Отведи меня к Богу

Настоящее время, 31 декабря — Верочка, передай, пожалуйста, иголки. Они прямо перед тобой. За окном валил снег — настоящий, декабрьский, пахнувший больше мандаринами, чем влагой и зимой. В огромном трёхэтажном матушкином особняке снова царила суета, особенно в бальной комнате — по паркету носились чужие люди, устраивающие всё к празднику. Вера чувствовала себя одной из них, даже сидя в гостиной, где снова собрались по привычке тётушки, якобы самые близкие. Она всё равно чувствовала себя гостем. «Я пущу тебя на порог своего дома, если ты пообещаешь не устраивать скандалов». В первые секунды после этих слов стоявшая на пороге Вера хотела развернуться. Она едва не рассмеялась, нервно, истерически и хрипло. Она едва не нагрубила — даже не кинула шпильку, хотя с языка так хотели слететь самые изощрённые ругательства, а горло уже судорожно сжалось для крика. В носу защипало — должно быть, она простудилась. На улице ведь такой мороз, что в лёгких будто ледяная крошка, и она так колет, так колет… Мороз пронимал её тонкую кожу, обычно покрытую панцирем презрения ко всем. Но сейчас она чувствовала себя удивительно беспомощной, будто с неё резко сняли этот панцирь, оставив истекать кровью. И она впервые промолчала, разом растеряв все слова. Почувствовав себя такой пустой. «Ну, разумеется, мама». А потом она подумала, что в этом вовсе не было ничего удивительного. Во взгляде матери, одетой в изящный шёлковый халатик внизу шубы, накинутой впопыхах, будто она смотрела на нечто отвратительное, но неизбежное, что надо перетерпеть. Эти христиане такие до идиотизма жертвенные — сами взваливают на спину тяжёлые кресты и несут их до крышки гроба, как самый главный идиот из них — Иисус. Так они к нему якобы ближе. Для матери таким крестом была, очевидно, Вера. Христианское имя не очень-то оправдало надежд матери. Большое разочарование. Это стоило отметить. Поминки её благочестивости. Вера сначала замерла, а потом её перекосило. Злость, тугая, неожиданно сильная, дающая поддых, родилась в горле, а потом прокатилась по всему телу. Она промолчала. И молчала (в её понимании: не говорила ничего злого, порадовав бесконечно матушку) почти всё это время, пока в доме везде была суета. Везде, кроме тех уголков, где была она. Куда бы она ни шла — еë накрывает вакуум. И эти взгляды, прячущиеся за ресницами, в полу, а в её прямую спину — испуганные. Вера бесилась и шутила без остановки, буквально вынуждая с ней говорить, заполняя эту дурацкую тишину. Она всегда шутила, когда злилась. «Так ты встречаешь меня после того, как сама же позвонила, дорогая мамочка?». Её гордость была уязвлена, и постоянно хотелось виски. — Вы знаете, что бойкот чаще всего устраивают тем, кого боятся? — непринуждённо спросила Вера, со злостью откинув от себя вышивку. До чего она докатилась, боже. Только пальцы себе исколола. А в окружении дорогой мебели невозможно было дышать. Она сама была куплена на распродаже и предпочитала такие вещи. Паршивая овца в семье. — Вы меня боитесь, тётушки? В вашем очень милом овечьем стаде появился волк? — она даже клацнула для убедительности зубами, расширив глаза. — Вера, — предупреждающе рыкнула мама. Вера даже не подозревала, что она умеет рычать. Но какая, к чёрту, разница, если она устала молчать. Зачем она вообще здесь? Мать кинула замершим в неловких положениях тётушкам извиняющуюся улыбку: — О, вы же знаете мою Верочку, такая шутница. — Ну, так давайте же посмеёмся! — и гиенисто, как злобная ведьма, расхохоталась. Её улыбка была больше похожа на оскал дикого взбешённого зверя. В груди пекло. Хотелось уже что-нибудь. Что угодно. Тишина угнетала. Материны губы сжались в белую линию. Это значит, что её терпение лопнуло. Вера буквально так и видела, как она думает: «Я… её пригласила, хотя никто не хотел её видеть, а она… какая неблагодарность! И за что мне это всё?». — Прежде, чем меня выкинут с позором, как всегда. Можем и над этим