Когда Сычжуй обнял и повторил особенно прекрасное движение, от которого Хуайсан вздрогнул всем телом, резко вскинулся, опираясь на одну руку, а вторую протянул к Сычжую. Вот сейчас будет горячая волна, и нужно это запомнить... Но в плотское наслаждение вдруг вторглось какое-то щемящее, незнакомое ощущение где-то в сердце. Наверное, да, там... И непонятная мысль мелькнула далеко на краю сознания. Он не успел ее поймать, но обожгла она так, что даже кончики пальцев закололо, что это? Не увидеть — пальцы уже утонули в длинных ласковых прядях, схватили то, что было самым ясным, осязаемым и прекрасным — Сычжуя. Хуайсан излился первым сильным толчком, удерживая юношу за волосы, так, что почувствовал, как семя плеснуло в горло, добавив мимолетное шелковое ощущение и ему самому. Хуайсан безотчетно успел скользнуть назад, на короткий вдох Сычжуя, но не отпустил и снова вскинул бедра. Он бился в своем ярком наслаждении, забирая все и отдавая до последней капли, и только тогда разжал пальцы и выпустил Сычжуя, когда сам рухнул на спину, совершенно опустошенный. *** Для Сычжуя всё было прекрасным сейчас. Эта нетерпеливая дрожь, властная и одновременно нежная, которую Хуайсан сейчас дарил ему, окутывала горячим и надёжным облаком, проникающим куда-то в грудь, в голову, везде. Их обоих это захватило, пусть и по-разному. Выгибался Хуайсан потрясающе, сильно хватал за волосы. Сычжуй перестал дышать, всё равно не смог бы сейчас вдохнуть. Глубоко в горле плеснуло пряным и горячим, он едва не подавился, с трудом поймал немного воздуха и снова задушено застонал. В наслаждении Хуайсан оказался прекрасен… каждый раз оказывался прекраснее предыдущего. Он так самозабвенно растворялся в этом, с подкупающей открытостью, что Сычжуй ещё какое-то время не отпускал расслабленное тело. Вот сейчас — хорошо. Сейчас должно быть хорошо, хотя забота ещё не закончилась. Забота — она ведь многогранна, в неё множество лепестков, как в ярком цветке. А такой цветок не растёт один, поднимешь голову и увидишь, что их — бесконечное количество. Лань Сычжуй поднялся с постели, испытывая странное удовольствие. Сам возбуждённый и ещё не отдышавшийся, он смочил полотенце в тёплой воде, ласково обтёр доверившегося его заботам Хуайсана и укрыл одеялом. Склонился над ним, нежно дотронулся до щеки. Что можно сказать сейчас? Да, пожалуй, ничего. А впрочем… — Хочешь воды? — хрипловато спросил Сычжуй, невольно облизывая припухшие губы. *** Хуайсан даже не сразу понял вопрос, он смотрел на Сычжуя, как будто время застыло. Иногда смотришь на красоту, и о ней не нужно думать. С гениальным совершенством всегда так — впечатление и чувства приходят первыми, а уже потом начинаешь рассматривать и думать о линиях или цвете. Вот и Сычжуй тоже. Видишь совершенство, рассматриваешь его, ловишь момент впечатления душой, а мысли — они приходят после. — Мм... воды? — наконец, отозвался Хуайсан. — Хочу. Ждать, когда Сычжуй вернется в постель, оказалось сейчас почти невыносимо. Хуайсан разглядывал его, каждое движение, но он нужен был ему рядом немедленно. — Вернись ко мне, — тихо попросил Хуайсан, хотя Сычжуй вот он, никуда не уходит. *** Ему как-то не свойственны были душевные волнения, которыми часто фонтанировал Лань Цзинъи. Пожалуй, в этом смысле он мог показаться безмятежным или даже равнодушным, но Лань Сычжуй вовсе не считал непонятные внимательные взгляды поводом немедленно заламывать руки и спрашивать небеса «Что? Что я сделал не так?!»