Вересковый мёд

      Латиф сидел на покрывале, спиной привалившись к стволу странного южного дерева с тонкой, почти не растрескавшейся корой, и чистил апельсин. Пальцы впивались в плотную кожицу, и во все стороны, в том числе и на шикарное шелковое платье иссиня-черного цвета, брызгал сок. Это выглядело по-варварски, но помогать ему Эллиот не решился, пусть сам. Экзотический фрукт пах вкусной кислинкой, но он заранее решил, что не станет его даже пробовать. Латиф и так злоупотреблял, соблазняя его едой по поводу и без, что раздражало. Ведь Эллиот уже все объяснил и даже худо-бедно добился понимания от никогда не сталкивавшегося с религией человеческого подростка, но Латиф все равно, быть может, не со зла, при любой возможности старался его накормить. Эллиоту стоило больших усилий, чтобы каждый раз отказываться.       Ему было больно смотреть, как Латиф пачкает руки, платье, покрывало и вообще все вокруг, поэтому он лег и прикрыл глаза, подложив под бок подушку. Земля холодила даже через плотное покрывало, которое им на полянке в саду расстелил Анзор, чтобы они позанимались на свежем воздухе. Днем привыкший к ночному образу жизни Латиф ленился и соображал плохо, поэтому они опять провели часы в пустой болтовне, но к вечеру все-таки добрались до уроков и Латиф даже прилежно повторял буквы и пытался читать простейшие слоги, но постоянно путался. Эллиот в первые разы пытался его ругать за невнимательность, но в итоге понял, что это не выход и вносило только раздор между ними, никак не способствуя запоминанию. Пока он решил отвлечься на письмо, терпеливо следя за тем, чтобы Латиф аккуратно выводил кружочки, палочки и завиточки, что, к слову, получалось у него неплохо. Может, прописывая буквы, он лучше их запомнит.       Эллиот, конечно, хотел помочь ему, но не огорчался от того, что пока не получалось. В конце концов, Эллиота учили не этому, он не девушка-омега, чтобы уметь ладить с детьми. Возиться с Латифом было приятно, это отвлекало от собственного тяжелого положения и в какой-то мере развлекало. Да, Латиф не блистал умом, был несколько наивен, часто капризничал, но при этом оставался ребенком с добрым сердцем и искренними намерениями, что было для Эллиота каким-то родным, позволяло хоть немного расслабиться и общаться на равных, не семенить и не бояться. Наконец появился хоть кто-то, кому можно было доверить свои переживания. Даже вот так лежать, смотря, как зажигаются первые звезды в розовом закатном небе, и слушать, как Латиф пыхтит над апельсином, было приятно.       Возможно, все дело было в том, что Латиф человек и они наедине, а Темен уже который день в отъезде. Эллиот перестал бояться за себя, перестал вздрагивать каждый раз, когда кто-то стучится в дверь, потому что знал, что его точно не позовут в постель к Темену. В целом, во дворце было неплохо: в его распоряжении обширная библиотека, небольшой сад и теперь даже хороший друг — все как в Академии. Но если обучаясь там, Эллиот мог надеяться, что когда-нибудь вечное расписание и ограничения закончатся, что скоро он вступит в должность и никто не сможет ему указывать, кроме короля, то теперь надежды не было. Он был заперт и вынужден вечно бороться с желанием вампира затащить его в постель… При одной мысли об этом Эллиота потряхивало.       Хотелось помолиться, чтобы успокоиться и получить поддержку, но пришлось остановить себя, чтобы не смущать Латифа. В первый раз он и вовсе смотрел со смесью непонимания и ужаса, и как бы Эллиот ни пытался объяснить, все было без толку. Он чувствовал, что предает что-то важное, свою природу и сущность, но понимал, что жизнь никогда не будет прежней. Не будет больше утренних молитв в небольшом храме при Академии, когда держишь товарища за руку и нараспев, одним мощным, одухотворенным хором читаешь такие важные сердцу слова; не будет воскресных служений, во время которых Эллиот с одноклассниками с раскрытым ртом следил за действиями священников, не будет трогающих душу проповедей — из-за этого чувствовалась пустота, словно бы Эллиот лишился ноги, а может, даже обеих. Он не представлял свою жизнь без религии, но в новых обстоятельствах с ней было сложно. Ему осталась только молитва в те редкие моменты, когда он оказывался наедине с собой. Он понимал, что этого недостаточно, и чувствовал, что теряет связь с Тэей, что голос, который с готовностью подсказывал и вел за собой, как бы тяжело ни было, в Аргосе, в Вéросе упорно молчал. Но поделать с этим он ничего не мог.       — Пойдем во дворец, холодно, — предложил Эллиот, даже не зная, хочет ли он услышать утвердительный ответ. На него напала лень, и, прикрыв глаза, он почти заснул, потому что за годы в Академии привык вставать рано, с рассветом, и режим в Вампирляндии пока был ему чужд. Он покрутил головой, разминая шею, и с усилием потянулся ладонями вверх, чтобы согнать сонливость, но на него накатила еще большая слабость. Все-таки недостаток питания тоже давал о себе знать.       — Не-а, — капризно протянул Латиф, наконец справившись с апельсином и теперь, разделив его на две равные половины, протянул одну Эллиоту. Тот только покачал головой. Сладкий запах манил, Эллиот ведь был не железный и после нескольких недель голодовки на любую пищу не мог смотреть без капающей слюны. Одна Тэя знает, скольких сил ему стоило все еще отказываться от еды и держать себя на грани жизни. — Солнце только зашло, скоро фонари зажгут, поливать будут. А ты спишь всю ночь, — дулся Латиф, разламывая свою половину апельсина на дольки и счищая остатки белой кожуры.       — Я привык спать ночью. В моей стране жизнь кипит только днем, с раннего утра до вечера, а ночью все спят, — рассказывал Эллиот. Он старался увлечь себя беседой, чтобы не заснуть прямо так, на холодной земле, потому что вряд ли его так оставят, скорее позовут какого-нибудь вампира, чтобы он донес Эллиота до покоев, чего ему очень бы не хотелось. Его фобия на вампиров все еще никуда не делась.       — Свободные тоже спят ночью. Запираются на все замки и трясутся до рассвета, несчастные, — фыркнул Латиф, чуть шепелявя, потому что успел начать жевать дольку. Эллиот скривился, но промолчал. Сам бы никогда не позволил себе говорить с набитым ртом, но так как сейчас они были наедине в совсем неформальной обстановке, то, может быть, и ничего страшного. Безупречное воспитание мешало Эллиоту спокойно жить в низшем сословии Арпадиира.       — Ты с таким пренебрежением говоришь, словно свобода — это что-то плохое, — подхватил его негативизм Эллиот. Он старался выбирать слова попроще, чтобы Латиф его понял. Удивительно, но Эллиот, для которого вампирский был не родной, имел больший словарный запас, чем выросший в Арпадиире Латиф, и это сбивало с толку. Однако даже с такими ограничениями получалось криво-косо, но вести светские беседы. Порою Эллиота забавляло специально сталкивать Латифа с противоречиями в его собственных убеждениях, ставить в тупик и чуть-чуть, по капельке, развивать в нем критическое мышление.       — А что хорошего? Всего боишься, бедствуешь, литрами сдаешь кровь в банк — ужас, — возмутился Латиф, раздраженно поведя плечами. Быстро расправившись со своей половинкой апельсина, он все-таки не устоял и потянулся за той, что изначально предполагалась Эллиоту. Тот был не против, пусть, меньше будет искушений для нарушения своей вынужденной диеты. И так уже подташнивало от запаха сладкого сока и горьковатой кожуры, хотя если бы Эллиот дал себе волю, он бы даже влажную траву под пальцами рвал и горстями набивал рот. Есть хотелось невероятно, голод мучил.       — Ну вот смотри, ты же говорил мне, что у Темена работают бедные вампиры, за оплату. Чем их труд отличается от труда того же Анзора? Зачем вообще вашей модели общества рабство? — не смог устоять перед искушением Эллиот. От предчувствия занимательной дискуссии он почти окончательно проснулся и даже перевернулся на бок, чтобы видеть Латифа: как его лицо, сначала заинтересованно-прислушивающееся, сменяется на растерянное и почти испуганное неожиданной мыслью, а затем гаснет, видимо, найдя простой ответ.       — Потому что только дай волю — все разбегутся! — возмутился Латиф с такой готовностью, словно это было очевидно. Эллиот только усмехнулся, что вызвало новую порцию странных умозаключений: — И вообще, с хозяином разве плохо? Он одевает, кормит, дарит подарки, еще и дает деньги за то, что ты просто есть у него — это не счастье? — задыхаясь от переполнявших его эмоций, добавил Латиф, поднимая подбородок в порыве гордости за свой ум, потому что смог объяснить непутевому эльфу, как все устроено.       — Ну, во-первых, ты сейчас сказал прямо противоречащие вещи: почему если с хозяином хорошо, то все вдруг должны разбежаться? — зло посмеялся Эллиот, но тут же одернул себя, потому что как бы сам Латиф ни путался в своих мыслях, ему, Эллиоту, своего рода старшему товарищу, было просто непростительно смеяться над ним. Особенно потому, что человеческому ребенку с рождения не давали даже малейшей возможности задуматься над своим положением. — И это тебе… нам, — быстро поправился Эллиот, вспомнив, что теперь, в сущности, ничем не отличается от Латифа, — повезло с хозяином. Ты бы знал, что творится в других домах, ты бы только знал… — попытался объяснить Эллиот, но сам задохнулся от своей же смелости. Нет, пока не готов. Пока воспоминания стискивают горло и самопроизвольно льются слезы от попыток поговорить о том, что с ним было в Арпадиире до Темена.       