посмеяться. Помните, как в прошлый раз… Тётя Ира в чёрном кружевном платье по последней моде и платке выронила железную коробку с иголками. Она была бледная (тональный крем) и не поднимала глаз. О, как замечательно. Траур. Кто-то умер. Как тётушки всё-таки блистательны — даже траур могут превратить в фарс. Вере хотелось им похлопать. — Замечательно! Хочешь поговорить, давай! — мать в бешенстве кинула платье на журнальный столик и встретилась гневным взглядом с дочерью. Голос звучал холодно и ядовито. — Где ты работаешь, доченька? Как твои стихи, приносят доход? Ты же знаешь, мы совсем не против твоего выбора, пусть даже он настолько глупый… быть поэтессой… — О, я не сомневаюсь, вы так не против! — иронично встряла Вера. — Нашла себе мужа? Двадцать третий год, пора бы уже! — Даже несколько. Пытаюсь заделать детей — ты же так хочешь внуков — но всё никак не выходит, наверное, дело в презервативах и противозачаточных. Ничего, довольствуйся пока анечкиными отпрысками. Она тебе ещё нарожает, только скажи, — голос Веры звучал всё так же иронично. Всё так же враждебно и твёрдо. Никто не смел и слова вставить — только фарфоровая посуда гремела на фоне, но шум в ушах всё заглушал. И лишь Вера чувствовала, что ещё секунду — и она сорвётся. Голос задрожит, сорвётся и упадёт в писк, как фальшиво набранная нота. Никто ничего не замечал, как обычно. И совершенно никто — никто — не видел в ней человека, который способен дышать, плакать и задыхаться. Она всего лишь железный монстр, который всех третирует. Как удобно найти для этого одного человека. Оно, конечно, хорошо. Но ей срочно надо покурить, иначе она перегрызёт им глотки. — Ещё не попала в больницу от передозировки? Теперь лопнуло терпение Веры, и она вскочила с места. — О, мамочка, это ниже моего достоинства. Ты всё-таки меня не такой воспитывала. Пока она сбегала из дома, по пути захватив пальто и накинув на чёрную обтягивающую водолазку, мать бежала за ней, всё что-то пытаясь ей вталдычить, влезть в голову. «Ты такая неблагодарная, вот я тебя растила совсем не такой, бла-бла-бла». Мозг Веры вскипал и пузырился, как колдовское варево. Ещё секунда — и она взорвётся. Пока она нервно чиркала зажигалкой, борясь с желанием кинуть её в снег, пытаясь прикурить сигарету из красной пачки Мальборо, на той самой веранде, дрожащими губами вдыхая морозный воздух, мать всё это время стояла рядом. — Ты куришь, как самый настоящий мужчина! — с отвращением кривилась мать. Вера выдыхала дым и чуть ли не хохотала. Мать хотелось толкнуть в острые края кирпичного дома, чтобы раскроить висок. Может, хоть тогда бы она заткнулась. — Хочешь проверить наличие яиц? — и начала одной рукой расстёгивать пуговицы на джинсах. Она вдруг заметила в саду тёмную фигуру в длинном пальто, показавшуюся вдруг знакомой. Мальчишка со знакомым лицом, знакомым волчьим взглядом, и русыми волосами, в которых запутались снежинки. Вера силилась припомнить, откуда же она его знает, а потом её словно ударили по голове. Тот самый волчонок. Только гораздо выше… и шире в плечах. Он стоял за старой яблоней и внимательно за ними наблюдал. Встретившись взглядом с Верой, он нахмурился и опустил глаза, сжав пухлые губы. Её прострелило узнаванием, и хотелось улыбнуться. Она вспомнила, как тётя Ира опасливо, шёпотом говорила тётушкам: «После смерти Андрюши он сам не свой стал… И так не подарок был, а тут как с цепи сорвался… Он даже мне… даже мне… смотрите, какой синяк!», и после этого слышны были высмаркивания и утешения тётушек, которые сами потом с опаской оглядывались на одиноко ходящего Артёма. Как приведение по дому. С ним тоже никто не разговаривал. А он и не горел желанием ни с кем разговаривать, в отличие от глупой Веры, которая никак не могла успокоиться. «Единственный нормальный человек среди этого курятника». — Ты снова не надела бюстгалтер, ну что такое, Вера! Это неприлично! И постоянно грубишь, — мать чуть не плакала, но Вера уже забыла о ней, смотря на