В омуте спящих городов

Ночной город путает дороги, плетёт из них макраме и браслетики на удачу, а Лека бродит по улицам с рюкзаком, наполненные ненужными вещами — чужими, безликими, наскоро собранными. Ищет знакомые улицы и не может понять, в городе ли ещё, или бредёт по узкому, подсвеченному факельными свечами лабиринту. С шумом распахивается дорога, ухабистый световой луч, озарённый фарами, и так же быстро скрывается вдали. Лека отшатывается, отворачивается, пытается спрятаться за пальцами неожиданно замёрших рук, но воспоминания всё равно проникают в неё. Оседают грязными брызгами на футболке. Лека уже не здесь, летит, падает сквозь века и вехи мироздания. Она стоит у обрыва асфальтовой реки и смотрит на плывущие автомобили, что с рыком разрезают лужи. Кидает вниз камушки, и они скрежещуще исчезают под колёсами. Ангел, как и всегда, рядом, Лека никогда не видела его, но знает — по воздушном касанию крыла или тонких пальцев, вечному взгляду в затылок, пытающемуся охранить, по небесному дыму, облаку тлеющей злости ли, скорби или просто тихой усталости, что опустошает и заставляет молчать. Лека часто представляет своего ангела, но что-то неуловимо небесным ветром ускальзывает от неё. Лека подбирает очередной камушек, но не бросает, а вертит в руках, рассматривает отверстие, узкую замочную щель, глаз космоса, говорили, если посмотреть сквозь него на солнце, рубиновый лазер выжжет память и зрение. Лека подносит его к глазам и расфокусированным взглядом видит это. Оно находится ниже по склону, прячется под каменистыми навалами, оно тёмное, до ощущения сыпучести на руках старое и кошмарно неправильное. Лека не может его объяснить и увидеть по-настоящему, ищет ассоциации. В голову ползут влажные кишечники подвалов, шторма и ошмётки пены с тухлым запахом, огняная лихорадка и неизбежность зимы. Но это слишком слабые сравнения, девочка роняет камень, медленно отступает назад, ищет носком кеда каменистый склон, но он скользит под ногой, дёргается и судорожно ползёт вниз. Булыжники вываливаются из мешка обрыва и падают, отскакивая, на дорогу, отсекают искры и каменную крошку от своих тел. Склон валится вниз. Лека пытается удержаться одной рукой, потому что другой по-прежнему сжимает камень с отверстием, не отводя взгляда от этого, что ждёт её под обрывом посреди кричащих автомобилей. Но в пальцах остаются лишь бледные стебельки, мнутся и выпадают с корнем. Время течёт медленней, висит всё сокращающимся расстоянием между их глазами — испуганными бесцветными и несуществующими чёрными. Лека в темнеющем сознании молчит и Падает Падает Падает И в самый последний миг, когда время сжимается до толщины мутного в сердцевине стебля с лиловым бутоном, когда оно уже распахивается кольцами зубов, готовое залить тьмой и пустотой Леку и весь её юный, только начавший создаваться мир вокруг, в пасть сходит её ангел. Ржавые зубы полосуют её руку, тянут и рвут, небо сдвигается и расходится на две части, будто пропадают неожиданно стерео-очки, ограничивающие мир. Лека видит прозрачных стариков в белых воротничках и красных пятнах, нерождённых детей в инеистой дымке, развевающихся на морском ветру девушек с обагрёнными шеями и пальцами мечтательных пианисток. И видит своего ангела, совсем непохожего и в то же время именно такого, каким он порой приходил в её полуночные мысли. Лека ловит взгляд ангела и закрывает веки, пытаясь отпечатать его малиновым негативом в памяти. Она осознаёт теперь это вечное, гнетущее его чувство. Ангелы знают всё, и не было грусти, было лишь спокойное ожидание своей смерти, жертвы с ничтожной вероятностью успеха, сделка, чей выигрыш — ещё пара секунд жизни. Зубы смыкаются скрежетом, ломанием птичьих косточек и болью. Когда Лека открывает глаза, этого уже нет. С неба падает снег — хотя зачем снег в переломный день лета? — или пепел — хотя откуда он летит, оседая на поникшую голову? — или, быть может, перья. Внизу встревоженно гудят машины, столкнувшиеся, смявшие водителей и железный заборчик по обочине. Над головой парят серые и неживые, и небо по-прежнему разломано на несколько цветных стёкол. Лека падает в грязные камни, высохшие травы и трещины, сморщивающие кожу земли, и плачет. Рука не заживает дольше месяца, у Леки напухшие глаза и тёмнеющие разводы по щекам, а по стенам ползают выкрученные мертвецы, в крышу стучат сизые утопленники, где-то в темноте скалятся ртутно-глубинные глаза. Их не видит никто, кроме Леки, и даже после того, как на месте царапин остаётся браслетик шрама, духи и чудовища не уходят. Лека заново учится жить, никому не говоря о них и произошедшем на обрыве.