В омуте спящих городов

Смыкаются ракушечные створки лифта, и Лека остаётся в темноте его внутренностей на несколько томительных, дребезжащих и дёргающихся секунд. Лампочку снова разбили, и её осколки злятся клыками, щерятся, готовятся сжать голову Леки с поникшим букетиком волос, но двери раскрываются, и она почти выбегает в духоту коридора. Стены и дверь исписаны, процарапаны, как только не испорчены соседями, поэтому Лека почти не глядя попадает ключами в узкий рот замка и спешит в свою квартиру. Из-за двери выползает спёртый горячий воздух, кружит голову и темнит глаза, скачет в них мутными пятнами, и первым делом она хочет распахнуть все окна. Каждая из комнат закрыта, и приходится невыносимо долго искать к ним нужный ключ, хотя хочется просто упасть в хрустко-ледяные простыни и замёрзнуть в них. Но в доме заперты обрывки жара и духоты, царящих на улице, холод видится несбыточным и непреодолимым счастьем в конце туннеля, полного брошенных ангелов и потерянных людей. Каждую освобождённую комнату Лека осматривает, гладит мебель, что ластится под руку забытой собакой, вспоминает, какие приятные события происходили там, но в голове только тьма подвалов. Что-то скрытое, теневое, о чём она никогда не рассказывала родителям, скачет в голове, не даёт поймать мысль полностью. Ключи проворачиваются в новых и новых забитых пылью скважинах, выпускают на свободу кухню и бежево-пепельную гостиную, скромную кладовую и… и подвал. Оттуда веет приятным, огуречным холодом, но Лека чувствует ещё и давний, за несколько лет выстоявшийся страх, и ни отойти не может, ни захлопнуть навсегда дверь. Подвал притягивает глаза, силящиеся разглядеть в темноте его саркофага внутренности, скользит вниз ступенями, и Лека вспоминает, как её запирали там на ночь. Щёлкал зубами ржавый замок, она оказывалась в сердце гранёной темноты, сворачивалась микрокосмом, боясь докоснуться до влажных, сочащихся (чем?) стен, но понимая, что в центре она гораздо более уязвима. Глаза медленно начинали различать искажённые силуэты и недвижимые, конечно, недвижимые, как же Лека надеялась на это, фигуры кукол. Взгляд отражался в их пуговичных глазах, возвращался с удвоенным страхом, а куклы смыкались над ней. И сейчас, неожиданно вспомнив новый кусочек детства, из которых складывалась её жизнь — битым витражом, пазлом с потерянными деталями, Лека уже не чувствует уверенности, что это был сон. Заглядывает зачем-то ещё раз в темноту, которая спустя сто долгих мгновений начинает глядеть в ответ. Блестящими, но недвижимыми глазами. Кукольными. У каждого человека есть, наверное, такая игрушка. Наследие строгих лиц с портретов, королева пустоты и пыли неприкосновенности, чьи владения — ажурный комод матери. Её никогда не разрешалось трогать под страхом чего-то непроизносимо жуткого, и постепенно страх перед наказанием перерос в ужас, захлёбывающуюся истерику при виде куклы. Лека знала, что закутанная в серые паутины шёлка кукла жива и лишь ждёт возможности упасть с комода, ценой своей хрупкой фарфоровой жизни оборвав и Лекину. Кукла ждала веками, часто, слишком часто для мёртвой игрушки, для существа без злого умысла, совершала попытки падения, но Лека, давясь слезами предчувствия неизбежности, жмурясь от страха, всякий раз успевала её поймать и задвинуть в самый угол комода, прижать к выцветшей стене. Чтобы на следующий день она вновь оказалась на краю. Кукла улыбается, поймав взгляд Леки, и медленно начинает клониться со ступени в темноту. Лека захлопывает потяжелевшую дверь, приваливается ко шкафу у противоположной стены, замирая от грохота. Дверь дрожит и расплывается контурами, ладони почти склеиваются с лакированным боком шкафа, но грохот постепенно затихает, и Лека вдруг осознаёт, что это был всего лишь стук сердца. Её сердца. Дверь в подвал она задвигает ещё одним шкафом, но он так и остаётся пустотелым рудиментом в её квартире. Лека старается вообще не подходить к той части дома. Потому что откуда на четырнадцатом этаже могла взяться дверь в подвал?