В омуте спящих городов

Лека бредёт по городу — без смысла, без цели, без перетёртой на сгибах карты, что вела её несуществующими, но всегда приводящими к цели дорогами. Жара спадает, и лишь изредка падает прощальными объятьями на плечи, не даёт вздохнуть, лезет в горло шерстяным собачьим пледом — за поцелуем. Лека облокачивается на ржавчину водосточной трубы, едва ли не взрезает её острым плечом, пережидает удушливость и снова идёт в никуда. Город и квартира криво щерятся опасностями, но разными, хоть и связанными друг с другом единой душой. Город распахивает полы своего плаща, сплетённого из терновника и венериных кувшинчиков, достаёт из-за уха случайного зрителя карты, покрытые ядом, и множит их в руках, подкидывает убийственные комбинации. Город даже не скрывает, что финальным выигрышем будет смерть, и зовёт принять её как можно более красочно. Комнаты же таятся, скручиваются не раковиной, но хамелеоньим языком, готовые разбить сонную морось жизни в любое подходящее мгновение Лека видит, конечно, видит тёмное, ползущее из шкафа под комод, но за слишком малый срок оно втягивается в щели и поры старого дома — недостаточно времени, чтобы рассмотреть, но вполне хватает, чтобы почувствовать чужое дыхание по хребту, по рёбрам, понять ту неопределённость, когда страшно не знать и ещё страшнее узнать внезапно и слишком поздно. Дом уже не её. Сейчас, падающей звездой мельтеша по городу, Лека вспоминает, а был он хоть раз безраздельно её. Может быть, в миражном детстве, когда словом так легко выстроить замок или разрушить персиковое бытие игрушек, он и слушался её, но теперь, после побега, полусмерти, испуганного возвращения, пути назад нет. Город не выпустит, но дом не впустит, превратит в кукольное подобие Джека, обречённое размыкать мосты, гасить фонари и собственной призрачный кровью красить листья осени. Леке вспоминается старик-виноград, выросший сквозь щербатую плитку и высохшую броню жвачек, покрывающую тротуар (а может, и не было тогда плит, и вымученно бледных домов не было, и людей, а бродили обтрёпанные шубами волки, и шрамные лапы приминали нежные ещё побеги винограда). Он обхватывал объятьями хищника, лаской предателя морщинистый дом, душил по миллиметру в год — так нежно, что дом не чувствовал смерти. Возможно, хранил от прочих бед, но убивал сам, проникая глубже своими тонкими, по-матерински мягкими пальцами. Для детей он был своеобразным символом невозможности, запретом, который никто не мог преступить. Рядом с домом нельзя было проходить, листья представлялись свернувшимся из крови огнём, обжигающим до тех пор, пока в игру не ворвётся осень, не убьёт смерть, заключённую в листьях, не разбросает их, поверженных, по тротуарам. Тогда их можно было безбоязненно, но всё ещё со священным трепетом брать, выдавливать терпкий багровый сок, чтобы расписать им лицо в боевой окраске… А однажды дети заметили на одной из гибких ветвей узорчатую кофточку в ярких красных и коричневых тонах. Возможно, это была обычная потерянная вещь, но предчувствие очередного страха расползалось по ссутуленным спинам. Возможно, потому, что кофта Тэси, бледной, растерявшей последние лучи света обитательницы виноградного дома, насквозь была прорвана, проедена острыми побегами. Возможно, из-за того, что она была слишком высоко — ни один человек, желающий, чтобы вещь нашли, не станет закидывать её так далеко, в самую гущу сплетённых в гнездо ветвей. И они с детским пониманием истин, в которые взрослые слишком долго отказываются верить, предположили, что Тэся больше никогда не выйдет играть. Лека незаметно для себя сворачивает на ту улицу - лишь для того, чтобы увидеть скрученный кокон лоз, снизу вывернутый под собственной тяжестью, наполненный морщинами, но прорастающий багрянцем и пурпуром. Виноград, поглотивший первый дом, тянется к следующему. Вокруг него светло от прозрачных детей, играющих в бесконечные салки. Лека не хочет об этом думать, но взгляд всё равно тянется к ним, к тому, что держит их здесь - гниющие обрывки одежды, связанные ветвями. Тэся, всё такая же хрупкая, маленькая, изнемождённая до тёмного моря слёз и потёков под глазами, смотрит на Леку. Просто смотрит. - Я не могу ничего сделать. Я... Я хочу помочь, но не знаю, как... Прости, - слезятся глаза, щиплет под веками, но Тэся смотрит немигающе, и Лека должна выдержать этот взгляд, не проиграть. - Я не знаю. Лека медленно, спиной вперёд уходит, а призрачная девочка глядит, не двигаясь, пока её не салят и не начинается новый круг игры.