В омуте спящих городов

Лека оглядывает город, вспоминает каждую сузившуюся улицу, каждый дом, потемневший от налёта времени. Пробегает по своим же выцвевшим следам теми маршрутами, по которым сотни дней/лет назад неслась радостно или летела, рыдая, под откос, поросший стеклом и белыми цветами. Здесь она всегда покупала ягодное мороженое, неизменно завёрнутое в бурую вафельную тряпочку, здесь стояла древняя карусель, верхом на которой, если правильно раскрутиться, можно было попасть в прошлое. Здесь было весело. Город встречает Леку радостно-вежливо, не узнавая. Если копнуть глубже, ещё глубже, погрузиться в вязкое болото сомнений, дымных миражей, может показаться, что город ненавидит её, как и всех, покинувших его хоть на мгновение. Лека хочет вновь почувствовать ту лёгкость, бабочковую беззаботность, лето, о котором пишут ветхие авторы, не помнящие войну, но не забывшие почему-то детство. Но город швыряет ей в горло пыль плюшевых игрушек, живущих на помойке, и прах сожжённой за ведьмовство и наговоры бумаги, а в волосы падает бельмо крыла бабочки. Город кажется злым, пресным и неожиданно маленьким, убранной декораций никогда не игравшейся сказки. Впрочем, нет, игравшейся, но так давно, что сейчас не вспомнить, не понять всех гениальных смыслов. Лека просит Неведомых вновь распахнуть занавес, но пьеса ей не по возрасту, мала и слишком наполнена счастьем. И она снова бродит по тёмным переулкам, полным ядовитых игол, чешуи разбитых об головы бутылок и крошек в остатках фольги. Ветром приносит запах изжаренного песка, солёной еды и старых дровяных лодок с обломанными вёслами, летит музыка, слишком далёкая, чтобы разобрать слова и ритмы. Лека идёт туда, выплывает в силуэты людей, изредка освещаемые то ли разноцветными лампами, то ли свечой маяка. Люди смеются, танцуют в такт прибывающих волн, играют где-то невидимо, судя по весёлым горячим выкрикам вдалеке, вдыхают ароматы набережной. Лека знает, что здесь нет ни корабельной пристанью обёрнутой набережной, ни моря. Наутро праздник обернётся старым, цветущим головастиками прудом и ошмётками листьев, запутавшихся в траве. Поэтому она не танцует с ними, отказывается от розовых восковых яблок и пытается записать музыку, оставляющую в памяти лишь элементы ритма, что не желают соткаться в узор. Но почти идёт, почти доходит до старой, набитой выше бортов воспоминаниями лодки. Фонари стоящих в лодках дев не освещают туман, но притягивают внимание, и люди — в основном, лохматые кофейные дети в слишком взрослых телах — тянутся к ним, идут не оглядываясь, но каждым шагом прощаясь, и Леке остаётся только смотреть, как они исчезают по направлению к чему-то смутно-тёмному, острову ли, морскому чудовищу или другому недостигаемому берегу, откуда последним бризом приносит яблочный лепесток. — Дождитесь меня… — шепчет Лека уходящим волнам, — Когда станет совсем невыносимо, когда наступит вязкая, слякотная зима, я вернусь. Вы только дождитесь меня, хорошо? Всегда становится легче, когда знаешь, куда можно уйти, даже если это навсегда и в неизвестность. Если кроме моря, не к кому постучаться переночевать, переждать грозу и одиночество.