Эллиот замолчал, но и явно задетый Латиф не горел желанием продолжать беседу. Тишина висела гнетущая, каждый из них думал о своем. Голову Эллиота стянул раскаленный обруч, его трясло от неожиданно нахлынувших воспоминаний. Паника душила, но расклеиваться перед Латифом было ни к чему, в конце концов, они оба уже привыкли, что это Латиф вечно хнычет по поводу и без, а Эллиот его успокаивает; нехорошо было нарушать эту традицию. Он с усилием выдохнул, еще и еще, пока не почувствовал, что отпустило, что тугой комок липкой боли исчез куда-то, снова затаился на время.       — Нам повезло — и ладно. Тебе-то какое дело до других? Знаешь, если мне завтра хозяин предложит подписать вольную, я сделаю что угодно, чтобы остаться с ним, потому что… ну, он хороший. Я не выживу один в городе, — наконец заговорил Латиф. Его голос тоже дрожал и срывался, как срывалось все внутри у Эллиота. Зря он завел этот диалог. Эллиот понял, что переборщил, невольно нажал на больную точку, поэтому поспешил успокоить Латифа и даже частично согласиться с ним, чтобы не разжигать новый виток спора.       На самом деле такие его слова звучали страшно, Эллиота бросало в холодный пот каждый раз, когда он думал о том, в каком продвинутом мире живут вампиры и в каком аду застряли люди. В его учебниках и близко не было упоминания про каких-то там свободных, да и вообще про людей, но это было и не важно, потому что страной управляли исключительно вампиры и взаимодействовать по службе Эллиоту бы приходилось только с ними. До попадания в Арпадиир он и вовсе считал людей неразумными, своего рода скотом для вампиров, за которыми хозяева ухаживают в меру возможностей, как эльфы за овцами. И когда на него кипучей волной свалилось осознание, что люди — вовсе не животные и могли бы быть равными эльфам, весь его мир затрещал по швам. Почему люди не поднимут восстание, почему не убегут из государства, которое их душит? Как эльфы, вечные борцы за свободу, могли допустить такое прямо у себя под боком? Почему сами освободились от эксплуатации, но не взяли с собой людей, почти братьев по разуму? На все эти вопросы он один точно не мог дать ответ.       Латифа его скупые ответы явно не устроили; он замер, скривил недовольную мордочку и был готов в очередной раз заплакать. Эллиота его истерики нисколько не раздражали, скорее пугали, поэтому, не дожидаясь его слез, он поднялся и взял его за руку, посмотрел в глаза, передавая одним взглядом что-то вроде «не бойся, я рядом». Чаще всего это помогало. С Латифом явно было не все в порядке, его психика, умственное развитие — все это находилось в плачевном состоянии, но Эллиот не был врачом, чтобы делать какие-то выводы, он мог только тихо сочувствовать и пытаться своими силами повлиять, по крайней мере своевременно предупреждать истерики и научить его читать, а дальше уж как пойдет… Эллиот никогда раньше не сталкивался с настолько запущенными душевными проблемами, поэтому был несколько растерян, но желание хоть как-то помочь новому другу было сильнее страха навредить.       Обнимая подрагивающие плечи Латифа, он чувствовал ненависть к каждому, кто причастен к его воспитанию, начиная с первой нянечки и заканчивая самим Теменом. Это ж надо было настолько не обращать внимания на проблемы человека, настолько отождествить его с вещью, с какой-то игрушкой, единственная функция которой — быть красивой в постели. Эллиот чувствовал небывалое единение с ним, с абсолютным ребенком даже по меркам людей. Он чувствовал себя настолько же сломанным. Но если Латиф всегда жил с этим и никогда не знал другого отношения, то Эллиот ненавидел свое нынешнее положение и знал, что никогда не смирится с ним. Никогда. С таким больным обществом, в котором глубоко травмированный ребенок не получает никакой помощи и считает за счастье быть рабом — никогда.       — Ну-ну, не надо, глаза будут красные, — успокаивал его Эллиот, хотя ему самому хотелось плакать. Эти аргументы про внешность были абсолютно глупыми и нелепыми, но на Латифа только что-то такое и действовало. Никогда ранее он не видел настолько повернутого на своей внешности эльфа, однако не знал, насколько это нормально для людей. Одно только понимал точно — воспитание, вечное требование быть «хорошеньким» точно повлияло на его отношение к себе.       — Ты ешь, пожалуйста, а то умрешь… Я как без тебя? — выл Латиф, хватая его за рукава совершенно отвратительного кроваво-красного платья в белом жемчуге — единственная одежда, которую оставили Эллиоту, видимо, чтобы пресечь на корню все попытки переодеться обратно в черное. Эллиота опять пугали слова Латифа. Не прошло и пары дней, а этот ребенок уже так сильно привязался к нему и убивался по его скорой кончине. Эллиот чувствовал смесь нежности и вины по этому поводу, это была исключительно его ошибка.       — Я ем, понемногу. Помнишь, что врач сказал? Мне пока нельзя увлекаться, — лукавил Эллиот, но только потому, что не мог добивать Латифа голой правдой. Этот малыш, капризно топая ножкой, все-таки заставил его показаться врачу и даже, закрыв глаза, забыть, что его трогает вампир, и ответить на все вопросы, получив рекомендации и правда питаться по чуть-чуть, но каждый день. С этим у Эллиота были большие проблемы. Ему то и дело мерещилось, что сладкий запах вернулся, что скоро придет течка, из-за чего он постоянно себя ограничивал, возможно, излишне. Возможно, один из следующих обмороков станет для него последним.       Он не знал, что еще сказать. Ему было жаль, что Латиф так сильно переживает за него, а еще больше он жалел о том, что теперь не может оставить Латифа одного. Каким бы он ни был капризным и глупым, его наивность вдруг подкупала, и вот уже Эллиот боялся за него, и его слезы воспринимал как свои, и чувствовал потребность успокоить, защитить, помочь, как одному из учеников младших классов. Глаза горели при воспоминаниях о том, как кричали и плакали дети в душных повозках упырей, напавших на Академию. Где они все сейчас? Хоть одному ребёнку Эллиот обязан был помочь. Поэтому вытирал пальцами слезы Латифа и обещал, что поправится, что не бросит его. А что ещё было делать? Не говорить же ему, что Эллиот давно мечтал о смерти, и если бы самоубийство не считалось настолько страшным грехом, то давно бы наложил на себя руки. Это бы Латифа точно убило.       Закат сменился густыми сумерками, постепенно на сад наползла чернильная ночь, и стало по-настоящему прохладно, а они так и сидели в обнимку и болтали о ерунде. Латифа трясло, может, от холода, ведь его шелковое платье совсем не грело, а может, из-за отголосков истерики. В любом случае Эллиот сильнее прижимал его к себе и укачивал, совсем как маленького. Сейчас он не мог представить себе, что этого абсолютно несамостоятельного, не умеющего справляться с собой ребенка кто-то может тащить в постель. Уроды. Эллиот не мог не думать о том, что если бы Латиф родился эльфом в Аргосе, то у него была бы совсем другая жизнь. Может, он бы не проявил себя как гений на вступительных экзаменах и не попал бы на обучение государственной службе, но есть же и другие варианты. Он мог бы быть хорошим пекарем, помощником в больнице, да даже просто сборщиком ягод… Раз за разом Эллиот примерял на Латифа разные профессии, и что угодно было бы для него лучше, чем эта золотая клетка.       Латиф уже окончательно успокоился и, просто уложив голову на плечо Эллиота, спрашивал о какой-то ерунде. Например, не мешают ли ему длинные уши мыть голову — ну надо же было до такого додуматься. Эллиот смеялся от души и с удовольствием отвечал даже на такие глупые вопросы, потому что если Латиф все еще задумывается и интересуется, то не все для него потеряно. Скорее всего его просто никто не пытался научить, хотя сам Латиф до пены у рта спорил, его уроки были чуть ли не более тяжелыми, чем обучение в Академии Эллиота. Скорее всего он как всегда в своей детской манере преувеличивал, а может, его и правда пытались муштровать, но не нашли нужного подхода и не получили никакого результата, но хорошо хоть не успели отбить все желание познавать новое и задавать вопросы, а с этим уже можно было что-то сделать. В игровой форме у Эллиота получалось повторять с ним буквы, и была надежда, что этот же прием сработает и в обучении слогам.       — Извините, что прерываю… кхм, — прошелестел вампир за спиной, и Эллиот вздрогнул всем телом, невольно привстав, готовясь сбежать. Хорошо хоть Латиф удержал его за плечи, иначе пришлось бы в очередной раз опозориться, показать всем свои слабости. Вампиры все еще были его больным местом, даже несмотря на то, что весь дом Темена кишел слугами-вампирами, и Эллиот должен был бы привыкнуть. Эти тихо подкрадывающиеся со спины, нагло оскаливающиеся то ли приветственно, а то ли угрожающе, твари вселяли ужас, и как бы Латиф ни убеждал его, что они вовсе не опасные и вообще сами боятся причинить вред, чтобы не получить нагоняй от Темена, его это ни капли не успокаивало. — Хозяин просит Вас к себе, Эл, — еще тише добавил вампир.       — Темен вернулся? — встрепенулся Латиф, на что Эллиот бы непременно закатил глаза (его порядком раздражали исключительно положительные высказывания о Темене от него), если бы горло не сковало от страха и отвращения. Он боялся предположить, зачем понадобился Темену сразу с дороги.       — Да, час назад, — равнодушно кивнул вампир, отнесясь к неуместному вопросу Латифа с должной вежливостью, чтобы вспыльчивый ребенок не закатил истерику, но при этом так, чтобы не тратить на него слишком много времени. — Он ждет Вас в белой беседке, просил проводить, — добавил слуга, так невинно опустив глаза в пол, словно извиняясь за все и сразу. На фоне этого бояться его было странно, но Эллиот как-то умудрялся и думал, как подобрать слова, чтобы отказаться от такой помощи. Что такое белая беседка, он знал (именно там они с Теменом ужинали в первый раз, когда он просил «полюбить его»), а уж как идти к ней и подавно, поэтому не хотел лишний раз оставаться наедине с вампиром.       — Я могу проводить! — слава Тэе, вступился за него Латиф, поднимаясь сам и протягивая ему руку. — Эллиот боится вампиров, и ты знаешь это, а все равно лезешь! — добавил он капризно, и это было явно лишнее. Эллиоту было лестно слышать свое полное имя из уст Латифа, которое он произносил уже почти совсем без ошибок, разве что с небольшим акцентом; но рассказывать всем подряд чего боится Эллиот, а чего нет, чревато последствиями. Мало ли какие методы решит использовать Темен, чтобы все-таки склонить его к близости. Ему следовало всегда быть начеку, чтобы не давать поводов манипулировать собой.       — Я прошу прощения, — сухо бросил вампир и, коротко поклонившись, буквально растворился в воздухе. Эллиот моргнул от неожиданности и почувствовал, как дрожат от страха его руки. Он знал, в теории, что вампиры могут передвигаться очень быстро, но видел такое впервые, и теперь не мог ни на минуту почувствовать себя в безопасности. Ведь они мало того, что бесшумные, так ещё и быстрые настолько, что их появление незаметно глазу — такие мгновенно окажутся около шеи и высосут кровь подчистую, а он и не успеет заметить.       Латифа наоборот воодушевила новость о возвращении Темена, и если бы не ослабленный голодовкой Эллиот, то он давно бы несся вприпрыжку к любимому хозяину. У Эллиота же немели ноги, перед глазами темнело — все его самые страшные кошмары стали явью. Вряд ли его возьмут прямо в беседке, Латиф рассказывал, что Темен старых нравов и вне постели позволяет себе максимум поцелуи. Но даже они Эллиота пугали, даже этим он не готов был поступиться ни при каких условиях. В ушах шумело, в горле встал ком, а в голове звенело только одно: «Бежать, бежать». И при таких обстоятельствах у него еле получалось держать лицо, криво улыбаться за компанию с по-детски радостным Латифом и слушать его бессмысленное щебетание. Это даже не раздражало, просто казалось лишним; сейчас хотелось сосредоточиться и все обдумать, а болтовню с Латифом оставить на более беспечные, спокойные времена.       И чем меньше оставалось шагов до беседки, тем хуже становилось Эллиоту. Ему стоило бы придумать речь, заранее решить, как отвечать на аргументы Темена… Почему-то ему верилось, что вампир не станет брать его силой, ведь это могло случиться еще в первый раз, но получив однозначное «нет», Темен отступил и пару недель не трогал его, только сейчас подозвав к себе, наверняка чтобы обсудить варианты. Ну не могло быть по-другому. Что-то детское Эллиот однозначно перенял от Латифа, если все еще верил в чудо. Единственное чудо в его жизни произошло, когда его забрали из ада в доме Госпожи, больше Богиня не будет так благосклонна к нему. Он чувствовал это и готов был бороться самостоятельно, он не имел права опустить руки.       Темен ждал их в беседке, умиротворенно потягивая кровь из высокого бокала. При виде этой картины Эллиота затошнило, ещё больше затрясло. Он не знал, куда себя деть, не знал, как собраться и держать себя в руках, не кричать и не впадать в истерику. Вампир же невозмутимо оглянулся на звуки шагов, на стук чертовых туфель Эллиота с деревянной подошвой. Темен улыбнулся, демонстрируя клыки, Латиф едва не подпрыгнул от восторга и, подойдя ближе, упал на колени, ткнувшись носом в белую с выступающими черными венами ладонь. Эллиот проглотил вязкую слюну и только коротко кивнул, и то далось ему тяжело, все тело словно свело судорогой, включая шею. Белый, слишком много белого, чтобы Эллиот мог держать лицо, не показывая все эмоции, что клокотали внутри. Страх, даже можно сказать ужас, точил остатки самообладания.       — Здравствуй, Эл. Латиф, тебя я тоже рад видеть, — слишком нежно промурлыкал Темен, будто вовсе не заметив ступор Эллиота. Не отводя едва прищуренных глаз от эльфа, он погладил Латифа по щеке, и Эллиот вздрогнул от отвращения при виде этой картины. Наверняка Темен представляет, что это Эллиот сидит у него в ногах и целует протянутую руку… — Присаживайся, Эл, нам предстоит долгий разговор. А ты, солнышко, можешь идти, — все также слишком умиротворенно продолжил вампир, кивнув сначала на Эллиота, а затем на Латифа. Эллиоту даже показалось, что он чересчур показательно расслабленный, как будто это разыгранный специально для потрепанных нервов Эллиота спектакль.       — Но Эл, он… — от перевозбуждения Латиф подавился собственными словами, а еще почему-то опять стал сокращать имя Эллиота, хотя до этого сам восхищался им и старался выговаривать полностью. Эллиот даже скривился от разочарования, усаживаясь на кованую скамейку у стола напротив, как можно дальше от Темена. — Он умный и добрый, много языков знает, Вы можете взять его в переводчики? Он не хочет с Вами в постель, ему страшно, — лепетал Латиф, стараясь как можно ближе приластиться к Темену, даже потерся щекой о спрятанную под белое платье коленку. Эллиот прикрыл глаза, чтобы не видеть этой отвратительной сцены, но не слушать их разговор было невозможно.       — Мы сейчас как раз собираемся это обсудить. Это разговор не для твоих ушей, маленький. Иди, Эл потом тебе все расскажет, если посчитает нужным, — все так же нежно, но при этом с некоторым нажимом в голосе даже не приказал, попросил Темен. Не удивительно, что Латиф считает его хорошим. По шуршанию тканей и последующему стуку шагов Эллиот понял, что Латиф послушался, что было совсем не похоже на него. Обычно он до последнего упрямился и соглашался что-то сделать только после долгих уговоров — так, по крайней мере, было при занятиях чтением с Эллиотом. Очевидно, Темен был для Латифа гораздо большим авторитетом.       Повисла неловкая пауза. Эллиот все так же сидел с закрытыми глазами, не желая начинать диалог, а Темен не торопил его. В саду пели птицы, стрекотали насекомые, где-то журчал механический полив — звуки смешивались с приятной прохладой ночи и сладкими запахами неведомых Эллиоту цветов. Ночь была прекрасна, и Эллиот чувствовал себя настолько уставшим и перенервничавшим, что ему не хотелось ничего, кроме как уснуть. Попросить Анзора принести ему одеяло и подушку и расслабиться в сени дерева, под которым сегодня днем он пытался учить Латифа. И уж точно у него не было никакого желания обсуждать свою непростую судьбу с новым хозяином-вампиром. Веки упорно склеивались, и это было определенно лучше, чем терпеть вид бесконечного, тошнотворного белого перед собой. И сейчас ему было даже не важно, насколько невежливо такое его поведение.       — Мне доложили, что ты сблизился с Латифом… Хорошо, я рад, что ты стал открываться хотя бы ему. Он хорошенький, хоть и невероятно глуп, — протянул Темен, при этом его тон стал более серьезным. Его однозначно бесило, что Эллиот до сих пор сидит с закрытыми глазами, вжавшись в скамейку. Контраст с «хорошеньким», покладистым Латифом, должно быть, очень уж яркий.       — Я не думал о нем как о «хорошеньком», Господин, это не в моих привычках. Также как самоутверждаться за счет прислуги, — фыркнул Эллиот, совсем осмелев. Он понимал, что прямо сейчас провоцирует Темена и в глубине души даже надеялся, что тот взбесится и перегрызет ему горло. По крайней мере, на этом все его мучения закончатся. Сочтет ли Тея это за самоубийство?.. Он думал о чем угодно, только не о своей будущей роли во дворце, это было слишком мучительно.       — Можно просто Темен, — бесцветно отозвался вампир, и Эллиот от неожиданности распахнул глаза. Темен кашлянул, впился недобрыми, светящимися красным в темноте глазами в Эллиота, и у того засосало под ложечкой. Он понял, что перегнул, зря полез на рожон и скорее всего вампир его не загрызет, о нет, он прямо сейчас возьмет его, на чертовом белом столике, чтобы Эллиот забыл, каково пререкаться с хозяином. — Ты дерзишь мне — пусть, — так же ровно продолжил Темен, и Эллиот окончательно перестал понимать, что происходит. — Если ты при этом будешь есть, то я даже разрешу тебе такую наглость. По крайней мере это не так скучно, как облизывающий мои руки Латиф, — предупредительно рыкнул Темен. Его терпение явно было на исходе, но он старался не подавать вида.       — Я не стану есть, не пытайтесь. Совращение для меня страшнее смерти, — нашелся Эллиот, вскинув голову. Он сам себе не верил, на самом деле он боялся и того, и другого в равной мере, и уж точно ему не хотелось снова испытать боль от рук вампира. Хруст костей до сих пор периодически снился ему в кошмарах, после которых он долго ощупывал свое тело, не веря, что оно целое и не болит. Но он хотел, чтобы Темен поверил ему и отстал с вопросами постели. — Я мог бы быть полезным в другом, я знаю языки и традиции разных народов, пишу, читаю, хорошо понимаю в экономике — я могу быть Вашим помощником, но не любовником, — добавил Эллиот, и пусть его слова сами по себе звучали достаточно воинственно и нагло, сам он весь съежился и смотрел на Темена больше с мольбой, нежели с вызовом.       — Мне это не нужно, Эл. Ты не понимаешь… — покачал головой вампир, пытаясь сформулировать свои мысли. Эллиот сжался в ожидании его ответа. — Давай так. Если бы я хотел брать тебя силой, то сделал бы это при первой же встрече, но я не хочу причинять тебе боль. Ты натерпелся у Хёрен и заслужил хорошее отношение, и я дам тебе это. Я дам тебе все: еду, кров, безопасность, деньги и украшения — любые твои прихоти будут исполнены в то же мгновение. Ты нравишься мне, и я хочу, чтобы это было взаимно. Я не враг тебе, — втолковывал ему Темен, все сильнее нажимая голосом с каждым словом.       — Вы мне враг, пока имеете такие желания. Лучше убейте сразу. Я готов умереть за свои убеждения, — процедил Эллиот. Его голос дрожал. Он говорил, что готов, и старался как можно ровнее, без тени сомнения, смотреть на Темена, но на самом деле ему было страшно. Тэя не дала ему ответа, и в ситуации, совершенно непонятной, даже безвыходной, принимать решение самостоятельно было страшно. Он готов умереть? Определенно нет. Готов ли он лечь под вампира и получать за это подарки? Тоже абсолютно точно нет. Ему хотелось еще немного пожить, но не во грехе.       — Лучше уйти как самоубийца, а не развратник? — хмыкнул Темен, отпивая кровь из бокала. Эллиот дернулся, словно от пощечины; вампир словно читал его мысли. На самом деле он много думал об этом, понимал, что доконать вампира — это тоже способ покончить с собой. Он должен бороться за жизнь, которую дала ему Тэя, а вместо этого он убивал сам себя голодовкой, а теперь откровенно провоцировал вампира, чтобы тот положил конец его мучениям. Неужели он не благодарен за шанс, который подарила ему Богиня? Такая мысль определенно была кощунственной, но Эллиот не мог ответить однозначного «да».       — Что Вы мне предлагаете?! Я не лягу с Вами, это мое последнее слово, — взвизгнул Эллиот, одномоментно совсем потеряв контроль над собой. Он не мог этого вынести, такие ультиматумы были для него слишком. Как самоубийца или как развратник? Какой грех страшнее? Он вообще не должен задавать себе такие вопросы…       — Я не буду заставлять тебя силой, ведь я обещал, что не причиню тебе боль, — загадочно протянул Темен, впившись цепким взглядом в Эллиота. Он ждал какой-то реакции, но Эллиот был слишком ошарашен неожиданной переменой. — Но ты начнешь есть, это тоже мое последнее слово. Пока — я хороший. Пользуйся своим положением: личным слугой, защитой, большой библиотекой, игрой в учителя с мальчиком, которого ты не считаешь глупым, — все с тем же уровнем странного подтекста продолжил Темен, и неожиданный намек на Латифа ударил Эллиота под дых. — Не думай, что я даю это все просто так, и если ты не начнешь меня слушаться — заберу. Давай начнем с того, что Латиф будет получать ровно столько еды, сколько съешь ты — не больше, — злорадно оскалился вампир.       — Нет! — вскрикнул Эллиот, сам от себя не ожидая такой бурной реакции. Латиф был ему, по сути, никто, ребенок, с которым он подружился лишь пару дней назад, но стоило только представить, как он будет мучиться от голода вместе с Эллиотом, становилось еще страшнее. Эльфу, закаленному, выносливому, привыкшему к лишениям, выдерживать голод удавалось с трудом, а для изнеженного Латифа это определенно станет пыткой. Это был еще один грех, который вознамерился повесить на него Темен. Теперь чаша весов склонилась: либо эльф в конце концов ложится под Темена, либо уходит как самоубийца и тянет за собой Латифа, по сути, ещё и как убийца.       — Я не стану зверствовать, если ты послушаешься. У меня тоже не в интересах терять сразу двух любимых рабов. Решение только на твоей совести, — дожал Темен, и слова про совесть однозначно стали для Эллиота последней каплей. Не помня себя, он вскочил и собирался малодушно сбежать куда глаза глядят, у него уже просто не было сил оставаться рядом с вампиром.       Но Темен конечно же не отпустил его просто так: мгновенно оказался рядом и удержал за плечи, за подбородок повернул к себе голову, заставляя смотреть в глаза. Большим пальцем гладил подрагивающие губы. Эллиота затошнило. Он заранее готовился к самому худшему — поцелую, что отметит его как вещь хозяина. Точка невозврата была близка, напряжение так и искрило, пока Темен гипнотизировал его цепким взглядом красных глаз. В сумраке ночи они горели как угли. И если всего пару минут назад Эллиот находил в себе силы перечить, даже хамить, теперь его всего просто трясло от слез, душило страхом и отчаянием. Рукой со спрятанными когтями вампир запросто мог сломать ему череп, как яичную скорлупу, но вместо этого гладил, что для Эллиота было невыносимо. Это было слишком личное, и, грешным делом, он даже подумал, что лучше бы новый хозяин его бил.       — Я переборщил, да, маленький? Прости, — мурлыкал Темен, расплываясь в улыбке вовсе не раскаяния. В выражении лица легко читался ничуть не скрываемый триумф. — Я не хочу, чтобы ты меня боялся и тем более ненавидел. Латиф — крайняя мера, потому что мне больно смотреть на то, как ты убиваешь себя. Не нужно делать этого, Эл. Я дам тебе все, если ты пойдешь мне навстречу, — продолжил убеждать его вампир, но Эллиот знал, что все это — от первого до последнего слова — ложь. Он хотел проявить характер, крикнуть что-то пафосное в духе: «Ты не сможешь дать мне свободу!» — но горло стискивало от слез.       — Поздно, — только и смог выдавить из себя Эллиот. За свой срыв было стыдно, он не имел права расклеиваться, особенно перед Теменом, который внимательно наблюдает и запоминает все его слабости, чтобы знать, куда следует давить. Про Латифа ему наверняка доложили, кто-то из вампиров или, возможно, сам Анзор. Эллиот не впервые сталкивался с тем, что никому вокруг не мог верить, но тогда это была игра, очередная тренировка в Академии на умение раскрывать заговоры и плести свои у всех за спиной, а сейчас мало того, что все было взаправду, так еще и безумно тяжело держаться в полном одиночестве, против всего вампирского мира. Если бы он был настоящим правителем, то с таким уровнем контроля над ситуацией его бы давно свергли.       — Ничего не поздно, моя полная луна. У нас с тобой еще целый век впереди, — довольно оскалился Темен, склоняясь непозволительно близко, с однозначным намеком. Все еще держа за подбородок, коснулся губами щеки, в опасной близости от сжатых и подрагивающих от напряжения губ Эллиота. Он уже должен бы привыкнуть, что его желания и принципы никого не волнуют, но чтобы настолько… Он дернулся и попытался хоть как-то отстраниться, но конечно же у него ничего не получилось. Слова о веке вместе не на шутку пугали его, и если вампир явно себе льстил, вряд ли он проживет еще век, то Эллиот не хотел думать о том, что с ним будет после смерти, по словам Латифа, самого доброго господина в Вéросе.       — Не троньте Латифа, — изо всех сил надавил Эллиот. Он понимал, что соглашается на весь этот кошмар только ради него, ради ребенка, который совсем не осознает, в каком аду ему приходится жить. И ведь Темен специально отослал его и только потом озвучил свои условия Эллиоту, чтобы Латиф продолжал пребывать в неведении и называть своего хозяина хорошим. Тварь, которая использует детей в качестве разменной монеты в своих интригах. Такой силы отвращения Эллиот еще не чувствовал никогда.       — Я же сказал, что не трону, если ты будешь слушаться. Давай не будем враждовать, все на взаимности, — согласился Темен. Его цепкая рука проползла по его плечу и опустилась на талию. Эллиот съежился, вывернулся и отступил на шаг, и Темен, на удивление, не стал его удерживать. Взаимность — совершенно неправильное слово в данной ситуации. Эллиот не заставлял Темена сломаться, не угрожал его близким… Он бы вообще предпочел никогда не встречаться с ним и «взаимно» не трогать друг друга. Но Темен явно хотел не такой взаимности, он хотел большего, к чему Эллиот явно был не готов. И что еще Темен потребует от него и чем опять будет угрожать? Снова жизнью и здоровьем Латифа?       — Я хочу уйти… Я очень устал, мне дурно и… простите, Темен, я бы хотел отдохнуть в своих покоях, — Эллиот нес какой-то бред. Язык его не слушался, он чувствовал себя настолько разбитым, что не мог даже нормально формулировать свои мысли — ему было незачем. Темен его переиграл и все попытки Эллиота настоять на своём разбились о простое желание иметь в доме хоть кого-то близкого. Страх перед вампиром только усилился, но трансформировался из страха за себя, который у Эллиота уже почти получилось загнать в самый дальний угол души, в страх за беззащитного ребенка, который волею судьбы стал зависим от него, и этот новый по своей форме страх был гораздо более глубоким.       — Конечно, дорогой. Я дам тебе время привыкнуть и смириться с мыслью, что ты мой. Бату, проводи, — кивнул Темен и махнул рукой в сторону тени, из которой затем вышел слуга-вампир. Темен конечно играл спокойствие, но было видно, что его задела холодность Эллиота. Неужели он ждал, что у него получится продавить северного эльфа с первого же раза? Нет, Эллиот решил, что будет максимально тянуть время, конечно, не принося в жертву Латифа, но из последних сил надеясь, что однажды слуги недостаточно плотно задернут шторы и эта ночная тварь сгорит, так и не притронувшись к нему.       Эллиот весь сжался от перспективы еще хотя бы минуту провести в обществе вампира, но спорить с Теменом не хотелось гораздо больше. Эллиот коротко поклонился, не выражая никаких эмоций. Первый ужас от новости, что Латифу теперь придется голодать вместе с ним, прошел, осталась только голая ненависть, которую он решил благоразумно скрывать. Только отойдя на пару шагов, он позволил себе запрокинуть голову и проморгаться от слез. Бату предусмотрительно держался в стороне, что немного успокаивало Эллиота. Он знал, что слуги не имеют права его трогать, но все равно переживал. Он даже в Академии, в постоянной борьбе и при тяжелейших нагрузках, так сильно не нервничал, как в доме Темена, где все обещали бросить к его ногам за одно согласие лечь в постель. А быт в доме Госпожи он предпочитал не вспоминать, эти черные дни частично съела амнезия, подаренная вампирской кровью, а частично даже крепкая психика северного эльфа не выдержала и предпочла стереть этот эпизод.       У самых ступенек Эллиот запнулся, и Бату мгновенно оказался рядом, чтобы поддержать за локоть. Эллиот взвизгнул и вывернулся. Он настолько ушел в свои мысли, что забыл о существовании сопровождавшего его слуги, и теперь это неожиданное холодное прикосновение абсолютно выбило его из колеи. К горлу мгновенно подкатили слезы, в памяти услужливо мелькнули воспоминания о сломанных костях. Но Бату тоже напугался не на шутку и, аккуратно поставив Эллиота на ноги, мгновенно отступил на шаг, без конца кланяясь и извиняясь, но не то чтобы это хоть чем-то помогло. Эллиот понял, что опять показал свою слабость, поэтому больше так и не смог взять себя в руки. Впервые он повел себя как Латиф, в самом плохом смысле, капризно прикрикнув на слугу, чтобы он убирался. Эллиота колотило от шока, и он не заметил, как ноги сами понесли его наверх, в крыло людей. По вампирским темным закоулкам у него точно не хватило бы смелости пройтись сейчас, а Латифа после всего наоборот хотелось бы увидеть и обнять. Возможно, не рассказать все, но объяснить в общих чертах, почему у Эллиота глаза на мокром месте и теперь он не будет пропускать приемы пищи.       О том, чтобы продолжить голодовку и обречь на это Латифа, не было и мысли. Разок он, может быть, еще и бы выдержал, но точно не целый день и не два — стал бы хныкать или вовсе возненавидел Эллиота за такое. Эллиот был для него другом и наставником, но уж точно не мучителем — к такому повороту событий он явно будет не готов. Как и не готов будет поддержать Эллиота, это было заранее известно и как-то даже не обидно, как говорят у него на родине, «от быка не жди молока» — Латиф всегда был и будет ребенком, не способным брать на себя не то что чужие проблемы, но даже не всегда справлялся со своими. Пусть просто будет рядом как лучик света в этом бесконечном царстве ночных тварей. Большего требовать глупо.       Слабость давала о себе знать, и пару раз Эллиоту, одному из самых сильных и активных учеников, который с удовольствием лазил по скалам и купался в ледяном озере по утрам, приходилось останавливаться на ступеньках, чтобы просто отдышаться. Он довел себя, и, видимо, Темену правда пришлось припугнуть здоровьем Латифа, чтобы не потерять экзотического раба — но Эллиоту не хотелось хоть как-то оправдывать Темена даже в качестве «а что если». Даже если у него были какие-то похожие мысли, скорее всего дело было не в жалости и уж тем более не в великой любви к Эллиоту, а в исключительно шкурном интересе, Темену было жаль потраченных усилий и денег. От понимания этого ему было еще сложнее собраться и убедить себя, что все не так уж и плохо, что один грех лучше двух. Такие мысли были мерзкими, их стоит отмаливать сотни часов, причем лучше не в своей конуре, а как положено, в храме, стоя коленями на холодном мраморе, пока не затекут ноги и на коже не проступят лиловые синяки.       В совсем раннем детстве религия вызывала у Эллиота только лишь скуку и даже неприязнь, он не понимал смысла ритуалов и молитв, от запаха благовоний кружилась голова и конечно же для активного эльфенка всего лишь десяти лет едва не самым страшным наказанием было часами стоять на коленях под монотонный бубнеж взрослых. После отрыва от семьи во время учебы в Академии скука сменилась страхом перед наказанием сначала от рук воспитателей, а затем стал более возвышенным праведным ужасом перед грехом. Эллиот не был уверен, что это было правильно, наверное, стоило как-то мягче воспитывать детей в вере, хотя бы без физических наказаний и постоянных запугиваний. Правда он не знал, как такая более «нежная» стратегия будет работать на практике. В конце концов, что-то похожее на педагогику ему преподавали в том же детстве, особенно не настаивая на усвоении материала.       И только когда Эллиот повзрослел и стал думать самостоятельно, активно анализировать свое поведение и отношение наставников, тогда смог разглядеть в религии что-то кроме отчуждения и страха, что-то прекрасное, что дает силы и надежду, когда все вокруг кажется одной бесконечной черной безысходностью. Религия помогала ему оставаться лучшим даже при самых тяжелых нагрузках в Академии, она же помогла не сломаться в доме у Госпожи, но сейчас, когда физические страдания были ничтожны, а моральные провоцировались попытками следовать этой самой религии… Он понимал, что это очередное испытание, которое ему необходимо вынести с высоко поднятой головой, и что если он поведет себя достойно, то Тэя наверняка не бросит его и проявит милосердие. Но сомнения все равно точили душу. Неверие — одно из самых главных проклятий. За что ему это? Он бы хотел просто верить, не задумываться о самом плохом, о том, что он волей или неволей разочаровал Богиню, и теперь его вот так, только сильнее, наказывают и спасенья ждать не стоит.       Или в этой земле никогда и не было спасенья ни для кого. Почему-то Тэя позволила произвол вампиров, разрешила издевательства над теми, кто слабее и не может себя защитить. Почему здесь страдает абсолютно каждый из людей? Чем эльфы отличились, что стали любимыми детьми, а люди, такие как Латиф, чистое солнышко, или даже Анзор, вечно серьезный и спокойный, но честный и исполнительный, настолько угнетены? Мать всего, даже ночных тварей, не посчитала необходимым навести порядок, и да, на Том Свете всем наверняка воздастся по заслугам, но это все равно было как-то неправильно… Сама мысль о том, что Богиня может ошибаться, была наглой и тоже требовала немедленного раскаяния.       Но Эллиот решил оставить это на потом, потому что сейчас не было никаких сил на дальнейшие философские размышления и самобичевание. Цепляясь за скользкие перила, он поднимался все выше, мысленно ругая Латифа за то, что выбрал себе комнату под самой крышей. На удивление, Эллиот не встретил на своем пути ни одного человека, и это, как минимум, было странно, ведь Латиф до пены у рта убеждал Эллиота, что рабы могут позволить себе не спать ночью, а мигающие огоньками ярких ламп (теперь Эллиот знал, что светящиеся солнышки в стекле назывались лампочками, хоть еще и не разобрался в их устройстве) коридоры так и приглашали побродить… ну или в конце концов пойти куда-то по своим делам, но уж точно не прятаться. Может, Латиф, как обычно в своей детской манере, преувеличил и люди такие же дневные существа, как и эльфы, да и он сам после занятий с самого утра мог отдыхать и ему ни к чему слушать навалившиеся на Эллиота проблемы.       Но стоило потянуть на себя тяжелую кованую ручку двери и увидеть мгновенно встрепенувшегося на постели Латифа, как все сомнения отпали. В комнате стоял полумрак, и Гюней, прекрасная и невероятно терпеливая человеческая женщина в преклонном возрасте, пыталась уложить Латифа, читая ему какую-то тоненькую книжку, а Эллиот все испортил ей своим появлением: Латиф, поначалу еще немного сонный, поднялся, мгновенно скинув с себя дрему. Эллиот почувствовал некоторую неловкость и даже стыд, но увидев загоревшиеся интересом и беспокойством глаза Латифа, только коротко поклонился Гюней, извиняясь без слов, и опустился на край поистине огромной постели, в которой без особого стеснения поместилось бы по меньшей мере еще десять таких худых Латифов и которая занимала чуть ли не треть всей комнаты. Так же молча обнял своего маленького друга, который в пижамном платье выглядел еще более невинным и беззащитным.       — Ну как? Он согласился? — наивно спросил Латиф, наконец отлипнув и с надеждой посмотрев прямо в глаза. Эллиот совсем не хотел его расстраивать, ему очень хотелось бы соврать, что все обошлось, но для этого бы пришлось держать лицо и играть радость, что для Эллиота сейчас было невозможно, просто выше его сил.       — Конечно нет, — практически бросил ему в лицо Эллиот. Сразу же пожалел об этом, заметив мгновенное изменение настроения Латифа. И даже сжав зубы, Эллиот не смог взять себя в руки. Губы задрожали. — Он сказал, что будет наказывать тебя — за мои косяки. Он не даст мне спокойной жизни, — объяснил Эллиот, добивая Латифа. Тот стал как-то странно мотать головой, не веря и не соглашаясь принимать факты против многолетнего убеждения, что Темен хороший. Бедный.       — Ну ничего… Темен, он вообще-то хороший, и секс с ним… Я понимаю, что это твоя религия и все такое, но это же правда не больно, даже иногда приятно. Не переживай, — как мог, пытался успокоить его Латиф. Конечно был рядом, обнимал и держал за руку, но абсолютно не понимал всей величины трагедии. В свой жизни он ни разу не сталкивался с серьезными моральными дилеммами, его с самого раннего детства воспитывали в другой системе, приучали к тому, что ему придется без возражений подставляться.       — Я знаю, — кивнул Эллиот и против воли недобро усмехнулся.       Он знал, что такое секс, все-таки чтобы что-то запретить, надо очертить четкие границы, привести примеры того, что именно является нарушением. На собственной шкуре он конечно же этого не испытывал, но с самого раннего детства ему читали лекции по анатомии, показывали развратные картинки, и из-за ежемесячной течки он хорошо знал, что такое возбуждение. Даже один раз во сне испытал оргазм, но последующий страх и боль от наказания затмили все приятные ощущения, даже если они когда-то были. Извращение мальчика-омеги — это грех, чуть ли не самый страшный, и минутное удовольствие не может перевесить вечные муки в Аду.       — Посмотрим… Он обещал дать мне время, чтобы привыкнуть, — добавил Эллиот, чтобы немного спасти ситуацию. Все-таки не так он представлял себе этот разговор, когда, превозмогая бессилие, поднимался на последний этаж. Латифу все равно не объяснить, почему для Эллиота это такая большая трагедия.       — Ну вот. Ты не переживай так. Он научит, постепенно. Я, если что, подскажу тоже. Ты только ешь, пожалуйста, — бормотал Латиф, трясущимися руками поглаживая плечи Эллиота, опять вешался на шею и хныкал, хотя в этой ситуации плакать и биться в истерике должен бы Эллиот. Но тот только горько улыбался, вытирая лишь слегка влажные глаза.       — Обещаю, — прошептал Эллиот, обнимая Латифа в ответ и даже целуя его, конечно же не в щеку, это было бы слишком личным, но куда-то в волосы, рядом с ухом. Его кудрявые волосы пахли все тем же апельсином, который он чистил сегодня вечером, то ли от оставшихся на них брызгах сока, а то ли уже от шампуня. Грудь Эллиота наполнилась концентрированной нежностью. Он ненавидел себя за то, что предает свои убеждения ради него, но не мог представить, как иначе. Нельзя было допустить, чтобы Латиф страдал из-за него, нет, ни в коем случае.       И сам Латиф, почувствовав непонятную искру, проскочившую между ними, ловко извернулся и подставил губы. Самым наглым образом открыл рот и провел самым кончиком языка по сомкнутым от шока губам Эллиота. Это выбило из колеи, накрыло настоящим взрывом самых теплых чувств. Губы Эллиота кололо от чужих прикосновений, а Латиф все больше напирал, прижимался все ближе. От аромата кислого апельсина кружилась голова, ну или нервная система истощенного до предела Эллиота не выдерживала такого всплеска. И все-таки ему пришлось оттолкнуть от себя Латифа, тут же задохнувшись от смеси стыда и досады.       В самом по себе поцелуе, даже в губы, не было ничего такого, иногда это дозволялось даже мальчикам-омегам, но только в исключительных случаях, как проявление необычайно нежных чувств, крайней преданности и чистой искренней любви. Но ничего из этого Эллиот к Латифу не чувствовал и близко. Да, они всего за пару дней стали хорошими друзьями, ради жизни и здоровья Латифа он готов был поступиться своими убеждениями, но так, чтобы вот так сразу и целоваться… Даже Луцию, однокурснику, который был с ним с раннего детства, он в свое время отказал, испугавшись недостаточной искренности своих чувств. И пусть даже в Вéросе Эллиот стал гораздо менее чувствительным к прикосновениям и даже привык к объятиям как повседневному жесту чуть ли не банального приветствия, все-таки поцелуи были для него слишком.       — Не надо, — прошипел Эллиот, сам от себя не ожидая такой злости. И злился он определенно не на Латифа, а только лишь на самого себя. За такую реакцию в том числе, потому что нет никакого резона и дальше держаться образа строгого праведника, ведь уже завтра Темен может позвать его к себе в постель, и тогда нет никакого смысла анализировать, достаточно ли его чувства к Латифу прочны для поцелуя.       — Прости! — вскрикнул обескураженный Латиф и только сильнее вцепился в руку Эллиота. — Я думал, так тебе будет легче, утешит, — продолжил он, почти плача.       — Нет, это было лишним, — покачал головой Эллиот, чуть смягчившись. И все-таки Латиф оставался полнейшим ребенком, а непонятная трансформация, произошедшая с ним, скорее всего Эллиоту только лишь показалась.       — Прости-прости. Не уходи, — захныкал Латиф, вцепившись в его руку почти до синяков. — Ты мой единственный друг, я думал, что тебе это поможет. Я не хотел ничего плохого, честно! — почти плакал он. И только теперь Эллиот на самом деле понял, насколько Латиф одинок. Темен уж точно не был достойной компанией для него, а Гюней уже стара и являлась его нянькой, но уж точно не подругой.       — Ну-ну, не надо, — укачивал его Эллиот, — я обещаю, что не уйду, но не делай так больше, — добавил он, обнимая совсем расчувствовавшегося Латифа. Это был не капризный плач и даже не привычные уже Эллиоту слезы от переизбытка чувств, Латиф действительно испугался его, Эллиота, ухода. Они оба лезли на стены от одиночества, а встретившись, мгновенно и намертво склеились. Теперь и Эллиоту будет несомненно больно потерять Латифа.       Эллиот на Латифа не злился — это было попросту невозможно. Он так наивно и абсолютно без злого умысла совершал ошибки, а затем так искренне за них извинялся, что долго держать зло просто не было смысла. И если бы на Темена на его месте Эллиот бы кричал, то Латиф… ну, это был Латиф, воспитанный в своей культуре и не считающий поцелуи чем-то особенным даже после нравоучений Эллиота. Может, и Эллиоту давно пора принять чужие обычаи и не рвать себе душу — но только при этих мыслях в горле вставал ком горькой вины перед Богиней, которая, должно быть, надеялась на его выдержку. Эллиот окончательно запутался в своих чувствах. Он бы хотел вернуться на несколько месяцев назад, в Академию, где все было просто и понятно, и уж точно балансировать между одним или двумя грехами не приходилось.       — Останешься со мной? Я так сильно хочу спать, но не хочу, чтобы ты уходил, — пожаловался Латиф, притихнув в объятиях Эллиота. — Я не буду приставать, честно-честно, я просто… Ты такой хороший, и вообще… — совсем запутался в своих мыслях Латиф, и Эллиот горько усмехнулся, даже в такой бессвязной каше из слов различив оттенки вины, а еще что-то похожее на влюбленность.       Эллиот только молча кивнул и тут же рядом с ним возникла Гюней с чистым комплектом простого хлопкового платья для сна. Любовь жителей Вампирляндии к безразмерным балахонам как раз сыграла ему на руку, так что даже с учетом того, что Эллиот был как минимум на полголовы выше Латифа, платье сидело на нем как надо и даже не выглядело пошло. А впрочем, какая разница, если через секунду он все равно накрылся тяжелым пуховым одеялом. Дни в Вéросе были жаркими, а ночи наоборот довольно холодными, так что в неотапливаемом дворце по-другому и быть не могло. Латиф с дрожью жался ему под бок, и это было довольно волнительно. Эллиот уже и не мог вспомнить, когда в последний раз спал с кем-то в обнимку, пару десятков лет назад точно.       — Ты влюбился? — решил спросить прямо в лоб Эллиот, как говорится, «на удачу». Причем надеялся он скорее на то, что Латиф мгновенно заснул и даже не услышал вопроса, но тот к несчастью недовольно завозился и жалобно проскулил, выражая все недовольство такими допросами.       — Гюней, выйди, пожалуйста, — капризно заныл он, и его безропотная няня мгновенно послушалась. Эллиот протяжно выдохнул носом, подобное неуважение к старшим он видел впервые. Да, Гюней формально слуга, но вот так бесцеремонно выгонять ее было совершенно незачем, да и как-то некрасиво. — Я не знаю, — наконец признался Латиф, чуть помолчав. — Я люблю Гюней, и хозяина тоже люблю…       — Ты его не любишь, ты его боишься, — шикнул на него Эллиот, не выдержав. Его бесила непоколебимая уверенность Латифа в том, что Темен хороший. Именно из-за этого ему не получалось ничего объяснить, все страдания Эллиота исходили из самодурства Темена, а Латиф просто с раннего детства научен, что такое отношение хорошее и правильное. Продолжать слушать это было невыносимо. Сама попытка сравнить болезненную, вынужденную привязанность к Темену и чувство, что заставило Латифа потянуться за поцелуем, вызывала приступ тошноты.       — Я говорю же, что не знаю. Ты хороший, добрый, терпишь мои истерики, учишь. Мне тебя жалко, и я хочу, чтобы все было хорошо. Чтобы мы с тобой дружили. Это не то? — как будто с надеждой в голосе спросил Латиф. Эллиот опять горько улыбнулся. Ему хотелось рвать и метать, а ещё убить каждого причастного к воспитанию Латифа. Одно дело научить его буквам и цифрам, но как научить его, что такое любовь, дружба, ненависть? Он абсолютно не социализирован и страдает от недостатка знаний в, пожалуй, самой важной — эмоциональной и чувственной сфере.       — Тебе виднее, — покачал головой Эллиот, но от Латифа не отстранился. Ему бы очень хотелось объяснить, как все устроено, но он абсолютно не верил в успех данного мероприятия. Все-таки это где-то не в словах и даже не в действиях, а во внутренних ощущениях… хотя конечно же не Эллиоту судить. Если у Латифа есть хоть кто-то близкий, которому он может подарить свое «люблю», пусть даже не совсем обдуманное, то у Эллиота не было никого. Не было семьи, а сказать, что он любил наставников и воспитателей, просто глупо. Не ему было рассуждать о том, что такое любовь.       — А ты влюбился? — как будто с надеждой спросил Латиф, пряча лицо в остром плече Эллиота. Тому стало совестно, но стыдиться того, что не готов ответить «да», тоже было глупо, но Эллиот стыдился и, даже несмотря на то, что в том числе ради Латифа он решил снова есть и в конце концов подчиниться Темену, он не чувствовал в себе должного уровня чувств и не мог даже соврать ради его спокойствия, это было бы подло.       — У нас в языке несколько слов, которые обозначают любовь. И то, что вы в Арпадиире называете любовью, для нас это около пяти разных чувств для разных случаев, — стал вилять Эллиот и сам себя за это ненавидел. — Я тебя люблю — как друга, но это не эрос, — почти беззвучно выдохнул он, не заметив, как перешел на родной язык, но Латиф вроде как его понял и недовольно завозился в ответ. Тихо фыркнул и даже попробовал отодвинуться, но когда Эллиот без борьбы отпустил, наоборот прижался ближе и мертвой хваткой вцепился в его плечи.       — А мне вообще больше нравятся девочки. Я правда не пробовал и мне нельзя… Но в постели с Теменом я представляю девушку, — неожиданно разоткровенничался он, и Эллиот никак не мог понять, это было искренне или Латиф сам перед собой оправдывался за то, почему его не должны обижать слова Эллиота. — И тебя я тоже люблю, наверное, как друга, — уже довольно спокойно добавил он, но дрожащее, словно от жара, тело выдавало его с потрохами. Эллиот ненавидел себя за то, что отказал ему, но не могло быть по-другому. Он готов был сделать все, чтобы Латифу не было больно, но выдавить из себя нужные ему слова Эллиот не мог, даже если это будет ложь во благо.       — А я вообще никогда никого не любил. У меня были друзья, но это все не то. Было, что мне признавались в любви, но я… Это все просто не для меня. Я не для этого был создан, — решил все-таки объясниться Эллиот, чтобы Латиф не принимал на свой счет. Ну вот просто он такой, холодный и отстраненный, вечно сам с собой. Он не был одиночкой, у него получалось и даже нравилось работать в команде, иначе он бы не был третьим принцем, но все, что было связано с чем-то более личным и близким, вызывало только стыд и страх. И Луций, его самый хороший близкий друг, так и не стал для него большим, потому что Эллиот постоянно его отталкивал.       — Кем ты был там, в своей стране? — словно прочитав его мысли, спросил Латиф. Вот вдруг захотелось ему разворошить это гнездо, словно он знал, что Эллиот не сможет ему отказать после всего. Как и не может соврать, как Темену, пусть даже если это потенциально будет стоить ему жизни. Латиф молча ждал, что было совсем не похоже на него; молчал и Эллиот, не зная, как начать и боясь снова обидеть Латифа.       — Пообещай, что не скажешь никому, — попросил он, нещадно кусая губы от нервов. Латиф легкомысленно покивал и замер, прислушиваясь, но Эллиот ему не поверил. — Я сейчас серьезно, это не шутка, понимаешь. Я могу лишиться жизни, если ты проболтаешься, — шикнул на него Эллиот, уже и не надеясь, что добьется осознания. Латиф не умел быть серьезным, не мог брать на себя ответственность — это было не в его характере. Доверять ему что-то настолько страшное было нельзя, весь здравый смысл кричал Эллиоту о том, что Латиф не умеет хранить секреты, но довериться все равно хотелось, поэтому он ждал хотя бы минимального понимания, чтобы хоть чем-то оправдать свое легкомыслие.       — Не скажу. Никому-никому, если это так страшно, — кивнул он, подняв подбородок и с надеждой смотря прямо в глаза Эллиоту. В комнате было по-настоящему темно и даже свет луны из большого окна не спасал, но Эллиот отчетливо видел, какие невероятно желтые, по-кошачьи горящие глаза у Латифа. А еще он видел, насколько они испуганные и одновременно печальные. Латифу было плохо, его всего трясло, и каждая неосторожная фраза сейчас могла его добить. Невозможно было отказать, и хоть Эллиот все еще не верил до конца, он все-таки выдохнул и попытался начать.       — Я был принцем… — прошептал Эллиот, словно боясь, что стены услышат. У вампиров чуткий слух, мало ли. Он все еще боялся, меньше всего ему хотелось стать фигурой в политическом шантаже, поэтому и молчал все время, и Темену соврал именно для того, чтобы не привлекать к себе слишком много внимания. Но Латифу эти слова явно не понравились, он дернулся, как от пощечины, и нахмурился, посмотрев на Эллиота как на предателя.       — Не издевайся. Не хочешь — не говори, — пискнул он, отворачиваясь, и обескураженный Эллиот не мог не засмеяться. Он, как мог, сдерживался, чтобы совсем не обидеть Латифа, но только сейчас понял, как нелепы его признания, и теперь не знал, как убедить Латифа, что все это правда. — Ты думаешь, я совсем глупый, да? — продолжил истерить Латиф, и Эллиот понял, что если срочно не подберет слова, то Латиф совсем обидится и не будет разговаривать с ним как минимум день. Прецедентов пока не было, но Эллиот чувствовал, что этого стоит ждать от капризного ребенка, у которого еще и задели недюжинное самомнение.       — Я не издеваюсь. Я понимаю, что это звучит как бред, но давай я объясню, — поспешил оправдаться Эллиот, но так и не смог скрыть смешинки в голосе. Латиф на это еще больше сжался, как-будто защищаясь, обняв себя за плечи и максимально отстранившись от Эллиота. — У нас особая система передачи власти, без всяких там «королевских кровей» и прочей ерунды. Если ты родился мальчиком-омегой, то раньше бы тебя просто убили. Мы слабые, не годимся в помощники и даже выгодно выдать замуж нас нельзя — просто лишние рты в семье. Сейчас все по-другому, с самого маленького возраста можно отдать ребёнка в Академию, что-то вроде приюта. Семья получает деньги, а государство ресурс, из которого можно сделать лекарей, учёных, политиков — все в соответствии с выявленными талантами и нуждами общества.       Мы — особенные, мы бесплодны, но при этом умны и трудолюбивы, мы можем всю жизнь посвятить карьере, оттачиванию мастерства, понимаешь? Меня определили в Академию государственного управления. Не я так решил, мои родители тем более не выбирали такой судьбы, просто при первой встрече с учителем маленький Эллиот ловко сложил картинку из кубиков и с ходу повторил стишок на иностранном языке, и кто-то решил, что я буду хорошим политиком. Меня учили, постоянно проверяли знания, много кто не выдержал нагрузок, но я стал одним из лучших — сначала мотивировали более вкусной едой и хорошим обращением, в целом лучшими условиями жизни, а потом просто нравилось сидеть за книжками, становиться умнее и быть нужным своей стране — в этом тоже нет ничего такого. И после очередного экзамена нам присвоили номера, от одного до двадцати, только самым способным, расположили в порядке по нашим успехам.       Я — третий принц. Это значит, что первый станет королем, второй — его правой рукой, верным помощником и заместителем, а я возглавлю совет министров, четвертый за мной станет одним из министров и так далее. Если с первым принцем что-то случится, то весь порядок сместится на единицу. Я бы стал королем, только если бы двое передо мной погибли. Это придумано не мной и даже не моими учителями, умный дедушка много веков назад решил, что так страной будут править самые достойные, умные и преданные мальчики-омеги без фамилии, которые не будут подыгрывать своим детям и не станут отвлекаться на семью, смогут всю свою жизнь положить на служение народу и Богине. Я надеюсь, теперь ты мне веришь, — тараторил Эллиот, боясь лишний раз вздохнуть, чтобы не потерять мысль.       Латиф сначала возмущённо фыркал, потом стал прислушиваться, а затем полностью погрузился в рассказ, заглядывая Эллиоту в рот, как было всегда, когда Эллиот что-то рассказывал о своей стране. Латиф улыбался, как ненормальный, и с восхищением смотрел на Эллиота, который только случаем заметил, как сильно у него горят щеки от смущения. Он вовсе не хотел представляться героем, уж точно ему не нужно было столько внимания, ведь весь его героизм состоял в том, чтобы засиживаться за книгами допоздна, а его статус сказочного принца определил просто случай, потому что именно в год, когда привели малыша Эллиота, как раз велся набор будущих политиков, а учителю показалось, что он достаточно способный для изучения экономики и языков. Если бы Эллиота отдали в Академию чуть раньше, возможно, он стал бы поваром или агрономом, кто знает.       — Вот это ничего себе! Принц, настоящий, это ж… А ты совсем родителей не помнишь? — путался в словах и мыслях Латиф, с ним часто случалась потеря дара речи от чрезмерного воодушевления. Узнав это в нем, Эллиот тепло улыбнулся. Если бы Латиф знал, что принц в Аргосе — это не книжный герой с золотой короной, а настоящий труженик без каких-либо привилегий и под гнетом постоянных лишений. Из мальчиков-омег растили не изнеженных вельмож, а настоящих воинов, закаливая физически и морально. Эллиот до сих пор с дрожью вспоминал физические наказания и постоянный холод, и, пожалуй, только этот опыт позволил ему не сломаться окончательно в доме у Госпожи и морить себя голодом назло Темену.       — Очень смутно, но мне нельзя их помнить. В любом случае, они поступили правильно: подарили мне заботу, когда я был совсем младенцем, и отдали туда, где мне дали профессию, — намеренно расплывчато ответил Эллиот. Тема семьи для него была не то чтобы болезненной, просто непонятной, он почти физически не переваривал такие вопросы. Он слабо помнил какие-то события из раннего детства, даже помнил, как сильно скучал в первые дни без родителей, но на его слезы никто не обращал внимания, а затем ему и вовсе доступно объяснили, что будет, если он не отпустит это — вечно ноющего по маме ребенка вернут домой, не разрешив учиться дальше. И Эллиот заставил себя забыть, одноклассники и воспитатели стали для него новой семьей, а о старой даже думать было запрещено.       — Я тоже вообще ничего не помню. Скорее всего это дурманящие яды, которыми поили на рынке. Хозяин говорил, что мои родители были из свободных. Он хотел еще одного рыжего раба, но я там был один такой, — на первый взгляд спокойно начал Латиф, но тон Эллиоту совсем не понравился. Как будто ему очень хотелось заплакать, но он сдерживался, чтобы договорить. — Ну вот почему они меня продали? Тебя хотя бы учиться отдали, а меня — за что? — взвизгнул он, сорвавшись, и Эллиот с готовностью подставил плечо для слез.       Зря, очень зря Латиф, пусть даже мельком, затронул тему семьи, и тем ужаснее ему, наверное, было понимать, что Эллиоту, с которым он настолько похож по судьбе, повезло гораздо больше. Эллиота, по сути, тоже продали, и пусть его отдали на учебу, а не в рабство к кровососущему хищнику, все равно это в корне не меняет ситуацию. Эллиот научился не обижаться на это, в конце концов детоубийство осталось в темных древних временах, и отдали его в приют, скорее всего, исключительно чтобы почтить традиции. Если он что-то и помнил о своих родителях, то их религиозность… В душе разлилась горечь, совсем не свойственная Эллиоту. Ни с кем и никогда он не обсуждал семью, так еще и обида Латифа вызывала искреннее сочувствие. Теперь-то уж точно незачем было рвать душу, у него и раньше не было шансов еще раз встретиться с родными, а теперь он и вовсе сомневался, что еще когда-либо окажется в Аргосе — он умрет падшим рабом Вампирляндии, потому что так сложилась судьба и не ему рассуждать о том, насколько это справедливо.       — Так случилось, и, в конце концов, ты ведь говорил, что тебе нравится у Темена, правда? — лукавил Эллиот, пытаясь утешить Латифа.       Его самого возмущала вся ситуация, невозможно было найти оправданий поступку взрослых, которые отдали своего ребенка в ад, сколько бы денег им ни предложили. И наверное, если бы родители Латифа сами были несвободны и вообще его медные кудри вывели бы одним из скрещиваний, как скотину, то, наверное, это было бы не так обидно. Эллиот хотел бы объяснить ему, что скорее всего его родителям очень нужны были деньги, возможно, он спас своего братика или сестренку от голодной смерти, но он знал, что Латифа это не утешит и вообще только еще больше расстроит. Ведь затем последует закономерный вопрос, а почему продали именно его, а не других детей, и уже на это Эллиоту нечего было ответить. Он уже привык к лишениям и порою даже несправедливости, привык закрывать глаза на свои желания и помогать тем, кто нуждается больше. Латиф же был сосредоточен от начала и до конца на себе, он бы точно не понял своей благородной миссии в мироздании.       — Я не знаю, — наконец признался он, почти затихнув в объятиях Эллиота и лишь изредка вздрагивая от всхлипываний. И опять Эллиот не мог найтись с ответом. Он искренне надеялся, что заблуждения на счет Темена помогают Латифу не сойти с ума в этом аду, но теперь, когда он наконец открыл истинные чувства, за него только сильнее болела душа. И только хуже становилось от того, что Эллиот скорее всего своими же руками подтолкнул к осознанию. Зачем? Не лучше ли этому ребенку и дальше было думать, что его хозяин самый лучший? Тем более, что Темен, судя по всему, и правда был лучшим из всех альтернатив. — Если он тебя обижает, то какой же он хороший? — слова Латифа были нескладными и невозможно детскими, но в железной логике ему было не отказать.       — Давай спать, пожалуйста. Ты устал, целое море слез выплакал, и меня уже совсем покидают силы. Давай завтра решим, как нам быть, — отрезал Эллиот. Он понимал, что чем дольше они будут мусолить эту тему, тем хуже будет им обоим. И если Эллиот еще мог потерпеть разрывающую душу боль, потому что привык уже в Вéросе, что любые попытки подумать о своем будущем именно этим и заканчиваются, а относительно хорошо ему только тогда, когда получается ненадолго отвлечься; то Латиф совсем к такому не привык, он предпочитал постоянно пребывать в счастливом неведении, а разговоры с Эллиотом только разрушают его хрупкий мирок. Попытки пробудить в нем осознанность могут закончиться, чего доброго, нервным срывом, и Эллиот не мог допустить этого.       Латиф в ответ проявил чудеса послушания: затих, вцепившись в платье Эллиота, и даже глаза закрыл, пытаясь заснуть. Эллиоту захотелось поцеловать его в лоб, как бы в знак чрезвычайной преданности и защиты, но он не хотел больше неловких ситуаций, поэтому ограничился мимолетным поглаживанием по волосам. Волосы у Латифа были чудесные, мягкие, но плотные на ощупь. Он даже мог теперь условно понять Темена, который тащил Латифа в постель, но то, каким ребенком Латиф был в каждом своем жесте, совсем не вязалось с образом горячего любовника, как бы красив он ни был. И только подумав так, Эллиот решил разрешить себе влюбиться. Это даже звучало смешно — «разрешить влюбиться», но именно так он себя чувствовал. Не было никакого смысла держаться за невинность, и если уж Латиф испытывает к нему нежные чувства, то почему бы не ответить ему взаимностью.       Эллиот конечно же не станет опускаться до разврата с ним, но разрешить себе любить, хоть кого-то за длинную черствую жизнь за книгами, ему, наверное, хотелось. Раньше было незачем, даже вредно иметь кого-то более близкого, чем друг, а сейчас это было жизненно необходимо, чтобы не сойти с ума. Пусть Латиф будет его искуплением — то, ради чего вообще Эллиот соглашается на разврат с Теменом — исключительно чтобы ему не было больно. Эллиот решил, что будет защищать Латифа, чего бы ему это ни стоило, и черта с два он еще хотя бы раз разрешит Темену прикоснуться к нему. Он научит его читать и писать, элементарно думать, а в конце концов уломает Темена на то, чтобы подписать ему вольную. И как бы ни ныл Латиф, один в городе он точно не пропадет, особенно с огромным состоянием, которое достанется ему в качестве «приданого».       Это единственное, что Эллиот мог сделать для Латифа, и он мысленно поклялся, что приложит все силы, чтобы сделать — перед Богиней поклялся, так что для него это была совсем не шутка, а практически новая цель в жизни. Конечно же он и сейчас не услышал ответа, но почему-то был уверен, что его услышали и согласились обменять его грешную душу на Латифа. Не могло быть так, чтобы Тэя не услышала, она всеведуща, и если Эллиот чем-то перед ней провинился, то хотел искупить все, а это благородная цель, достойная благословения. По крайней мере, он на это надеялся. Не мог Латиф согрешить так много, чтобы Богиня не приняла его чистую, но измученную душу. Ту, что разглядел Эллиот и в которую влюбился отнюдь не как в любовника, но как в друга, названного брата — определенно да.       — Ты мальчик-омега, а девочки у вас есть? — вдруг встрепенулся Латиф, чтобы спросить очередную глупость. Эллиот не мог сдержать смешок, наблюдая за раскосыми со сна глазами ребенка, который так жаждал, чтобы его посвятили в биологию эльфов.       — Конечно. Девушки-омеги рожают детей, а мужчины-альфы оплодотворяют их и заботятся о потомстве. И девушки-альфы тоже есть, они тоже бесплодны и их тоже отдают в Академии с самого рождения, только они гораздо сильнее и часто становятся воинами. А теперь спи, — все-таки решил ответить Эллиот, хотя совсем не был уверен, что сонный Латиф его услышал. Но тот вполне осмысленно кивнул, после чего снова закрыл глаза, чтобы окончательно провалиться в сон, выяснив для себя все ответы на вопросы жизни и смерти, не иначе.