Голделл

Вечерело. Тихий ветер нежно шелестел листьями, живописно раскидывая их по своему пути. Голделл, выйдя из церкви поздним вечером, когда самые домовитые горожане и старики уже готовились ко сну, а молодёжь начинала свои хитрые ночные похождения, всматривался в эту тихую природную скорбь и не знал, о чём и думать. Но потом все его мысли, несмотря на весь этот странный и тёмный день, заняла поющая Рей Сирвин. Каким бы ни был Голделл любителем приключений, романтика, которую он никогда не любил, и стремление к любви, которое он в себе открыл, резко заняли в его мыслях изрядную долю места. Вокруг была масса проблем, стресса, который можно было годами обдумывать, но всем этим думам Голделл предпочёл Рей Сирвин. Ему доставляло удовольствие представлять её в своих мыслях, и не всегда, к стыду Голделла, они были так чисты и невинны, как бы ему хотелось. Но спустя около получаса беспечных прогулок он понял, что если так продолжится, то он будет сильно похож на ребёнка, которому нужна материнская любовь. Ничему иному он эти чувства приписать не мог, как бы ни был проницателен и умён. К тому же его сильно угнетала мысль об оставленной им Айре, которая сейчас наверняка плачет или же, свыкнувшись с мыслью об уходе своего жениха, коротает вечер за бесплодной работой. Голделлу бы очень хотелось, чтобы его чувство, а вернее отсутствие чувств, было взаимно. Но раз за разом он вспоминал сцену в доме, тщетную и исступлённую попытку разгореться его любви, и к своему стыду признавал, что все эти пять лет он обманывал себя и Айру. Он попросту пользовался добротой этой девушки, которая ожидала, причём справедливо, от него большего. Если бы Голделл мог вернуться на пять лет назад, то он, бесспорно, предпочёл бы заглянуть в другой город, даже если бы для этого пришлось пожертвовать своим временем и жизнью. Всё-таки он по-своему любил Айру. Возможно, она даже заменяла ему младшую сестру, которой у Голделла никогда не было. Уже наступила полночь, и Голделл заметил, что отошёл от дома настолько, что на возвращение потребовался бы по меньшей мере час. Он подходил к самому старому району столицы — Аленгрегхему. Туда он в детстве практически не заглядывал, потому что об этом месте ходили самые дурные слухи. Особенно против этого восставала его мать: Голделл вспоминал, как часто она отчитывала Алана за прогулки в Аленгрегхем. Но это место всегда пленяло обоих братьев, хотя они, щадя чувства матери, отправлялись туда не чаще одного раза в месяц. Тогда этот район казался им сказочным местом. Сейчас же Голделл почувствовал странную смесь страха и какой-то черноты, исходящей из этого района. Его немного потрясывало, но он решил обуздать свой страх и прогуляться. Едва он прошёл первые дома, как услышал крик, которых ни разу не слыхал в детстве. Уровень безопасности в этом районе и прежде был не очень высоким, но сейчас, в связи со смертью короля, преступность должна была возрасти!.. Крик повторился ещё несколько раз, причём такой истошный и отчаянный, что Голделл, несмотря на страх и ужас, не смог подавить в себе любопытство и желание прекратить это. Он со всех ног побежал в ту сторону и наткнулся на здание, которого в своих воспоминаниях упорно не находил. Но крик повторился снова, на этот раз настолько напомнив предсмертный, что Голделлу вновь пришлось преодолеть в себе ужас и войти в дом, дверь которого была не заперта. Внутри поначалу не было видно ни души: старые скрипучие ставни, отчасти выбитые окна, даже пол в некоторых местах проваливался, не говоря уже об огромных паутинах. Но всё то, что окружало Голделла, ничуть не было покрыто пылью. В доме часто бывали и даже убирались. Голделл подошёл к древней лестнице и устремился наверх. Едва ли обстановка второго этажа отличалась от первого, но Голделл сразу увидел посреди комнаты пару человек. Сначала он заметил только мужчину в сорванной одежде, скомканной на полу, а затем увидел и молодую девушку, даже девочку, которая тоже валялась на полу под мужчиной, будто убитая. Вид её поразил Голделла, который за свою жизнь видел немало ужасов. Девочке было примерно тринадцать лет, она была грязной и залитой липкой белой жидкостью. Мужчине же было по меньшей мере сорок, и Голделл с огромнейшим ужасом узнал в нём своего старого слугу, которого до сих пор не мог забыть, потому что тот всегда был очень честным и добрым человеком. Сейчас же его едва ли можно было этим самым человеком назвать. Он напоминал зверя, напавшего на добычу — с превеликим удовольствием на лице он занимался сексом с этой девочкой, жестоко и беспощадно. Голделл бросился к нему и со всей силы, грубо и без страха, ударил по голове. Слуга повалился на пол, а Голделл осмотрел девочку. Та едва дышала. Ещё бы, после стольких мучений! Голделл, однако, затруднялся, что ему делать с ней. Он никогда до этого не видел её, а даже если и встречал, то тогда ей было всего семь-восемь лет. В итоге Голделл наскоро привязал слугу своим поясом к оконной нише, которая, правда, полуразвалилась, но держалась пока