… Но сейчас Не Хуайсан и правда смотрел странно. Сычжуй строго себя одёрнул — что странного? Вымотанный до предела человек и должен смотреть как-то не так, как всегда. Он мягко улыбнулся, отошёл за водой. Заботливо налил в чашку, и обернулся на тихий голос. — Я никуда не ухожу, — он быстро вернулся, сел на край кровати и подал Хуайсану чашку. Собственное возбуждение никуда не делось, просто сейчас оно не было важным. Он придерживал чашку, чтобы Хуайсан мог напиться полулёжа, убрал её на низкий столик возле кровати, и гибким движением скользнул к нему под одеяло. Это тихое «вернись ко мне» почему-то прицепилось к мыслям и крутилось там, настораживая и навевая грусть. Будто он вынужден уйти, будто это уже где-то над головой, что пора уходить, и Хуайсан заранее просит его вернуться. Как-то… глупо. Глупо и подозрительно знакомо, он точно уже видел где-то глупость такого размера, когда ещё ничего не случилось, а тень от облака уже пала на подлунный мир. Сычжуй уверенно улыбнулся снова и легко обнял Хуайсана. Это просто последствия усталости. — Тебе нужно поспать. А мне доверь хранить твой сон. *** Он никуда не уходит. Хуайсан даже повторил это про себя удивленно, не потому, что обманулся, а потому, что такие мысли и вот в такой ситуации оказались незнакомыми. Он пил и смотрел на пальцы Лань Сычжуя, чувствовал едва уловимый запах близости, который они хранили. Запах исчезнет, как и этот миг, и вообще, это не навсегда... Нет, спать он не может. Как же спать? — Я... Хуайсан послушно устроился в объятиях Лань Сычжуя, ласково отвел волосы с его плеча. Рука такая тяжелая, как будто он камни поднимает! И вот это прохладное покалывание на кончиках пальцев... Ему показалось, что он даже увидел эту прохладу и даже мог сказать, что у нее есть цвет. Цвет воды. «Я сплю, а нельзя», — сердито подумал Хуайсан. Вот уже мерещатся холод и тяжесть, вода вокруг и цвета, вечно цвета, как будто он только об этом и умеет думать! «Шесть лет в цвете черной туши...» — снова зацепилась упрямая мысль, и Хуайсан понял, что закрывает глаза. — Нет, — шепнул он и нашел в себе силы на поцелуй. — Как спать... а ты... Сычжуй... ты... — рука скользнула вниз, нужно позаботиться о Сычжуе тоже... Но цвет черной туши уже окружил все, его размывала вода, и Хуайсан улыбнулся во сне. *** Это, конечно же, не упрямство. Упрямство — не похвальная черта характера и не доводит до добра, так его всегда учили. Похвальной чертой можно назвать целеустремлённость и настойчивость, а чрезмерность превращает их в самое настоящее упрямство. Но вот от поцелуя Сычжуй не стал отказываться, и очень постарался не дёрнуться, когда Хуайсан скользнул пальцами по его животу. Но усталость его всё-таки скосила. Он невесомо прикоснулся губами к уголку этой улыбки, и оберегал этот выстраданный сон. Сычжуй даже не понял, в какой момент начал еле слышно напевать, и не сразу понял что именно. Не размыкая губ, он очень тихо напевал «Ручей» — ту мелодию, которую играл для Не Хуайсана, когда пришёл уговаривать его отправиться в Байсюэ. Ласковая мелодия воды точно его успокоит, и эта тревожность уйдёт. Сычжуй сосредоточенно перевёл дыхание, требуя от своего тела спокойствия. Не время и не место думать о низменном себялюбии. Вообще-то для него никогда не будет времени и места. Несложная медитация и мелодия весенней воды точно его успокоит. Нужно быть как вода. Течь, куда предопределено. Даже если для этого нужно крошить камень и пробивать скалы. Но в жизни воды есть и тихие заводи, и ласковое море, которое нежно покачивает на лазурных волнах. Сычжуй не отпустил Хуайсана, когда засыпал. Сейчас это было тихой заводью, потому что время отдыха — священно. Особенно после шести лет скал и камней.