Аксиома параллельности

Это называлось мудростью. Некоторые дети, прожив каких-нибудь от силы лет десять, умеют вести себя пугающе разумно. А некоторые взрослые, дойдя до преклонного возраста и убелив свои виски сединами, так и не постигают эту нехитрую, в общем-то, науку — быть мудрым. Какеин Нориаки был разумным практически всегда. Он не попытался вырваться, закричать, пригрозить полицией или строго осадить Джотаро. К чему был нужен этот дешевый цирк и театральные сцены с заламыванием рук? Какеин слишком хорошо знал его, чтобы быть уверенным — даже за эти годы в поведении Джотаро, по крайней мере, в части его решимости, ничего не изменилось. — Убегать бессмысленно? — спросил Какеин, когда они вышли на оживленную улицу со стороны мечети. Там же находился небольшой сквер недалеко от торгового центра. Все время, пока они шли по рынку, Джотаро крепко держал ладонь Какеина в своей, не давая тому выскользнуть. Это могло бы выглядеть несколько странно, если бы Какеин не опирался на трость, а потому создавалась иллюзия обычной поддержки. — А ты хочешь убежать? — Тебя не должно было здесь быть. Я бы хотел притвориться, что не знаю тебя. Но уже поздно. — Сними очки, — Джотаро не отпускал руку Какеина, словно тот мог испариться в любой момент, как предрассветный сон. — Зачем? — Сними, пожалуйста. Какеин свободной рукой снял темные очки и опустил глаза. Тонкие шрамы скользили по векам. Рыжая прядь еще сильнее выбилась из-под белой накидки-капюшона. Улицы, заполненной туристами, паломниками, рабочими и другими жителями Каира, для них не существовало. Прохожие скользили мимо них, вокруг, им не было дела до двух парней, стоявших друг напротив друга так, словно само время застыло вместе с ними. — Мой, — выдохнул Джотаро, осторожно протягивая руку и поправляя его прядь волос. — Мой Какеин. Настоящий. Он не знал, что еще надо сказать сейчас. Будь они просто друзьями — он бы обнял его, и в этом жесте не скрывалось бы ничего необычного, как не скрывается ничего странного в обыкновенных дружеских объятиях. Но Какеин Нориаки был для него любовником, любимым, частью жизни и, наверное, души. И тем острее чувствовалось, что между ними не просто время, между ними — не озвученная еще тайна, словно пеленой отгораживающая их друг от друга. Та тайна, что не позволила Какеину сообщить о том, что он жив. Обнять, зацеловать, прижать так крепко, чтобы стук сердца слышать, — секса не надо — только не выпускать из рук, не разжимать ладоней. Эта разъедающая душу, невыраженная словами и действиями, нежность пугала Джотаро. Наверное, даже он, Джотаро Куджо, боялся сделать сейчас что-то не так. — Я не надеюсь, Джотаро, что ты просто развернешься, забудешь все, что увидел здесь и вернешься в Японию. Но ты сделаешь так, если я попрошу? Как дань уважения. Как последнюю просьбу. Несмотря на теплую погоду, ладонь Какеина оставалась ледяной. Он сам казался застывшей снежной скульптурой, невыразимо-прекрасной и равнодушной. — Я не отпущу, Нориаки. Я хочу знать. — Ты знаешь, где я живу, — он не спрашивал. Он утверждал. — Ты наверняка остановился в каком-то отеле. Что нам делать? Все бессмысленно. Возвращайся домой. Этот разговор будет тянуться вечно. Пустой, ничего не значащий, словно и они совсем-совсем перестали что-то значить друг для друга. Джотаро осторожно сжал холодные пальцы Какеина. Жаль, что сейчас нельзя, как в ту, их первую встречу, закинуть этого дурака на спину и унести с собой. Это же его Какеин Нориаки, его и ничей больше. Туристов было слишком много. Они мешали, натыкались, недовольно косились. Магия момента рассеялась, и город снова зашумел, приходя в движение. — Тебя кто-то ждет? — тихо спросил Джотаро, но ответ он и так знал. Господи, что можно делать человеку в чужой стране? Без образования, без друзей и родственников, больному и одинокому. Джотаро, в который раз за последние полчаса, поборол непреодолимую жажду сгрести Какеина в охапку, укрыть своим плащом и больше не отпускать. Это не было жалостью. Это было острым желанием разделить боль любимого человека, понять ее природу и заставить эту боль уйти. — Ты зря это все затеял. Услышь меня. Пожалуйста, — сказал Какеин, когда за ним закрылась дверь в номер Джотаро. Дорогу в отель они прошли молча. Просто два японца, обычные иностранцы, идущие по Каиру. Не было смысла вырываться, а слова застревали где-то в горле, прилипая невысказанной горечью. — Я услышу всё, что ты мне скажешь. Пойму, приму, что угодно. Только не молчи, Нориаки. Джотаро не считал себя слабым и, возможно, лет пять назад он бы разбил нос любому, кто назвал бы его слабаком. Но слабость — вещь спорная, равно, как и любовь. — Не молчи, умоляю. В пустой комнате не было любопытных чужих взглядов. В отгороженном ото всех уголке пространства Джотаро наконец-то обнял Какеина, осторожно, бережно, словно боясь сломать. Он, будто впервые удивился тому, какими большими у него самого стали руки, и каким тонким под легкой тканью оказалось тело Нориаки. Не худым, а именно тонким, как фарфоровая чашечка — изящная