волчонка и что-то обдумывая. — Что поделать, мама, иногда на меня накатывает желание быть циничной. Всё дело в том, что я ненавижу этот мир. — Но это же ненормально, Вера, ненормально! Ты куда, Вера? Вера! Она уже не слышала, с улыбкой направившись к старой яблоне. «Знаю, мама, что я ненормальная, можешь не трудиться». * * * Она курила сигареты одну за другой, и Артём из её треморных рук тоже затягивался, не отрывая от неё взгляда, даже не моргая. Она смотрела сквозь него, витая мыслями в себе. Вера до сих пор не застегнула чёрное пальто и дрожала, чувствуя, как ледяной ветер порывами стучится в её грудную клетку. Её сердце вальсировало там в одиночестве. Так легко затеряться в этом огромном, заснеженном саду. Деревья замерли, как и антрацитовое небо над головой. На повзрослевшем, обострившемся, лице волчонка играл лёгкий румянец от мороза. Вере было странно видеть его таким, хотя она видела его всего один раз в жизни. Но она тут же выкинула эти мысли из головы — перед ней всё ещё мальчик. Она схватила его за руку и просто потащила вглубь. Он послушно, как пёс, привязанный к ней цепью, последовал за ней. И теперь она задыхалась, вываливая из груди бессвязные слова. В ней всегда было много слов, и их некуда было девать. Поэтому она занялась поэзией, хоть это и причиняло ей боль. Без этого никуда — хочешь писать так, чтобы не зажигать чужие сердца, а поджигать их, выворачивайся наизнанку сам. — Они не понимают… она не понимает… Какие стихи — они говорят! Можно подумать, я романтичная дурочка… Они смеются, а я умираю, — сказала она с невероятной мукой на лице, и тут же сделала в голове пометку запомнить это выражение. Она любила драматизировать. Иногда. Ради творчества. — Ты же знаешь, волчонок, зачем это? Господи, да откуда тебе знать, — засмеялась она, кинув на него мимолётный взгляд. Он впитывал в себя каждое её слово, и ей это нравилось. Он чесал её воспалённое самолюбие. — Потому что они в цепях, а я свободна, — после этих слов ей невыносимо хотелось заплакать, но она улыбнулась непослушными губами и провела пропахшими табаком пальцами по его гладкой щеке в награду за то, что он её так внимательно слушает, вряд ли понимая, о чём она. Все в этом доме его боялись, а ей очень хотелось с ним поговорить. Он ей нравился, этот забавный зверёк, и она, как и всегда, игнорировала любую опасность. Её вечно пьяное и сумасшедшее нутро неслось к этой опасности. И всё же она не воспринимала его всерьёз. Он был как мебель, которая могла её послушать. Ей всё равно, кто перед ней, и она не заботилась о том, что открывает ему свою дурацкую ненормальную душу, потому что не видела в нём живого человека. — Какой милый мальчик, ты ещё не бросил свой футбол? — с умилением спросила она, проведя рукой по шелковистым, немного влажным русым волосам. Её накрыло волной невыразимой нежности почему-то. Она не воспринимала его всерьёз до тех пор, пока он не поцеловал её. Вера оцепенела. Тёплые губы со вкусом малины накрыли её в судорожном, осатанелом желании, мальчишеском жаре, от которого ей самой стало жарко, с головы до пят, и в груди потянуло. Он касался её осторожно, сначала едва-едва, но потом, выдохнув ей в губы горячей волной, словно слетел с катушек. Вера приоткрыла рот в шоке, и его язык тут же этим воспользовался — с обезоруживающей наглостью. Он был груб и тороплив, но не от жестокости. Он дышал так часто, не смея к ней прикоснуться больше ничем, кроме как жадными губами, но она почти слышала бешеный стук его сердца. Веру накрыло волной ужаса. Первая её глупая мысль была: «Господи, я же так ужасно выгляжу». За эти два года она похудела так, что кости почти вспарывают кожу. Она побледнела и была перед ним слишком беспомощной. Не такой он её знал два года назад. Тогда она была саркастичной и блистательной. Сейчас она злая и несчастная. И некрасивая — не накрашенная и бледная. Только зелёные глаза на скуластом лице торчат. Но он… как он посмел… они же брат и