Восхождение павшего воина

      Кажется, будто пролетела целая жизнь. Столько всего произошло за те два месяца очередной подготовки, что с трудом верится. Вот что вы делали два месяца назад? Отмечали новый год? Или, может, день рождения? Иногда, осознавая, как быстро идёт время, я теряюсь в нём. Год? Два? Два года назад я не подозревала о существовании людей, которые сейчас являются всей моей жизнью. Я думала, мой мир заканчивается на том парне, имя которого время стёрло из моей памяти. Я совершенно точно уверена, что не была готова ставить на кон свою всё: близких, свободу, свою собственную жизнь ради того, кто презирает меня. И вот я здесь. Здесь, в каком-то монастыре, сижу в холодной грязной комнате на каком-то ящике с бокалом вина из погреба Берлина. Сижу и пишу возможно свою последнюю страницу дневника. В последний раз провожу здесь ночь. Может, это моя последняя ночь на свободе? Не могу перестать думать об этом, потому что план Берлина настолько же безумен, как и он сам. Я уверена, что выйти живой мне не удастся, да и остальные тоже знают это. Но я, на удивление, спокойна. Кажется, что я настолько устала, что не в силах даже бояться грядущей гибели. Querida mamá. Rio. Te quiero...*       Последние пару строчек получились совсем небрежными и размашистыми. Старенькая ручка, которую брюнетка чудом отыскала в каком-то ящике, с треском лязгнула о стол. Девушка откинулась назад, упираясь сзади свободной рукой в ящик. Она медленно закрыла глаза, чтобы все исчезло. Хотя бы на мгновение. Чтобы хоть на пару секунд забыть, какой ад ждёт ее пререди. Она вспомнила детство, как она играла на заднем дворе со своей любимой куклой, но тут же ей вспомнилось предательство матери: родной дом, окружённый полицией. Попыталась вспомнить друзей — в голову лезут мысли только о школе, а за ними следует низкая неудобная парта и бородатая очкастая рожа самого привлекательного в ее жизни профессора. Любая нить её счастливого прошло так или иначе связывает её с настоящим, уже менее счастливым.       Токио сейчас больше всего на свете захотелось избавиться от этих навязчивых мыслей, но, будто ей на зло, всё до единой капли из бутылки куда-то пропало. Силена было подумала, что не успевает за жизнью: то годы быстро летят, то бутылка вмиг опустошается — а она уже почти миллионы триллионов лет живёт на этой земле, и мир ей этот всё ещё непонятен, всё ещё ничего она не успела.       И снова в череде этих утомительных раздумий голову кольнула резкая нужда в выпивке. Кинув взгляд на любимого, с трудом определила, что тот спит. На ватных ногах побрела куда-то вперёд, лишь бы только там была выпивка и не было прошлого. Субьда подыграла — впервые за долгое время — и на террасе, где она сидела два месяца назад с профессором и рио, она услышала того незнакомца, который прилетел по первому зову и с которым отношения не сложились с первых нот. Голос был столь же тих и неразборчив, сколь пьян был оратор. Ясности ума хватило лишь на один вывод: голос пьян — есть что пить. И, не думая больше ни секунды, Силена побрела в его сторону. Перед глазами стояла кромешная темнота. Тогда, два месяца тому, девушка и с трезвой головой бы заблудилась здесь, но время беспощадно даже к таким глупым мелочам.       Смутно припоминая некоторые ориентиры, Токио на ощупь пересекла коридор, оказавшись на небольшой террасе. Нос обдал уже приевшийся запах хорошего алкоголя. Где-то далеко шумел город, настолько тихо, что еле заметный шум молодой листвы заглушал перекрывал почти все его звуки. Неяркие свечи плохо освещали это место. От густых иссиня-черных теней веяло опасностью и тревогой, поэтому девушка поспешила избежать их, побыстрее приблизившись к источнику света. Там ее ждала чудная картина: Марсель похрапывал, сопя в стол лицом, лёжа непростительно близко к огню свечи медового цвета, а напротив него развалился тот самый Мартин Берроте, который пару часов назад утверждал, что собирается хорошенько выспаться. Токио невероятно грациозно для её состояния приземлилась на свободное кресло и тут же запрокинула голову с бутылкой, мгновение назад стоявшей на милом столике на терассе.       Девушку Палермо заметил совсем не сразу: всё продолжал и продолжал свой едва ли связный монолог, и, наверное, он так и не заметил бы её, если бы не острая нужда увлажнить горло чем-нибудь жгучим.       —Кто забрал мое вино?.. — глухо прошептал Мартин.       На что в ответ услышал полусонное мычание. Токио прогремела пустой бутылкой, резко поставив ее назад и легла на стол рядом с Марселем, будто бы он её старый друг.       Палермо раздражённо хмыкнул.       — Ни вина, ни совести...       Мартин закинул руки за голову и незрячим глазами уставился на небо, вдоль и поперек усыпанное мерцающими звёздами. Тоска одолевала его. В груди снова горело опустощающее чувство безысходности; будущее, поминутно расписанное, сейчас выглядело непросветным, увязшим в черной липкой грязи. И только запах вина, вьевшийся в корки подсознания, заставлял Берроте сейчас искренне улыбаться, возвращая его в те дни, когда вечерами они с Берлином болтали по душам до утра, или когда ужинали в какой-нибудь важный день. Или когда он познакомил его со своей невестой... — Улыбаться становилось все больнее — Или когда Андрес женился... Или когда он впечатал этот противный кислый запах в его губы и без того горьким, самым горьким в жизни Мартина прощальным поцелуем.       И снова: воспоминания, будто наждачкой по горлу. Снова почему-то кольнуло глаза, почему-то затряслись колени, почему-то в груди запекло. Пускай уставшая, но полная надежд улыбка стала страдальческим оскалом. С каждым вдохом становилось труднее дышать. И тогда по щекам снова покатились одинокие дорожки слёз.       Мысли путались. Захотелось снова украдкой дотронуться до аккуратно выбритых висков, невесомо, самыми кончиками пальцев провести по лицу, опускаясь к шее, ощутить на щеках крепкие узловатые пальцы, и горячее сбивчивое дыхание. Вцепиться в родную кожу на затылке, требуя углубить поцелуй. Нежно, до невозможности трогательно прикоснуться губами уголка его губ и забыться в них.       И больше никогда не быть отверженным...       Слезы новым потоком хлынули из зажмуренных глаз. По спине пробежали миллионы обмораживающих мурашек, прямо как тогда... Мартин до конца жизни будет помнить, как сильные руки вжимали его в мерзлую каменную стену старой часовни. Запомнит этот момент, как лучший момент в своей жизни, короткой, наполненной страданиями, жизни.       Пускай он многого желал, его душила мысль о том, что даже спася Берлина, он никогда не сможет добиться взаимности: Андрес явно дал это понять, бросив Берроте. К чему вообще был тот поцелуй? Неужели, он не смог удержаться от этой подлой насмешки? Мартину и так было больно, всегда было. Он так и будет страдать до смерти, в полном одиночестве мечтая о повторе той злополучной ночи.       Забыть Андреса аргентинец уже не надеялся: почти десять лет он хранил в себе это чувство, стараясь избавиться от него, будто это какая-то паршивая болезнь. И где он сейчас?.. Мартин и сам не заметил, как эти тяжкие раздумья утянули его в царство Морфея.