и хрупкая. Джотаро обхватил рыжую голову ладонями, уперся в плечо, ожидая хоть подобия ответной реакции. Нет, ничего. Только слабое, едва различимое биение сердца и крепко сжатые в кулаки, вытянутые вдоль тела, руки. — Наори на меня, ненавидь. Что угодно, только не молчи. Почему все не могло быть как-то иначе? Проще, легче. Почему они не могли встретиться как добрые приятели? Хлопнуть по плечу, улыбнуться, выпить за встречу. Зачем надо было, чтоб вот так, чтоб душу на части и разум в пепел? Джотаро медленно, плавно цепляясь за тонкую ткань галабеи, опустился на пол, ткнувшись лбом в колени Какеина. Обнял его ноги и спустя целую вечность сипло прошептал: — Ты ненавидишь меня? — Ты не тот Джотаро, которого я знал. Но и я уже не тот Какеин Нориаки, которого любил тот Джотаро. Мне стоило умереть тогда, чтобы ты жил счастливо. И я с радостью сделаю это снова, если понадобится. Только будь счастлив. Как я могу ненавидеть тебя? Какеин положил руки на голову Джотаро, тонкие и холодные, почти невесомые. Ласково погладил жесткие волосы. Им обоим хотелось рыдать. Тишина опутывала комнату. Они стояли так очень долго, пока Джотаро не ощутил, как начинают дрожать мышцы на ногах Какеина. Тому было тяжело длительное время удерживать одно положение тела. Все так же, не говоря ни слова, выпили чаю с восточными сладостями. Какеин смотрел в окно, наблюдая за тем, как медленно стекает к линии горизонта световой день — близилась ночь. В рыжем закатном солнце его черты лица обострились еще больше, резкими штрихами выделяясь на фоне вечернего неба. Уголки непропорционально большого рта иногда подрагивали. — Мне пора, — сказал Какеин тихо, не поднимая взгляд. Его ладонь сверху накрывала тяжелая рука Джотаро. Любовь — это не пылкие признания, не иступляющая страсть и не желание обладать, подчинив себе. Это страх обидеть словом или жестом, это даже, когда не все хорошо и гладко, — держать за руку, потому что потерять страшно. Любым принимать, не требуя ничего взамен. Джотаро знал, что эти нехитрые, в общем-то, истины он понял не сразу. То, что до одури влюбился в рыжего мальчишку — уяснил быстро, а выразить это правильно не смог. Всё неуклюже как-то, грубо, резко, словно впереди у него с Какеином была еще уйма времени. Но его-то, этого времени, как раз, и оказалось недостаточно. Не успел сказать, поцеловать, обнять еще сильнее, чем прежде. Нельзя же навсегда оставаться дураком. Джотаро вырос и не хотел больше повторять свои ошибки. — Дай мне шанс попросить у тебя прощения, Нориаки, — он не отпускал его ладонь. По слегка прищуренным глазам, вытянутым в ровную линию тонким губам Какеина было заметно, что он тоже решает для себя что-то очень важное. Мучительно ищет ответы на вопросы, и учащенный пульс на тонком запястье выдавал его внутреннее смятение. Тишина и недосказанность выматывали душу. Боль, страх, желание, нежность — спектр эмоций за стеной молчания. Разве такой должна быть встреча после долгой разлуки? Джотаро включил свет в комнате. Густые брови хмуро сходились на переносице. Какеин вздохнул, понимая, что именно сейчас ему не позволят уйти, и лег на кровать, подтянув ноги к животу. — У тебя найдется сотня причин ненавидеть меня. Но если ты думаешь, что заставишь меня ненавидеть тебя, то ты ошибаешься, — сказал Джотаро. Помедлил, задумчиво рассматривая свернувшегося на кровати Какеина, и выключил свет. За окном, в сгущающихся сумерках, готовился к ночи большой город. Что-то, что несколько лет назад навсегда сломалось в этом городе, никак не склеивалось и не желало восстанавливаться. Может быть, стоило тогда воссоздать это заново? — Тебе, действительно, важно знать всю правду? — тихо спросил Какеин. И голос у него был бесконечно уставший, но неожиданно теплый. — Угу, — буркнул Джотаро. Он сидел возле кровати и гладил его ладонь. Иногда осторожно трогал подушечки пальцев, миллиметр за миллиметром ощупывал хрупкие кости, бережно тер кожу, стараясь согреть. Холодная рука вызывала слишком много болезненных воспоминаний. — Может быть, тогда ты, наконец, забудешь всё, — смиренно вздохнул Какеин. — Ты сам-то в это веришь? Тот не ответил. Только сильнее подтянул худые ноги к животу и прикрыл глаза. Джотаро ласково целовал ладонь, прижимая ее к своей щеке. Он так и заснул около кровати, обхватив руку Какеина, впервые с момента их встречи — теплую. Проваливаясь за границу сновидений, Джотаро просил лишь о том, чтобы этот день не стал очередной арабской сказкой, которая рассеивается с рассветом. Пульс Какеина мерно стучал под тонкой кожей. В утренних сумерках в комнате привычно пахло пряностями. Тело от долгого сидения в одной позе затекло. Джотаро резко открыл глаза, сосчитал до трех, и собственное сердце могло бы раздробить ребра. Кровать пустовала. В номере отеля Джотаро Куджо был один. На давно остывшей постели лежал свернутый пополам лист бумаги. «Доктор Ариф Хабиби. Международный медицинский центр. Номер его телефона. P.S. Если после этого ты всё еще захочешь меня увидеть — ты знаешь, как меня найти. К.Н.»