сестра! Их родственная связь, пусть даже весьма тонкая, встряла гвоздём в череп и начала бить, и бить, бить по мозгам. И он несовершеннолетний. Боже, какой кошмар. Ужас. Вера, ты грешница даже больше, чем думала. — Что ты творишь?! Это неправильно, — она оттолкнула его и постаралась сделать строгий вид. По правде она выглядела скорее испуганной. Он затуманенным взглядом, с высоко и часто вздымающейся грудью, сначала посмотрел на её вишнёвые губы, а потом перевёл взгляд на её глаза. Она всегда знала, что ответить, а сейчас все слова резко покинули её, и она еле могла дышать, с пустотой на губах. — Но я хочу тебя, — хрипло сказал он, и Вера совсем растерялась. Его голос звучал совсем по-другому. По-взрослому низко и будоражаще, отчего у женщин коленки становятся ватными. Но всё же что-то неумолимо юное в этом было — в этой порывистости, жадности. Она вдруг встрепенулась. На неё никогда — никогда — подобным образом не смотрели. Словно она восьмое чудо света, и если её не достать, то можно задохнуться и погибнуть. Раздробить пальцы в кровь, лечь грудью на меч, словить в кости картечь, — плевать. Как она этого хотела. И получала лишь полуфабрикат. Её горячее сердце и сумасбродная душа поэтессы требовала совсем не этого. Нежность затопила так внезапно, что горло покрыло ангинной горечью, и стало нечем дышать. Она начала тихонько напевать себе под нос. — Что ты поёшь? — Гимн своим пропавшим мозгам, — сказала она прежде, чем впиться поцелуем в его губы. Она вцепилась ногтями в его подбородок, и он легонько застонал, нежно проведя языком по её губам. Тогда она укусила его за губу и отстранилась. — Я тебя сожру, понимаешь? Этот вопрос прозвучал неожиданно тоскливо. Её глаза были потемневшими и совершенно сумасшедшими. Он прижался лбом к её лбу. — Я хочу быть сожранным. * * * Вера приложила палец к его губам, прижимая его к стене и тихонько запирая дверь своей комнаты. Она положила руку на его грудь — ей показалось, его сердце вот-вот прорвётся сквозь мешанину костей и мышц. В темноте его глаза блестели, как в лихорадке, и он больно сжал её запястье, притягивая к себе. Только сейчас она обнаружила, насколько он выше её. И это заставило её чувствовать себя слабой. Иногда ей нравилось чувствовать себя слабой. Вера засмеялась над его пылом, но он заткнул её поцелуем. Между их губ словно появилась наэлектризованная пропасть, бьющая их током по коже с разных сторон. И эта пропасть притягивала, притягивала, и сопротивляться было невозможно. Словно от их смешанного смородинового дыхания расцветали цветы. Он спустился кусающими, несдержанными поцелуями на её шею. Она едва дышала, чувствуя, как покрывается жаром. В темноте ощущения так обострялись. Она не видела, где его губы. Она не знала, куда он двинется дальше. Ей было интересно и не терпелось. Артём опустил её на кровать и провёл пальцами по её телу, что загудело, запело, как струна, к которой прикоснулась та самая рука. Пальцами — с ключиц по впадинке между грудей, по рёбрам. Невесомо, заставляя изогнуться. Между ног стало жарко, и она выдохнула, притянув его к себе, обхватив ногами его за талию. Её руки блуждали по его телу — гибкому, совсем не слабому. Стальные мышцы его сокращались, и он дышал так часто и горячо на тонкую кожу её шеи. Он содрогался, словно в агонии, от одних только её пальцев. Голова Веры кружилась, что от неё можно так сходить с ума. Её захватывало, кружило на волнах ощущение, что она совершает нечто на грани безумства и преступления. Всё это было преступлением. Она никогда не внимала голосу божьему. Всё, что она слышала, — это ехидные нашёптывания дьявола, сидевшего в её душе вместо совести. Он начал поднимать майку, задевая ладонями впалый живот. Потом — жадно, хаотично обхватывая небольшую грудь, сжимая соски, заставляя её тихо стонать на выдохе. Всё вокруг горело адским пламенем и сжалось в одну точку, когда он нежно, едва осязаемо прикоснулся губами к бьющейся венке на её шее. Она откинула