Солнце взойдет.

Корицей – укоризненно, лавровым листом – высокопарно, чесноком, лукавым луком, редкостным уловом, из Партенита – птичьим молоком. Александр Кабанов.

Я прикрываю глаза и пытаюсь срастись с подушкой, стать как можно незаметнее, мельче. Не сработало. Обеспокоенный Табаки всё так же ворошит мой, как мне казалось раньше, надёжный и спасительный кокон из одеяла, и бормочет с такой скоростью, что я не могу даже приблизительно уловить суть – но, судя по тому, как беспокойство в его голосе сменилось раздражением, я, больной и только что проснувшийся, уже сумел до чёртиков его чем-то достать. После очередного недовольного тычка в спину всё-таки напрягаюсь и выглядываю из своего укрытия. Надо мной нависает красноухий Табаки и старательно щурит глаза, в лучших Сфинксовых традициях. – .....Ээй! Курильщик, ты чего там, совсем оглох? У тебя, осмелюсь напомнить, не атит, а всего лишь лёгкая простуда, и твой исключительный слух омрачать нечему! Или кошки так плохо слышат, а, глубокоуважаемый «Я-был-котом-и-хлебнул-отравы-Стервятника»?! Детка, я с кем разговариваю – с тобой или со стенкой, с которой ты так старательно пытаешься слиться в экстазе? Как ждать ответа на свои идиотские, я повторяю, воистину придурочные вопросы, так он весь внимание, а как только... - Что-что там было с «отравой Стервятника», Табаки? Я не расслышал. Будь другом, повтори для старой немощной птицы. Здравствуй, котик. Вздрагиваю. Всеми словами, приходящими мне сейчас на ум, пытаюсь отогнать от себя услышанное. Услышанное, будто почуяв, что я только что попытался сделать(почуяв меня, он меня почуял, Стервятник, поедающий маленьких детишек тёмными ночами...) скорбно кашляет. Игнорируя бьющееся в агонии сердце, выползаю из-под одеяла окончательно – и сталкиваюсь с немигающим, тягучим взглядом Стервятника. Бросает в жар. Потом в холод. Потом снова в жар. Глаз оторвать не могу. Птичий Папа, решивший, видимо, проявить милосердие, легонько кивает и переводит взгляд на ошалело таращащегося Табаки. Пока Шакал соловьем заливается про невероятный успех новой Стервятниковой настойки и своеобразную систему оценки, обвожу взглядом комнату. В комнате обнаруживается кормящий Нанетту Горбач, Чёрный, взирающий на происходящее с видом человека, проглотившего с десяток тухлых яиц, и, внезапно, Слепой, играющий в шахматы с Рыжим. Лэри умотал куда-то ещё вчера со своей Спицей, Лорд заглянул на огонёк в могильник(вынужденная мера, виновато бросил Р Первый, слегка пожав плечами. Прости уж великодушно. Тебя бы сюда иначе не выпустили). О местонахождении же Сфинкса с Македонским мне ничего не известно. «Здравствуй, котик». – Курильщик! Эй, Курильщик! Курильщик, чёрт бы тебя побрал! – А? – Бэ! Распоряжение Сфинкса – до скорейшей скоропостижной кончины, то есть, я прошу прощения, до полного и безоговорочного выздоровления, отпаивать бедного симулянта, то есть, я извиняюсь, больного, супчиком Стервятникового приготовления. Моргаю. Потом ещё раз. И тщетно пытаюсь переварить услышанное. «Закрой рот», весело советует мне Рыжий, обернувшийся через плечо и задорно сверкающий очками. Моргаю ещё раз и следую его совету. – Allium porrum, зачем-то поясняет мне Стервятник, указывая когтем куда-то в сторону, и я наконец-то замечаю громадную пиалу на тумбочке около кровати. – И Laurus nobilis. Горло смягчает. Не болей, Курильщик. Красивые кисточки на ушах. До скорого свидания. Привет отсутствующим. Табаки, кажется, собрался лопнуть от счастья, не иначе. Тупо смотрю вслед уходящему вожаку Третьей. Я не говорил. Я никогда не говорил никому про кисточки – я вообще ничего не говорил, кроме самого факта моего превращения в кота в бреду той ночью. Рыжий хохочет, как гиена, уткнувшись носом в руку Слепого – видимо, я снова сижу с открытым ртом. Где-то сзади изрыгает витиеватые ругательства Чёрный. Я отчётливо слышу, как дальше по коридору захлопывается за Стервятником дверь.