голову, вцепившись пальцами в его волосы. Вера откинула его от себя, а потом оседлала его. Он смотрел на неё снизу вверх, как на божество, и у неё захватило дух. Его пальцы оказались на её бедрах, сжимая до красных следов, задирая края пижамных шорт, поднимаясь по спине, путаясь в тёмных волосах до электрошока на коже. Она закрыла глаза и начала двигаться. Ощущения даже сквозь одежду были такими острыми, что дыхание стало прерывистым сквозь стиснутые зубы. Он застонал, и она наклонилась, закрыв ему ладонью рот, а потом прошептала на ухо: — Заткнись. Она резко, грубо прикусила кожу на его шее, и он снова подмял её под себя. Он накрыл её губы своими, целуя влажно, размашисто, бешено. Одежда покинула разгоряченные тела, и они столкнулись, как волна и скала. Как два противоположно заряженных заряда. И погрузились в бесконечный кипучий жар. * * * За окном валил снег крупными хлопьями, а в бальной комнате матушки уже собрались люди. Множество ног в изящных туфлях скользили по паркету, люстры в форме подсвечника переливались и создавали приглушённую атмосферу. Музыканты играли какой-то до боли пронзительный вальс, и Вера, вцепившись в плечи Артёма, позволяла себя вести. Временами она откидывала кружащуюся от вина голову и смеялась, шепча что-то бессвязное. Его ладони лежали на её талии, и она стреляла в него озорными взглядами. Хорошо быть пьяной и той, кому по статусу позволено совершать глупости. — О, кажется, твоей маме не понравились наши танцы, — протянула Вера, глядя на приближающуюся к ним тётю Иру. — Можешь отходить, я с ней разберусь. Можно рассказать, что мы трахаемся, и тогда от нас точно отстанут… Но он не отошёл. В глазах Веры на него был нерасплещенный океан нежности. Как он всё-таки её умилял. — Тебе было мало того, что было два года назад? Решила, что можешь портить моего сына дальше? Я сказала тебе к нему не прикасаться! — выкрикнула она, вклиниваясь между ними. Она хотела прикоснуться к Артёму, но тот резко откинул от себя её руки, и она вздрогнула, испуганно округлив глаза. Мальчишка встал между Верой и своей матерью, закрывая первую своей широкой спиной. От него так и исходили вибрации ярости, и, кажется, Вера даже слышала какой-то полуживотный рык, и тётя Ира в страхе попятилась. Она перевела взгляд на безмятежную Веру и обвинительно, но очень неуверенно сказала: — Что ты с ним сделала, поганая девка? Нельзя было твоей матери приглашать тебя, а она, дура, пожалела несчастную Верочку… — За. Ткнись, — холодно, но с угрозой сказал Артём. Вокруг них уже начал собираться народ. — Ещё одно слово и я… — Что ты сделаешь? — ядовито спросила тётя Ира. — Ударишь родную мать? Я тебя уже не боюсь! Зачем ты защищаешь эту девку? Разве ты не знаешь, какая она… Нецензурное слово заставило Веру приподнять брови. Артём чуть не кинулся на мать вперёд, но Вера схватила его за руку. Он вцепился в неё, дрожащий от ярости. Она начинала теряться от взглядов вокруг. Не впервые она оказывалась в центре внимания, и не по самой радужной причине, но впервые вот так. Как будто против них целый мир. Она начинала дрожать, а глаза её начали метаться. За загривок она будто держала личного хищного зверя, которого все боялись, но который с ней мурлыкал. — Я… люблю её, — выпалил глупый мальчишка, и тётя Ира замерла. Как и другие. Наступила тишина. Даже музыканты перестали играть. Вера в муке закрыла глаза — веки пекло. Господи, она же пошутила. Какая, к чёрту, любовь? — О, как храбро, волчонок, но вовсе необязательно, — простонала она. «Глупый, вздорный мальчишка, что он наделал, я его взгрею, шкуру с него сдеру», — в ярости думала она, наблюдая, как взгляды из шокированных становятся испуганными. И отвращёнными. И среди всей этой массы она увидела взгляд матери, которая остановилась на полпути к ней. В Вере вдруг поднялась волна отчаяния, и стало совсем нечем дышать. Она умоляюще глядела на мать — кажется, впервые на её памяти, и сердце билось как бешеное. Почему-то вдруг именно её глаза стали самым важным в мире, средоточением целого лилового космоса и круговорота звёзд. И в нём появлялось что-то очень похожее на ненависть. — Ты совратила своего брата? Да ему даже восемнадцати нет! — Вера сжалась. Слова матери пробивали её броню, на секунду ослабшую, и с каждым новым слогом становилось всё больнее («Вот что бывает, когда на секунду, на секунду…»). Хотелось всё отрицать — всё, что бы она ни сказала. Таких грандиозных скандалов она ещё не устраивала. Начались шепотки, всё громче и громче, но они резко перестали её волновать. — Я терпела, как могла, твои вздорные выходки. Да весь город знает, какая у меня дочь! Пустила тебя в свой дом. А ты вот как мне отблагодарила. Вон из моего дома! И больше не возвращайся. Из лёгких будто выкачали воздух, а из Веры — жизнь. Сначала она вдохнула воздух, но он был не жаркий, а холодный. Но она не почувствовала. Ничего. Она лишь смотрела на мать, холодно улыбаясь, ядовито улыбаясь. Что ж, мамочка, это для тебя. Это представление. Самое лучшее. Она собрала весь свой яд в ухмылку, горделиво, изящно выпрямила спину. — Что ж, если уходить с позором, так только с музыкой. Играйте, музыканты! Играйте, я сказала, — и властно взмахнула рукой. Сначала стояла тишина, а потом музыканты неуверенно заиграли тот самый вьюжный вальс — сначала тихий, едва слышный, а потом всё набирающий громкость, глубину. Вера запомнит его мелодию на всю жизнь — под неё она выходила из зала, пока гости расступались перед ней. В красивом серебристом платье, переливающемся на лампах. «Отличный сюжет», — с остервением думала она, стуча каблуками по полу. Спину кололо, а ноги были стёрты в кровь. Именно эта мелодия будет крутиться у неё в голове долгие годы, пока она будет перебирать на бумаге рифмы. — Если она уходит, то и я уйду, — в спину ей летел грубый, срывающийся голос мальчишки, совершенно ничего не всколыхнувший в Вере. Его мать пыталась остановить, вразумить, но он оттолкнул её и полетел за спиной в серебристом платье. Еле сдерживаясь от слёз, Вера судорожно кидала свои вещи в сумку. Она почти их не разбирала, когда приезжала. Лишь один раз она позволила себе сползти по стене и забыться в рыданиях. Где-то там, на этаж ниже, ещё продолжался праздник — всё ещё играл тот самый вальс, и все танцевали, будто ничего не произошло. Вера колотила кулаками по двери, сбивая их в кровь, беззвучно крича в ладонь, кусая кожу до побеления. «Как вы можете, как вы можете, как вы можете…» Сжимая в руках маленький билет на автобус, она вышла из дома, из сада и побрела к остановке на трассе в полной темноте — лишь несколько фонарей горели, ловя в своём свету танец снежинок. — Вера! — к ней бежал Артём со спортивной сумкой. Она остановилась. Он задыхался, растрёпанный, покрасневший, глядящий на неё как щенок, ждущий её ласки. В его волосах запутались снежинки, и Вера милостиво к ним прикоснулась, давая ему эту ласку. Он будто спрашивал глазами: «Ну как тебе? Как тебе?». Искал её одобрения. В ней всё сводило от ненависти к нему. И одновременно, поперёк её кровоточащих ран ложилась жгучая, невыносимая нежность, которую она не могла сдержать. И это напугало её не на шутку. Вера улыбнулась непослушными губами. — Это было великолепно. Подъехал автобус, останавливаясь возле остановки. В лицо ударил тошнотный запах бензина и жидкости, с помощью которых с мягким, бархатным звуком открывались двери. Это был звук их расставания. — Мы ещё увидимся? — полубезумно спросил он, будто выревел из себя, и резко прижал её ладонь к своей щеке. А потом покрыл её горячими поцелуями. Вера содрогнулась, с ужасом вырывая руку и спеша к автобусу. — Да… да, конечно, — улыбалась она, как лежащая на смертном одре больная раком, но не желающая расстраивать родственников, заходя в автобус. Он провожал её диким взглядом. «Господи, больше никогда, никогда»… Он мечтал схватить её в охапку и прижать к себе, а она — никогда его больше не встречать.