крепко, а сам взял девочку на руки и пошёл по направлению к городу. В первом часу ночи уже не было ни шума, ни грохота. Едва ли слово можно было услышать. Голделл тихо пробирался сквозь улицы, стараясь избегать окон и открытых дверей. Дыхание девочки, всё ещё слишком частое, пугало его больше всего. Он боялся не успеть вовремя. К тому же он не забыл о слуге, к которому ещё нужно было вернуться. Голделл мысленно недоумевал, как провидение умудрилось напихать ему за день столько передряг. Если бы он писал свою судьбу, то наверняка сделал бы себя каким-нибудь лордом, не богатым и не бедным, в каком-нибудь крупном городе, он бы женился на хорошей девушке из такой же хорошей семьи и жил бы в меру спокойно и в меру размеренно. Но в таких мечтах, хотя Голделлу и не было в них равных, всегда было слишком много слащавости, которую он не переносил. Он понимал, что всегда, мечтая об этом, будет возвращаться в реальный мир, а котором он изгнан, чуть ли не проклят. Думая так, Голделл дошёл до здания, печально известного во всей столице. Туда приносили бедных умерших или раненых людей, которых некуда было девать и которые не были никому нужны, но отчаянно нуждались в помощи. Здание, низкое, но довольно широкое, с просевшими окнами и доносящимся изнутри весьма неприятным запахом, однако, было местом, куда любой бедняк мог обратиться за помощью. Голделл был там только один раз, когда с Аланом нашёл на пороге одного из домов старика, уже не умеющего ходить. Он попросил их только об одном: помочь добраться до того самого здания. Парни помогли ему, и, войдя в дом, без конца изумлялись. Такая ветхая обстановка, бедная мебель, словно бы само здание — бедный старик, нуждающийся в помощи. Но люди… Голделл запомнил одного врача, который тогда сидел в узком коридоре, бесплатно помогая беднякам разобраться с болезнями. Это был очень высокий человек, немного нескладный, но невероятно красивый и сильный, с всегда падающими на лицо каштановыми кудрями. Его добрый и отзывчивый взгляд завораживал. Голделл подумал, что ему было тогда около пятнадцати, а врачу примерно тридцать. «Если он только ещё работает, хотя десять лет прошло…» — прикинул он и устремился в здание. За то время дом ничуть не изменился. Только стены стали будто старше. Внутри было почти пусто, изредка в коридорах встречались девочки-уборщицы, за копейки отмывавшие полы, и парни, своего рода разнорабочие. Голделл, увидев одного из них, спросил, как попасть ко врачу. Ему ответили, что сейчас никто не принимает, но, возможно, молодому человеку удастся застать сэра Локана Бриля, который только недавно отправился спать. Голделл решил, что ему ничего не остаётся, кроме как найти того самого Бриля. Идя по указанному пути, он, однако, сильно волновался, потому что девочка едва дышала. Он снова внимательно всмотрелся в её лицо и понял, что точно когда-то встречал её. Из комнаты, в которую его послали, доносилось тихое пение старого рабочего, который уже знает своё дело и устал от него в той же мере, в которой оно ему нравится. Голделл узнал знакомый голос и улыбнулся. Сомнений почти не оставалось, и он постучал. Пение стихло, и из-за двери показался человек лет сорока, в котором Голделл без сомнений узнал того самого доктора. — Вы Локан Бриль? — спросил он, входя в комнату. — Да-да, — ответил с улыбкой врач и посмотрел на девочку. Его лицо вытянулось. Он схватил её и положил на койку, предварительно подстелив туда стираную плёнку. Внимательно осматривая её несколько минут, Бриль становился всё мрачнее и мрачнее, что Голделлу, разумеется, не сулило ничего хорошего. Он решил всё разъяснить. — Извините, доктор, что мы так поздно, — замялся молодой человек, — я вам всё объясню. — Мне бы очень хотелось это услышать, — взволнованно сказал Бриль, посмотрев на Голделла и вглядываясь в его лицо. — Кто вы? — Меня зовут Алан Аглер. Я приехал в столицу только вчера, заселился в квартиру недалеко от особняка сэра Фаланта, — отвечал Голделл, показывая примерно в сторону своего дома. — Я хотел навестить церковь, в которую ходил в детстве, а потом, когда вышел из неё, было уже поздно. Я решил ещё немного прогуляться и забрёл в квартал Аленгрегхем, — на этих словах Голделл приготовился врать, а врач помрачнел. — В детстве мне, как и многим мальчишкам, запрещали ходить туда, а сейчас мне стало очень интересно увидеть тот самый район. Когда я шёл там, я услышал крики, и, зайдя в один из домов, я нашёл там её вместе с одним человеком… Очевидно, что он её жестоко изнасиловал, — сказал Голделл, с болью глядя на девочку, которая, почувствовав под собой мягкую опору, немного расслабилась и даже начала приходить в себя. — Я привязал его к оконной нише, а девочку повёл к вам. Я больше не знал, куда идти, потому что это единственное место, где могут помочь. Такое ощущение, будто я видел её когда-то давно… Врач внимательно выслушал Голделла, по очереди глядя то на него, то на девочку. Спустя три минуты молчания он присел на койку рядом с ней и заговорил: — Из Аленгрегхема часто приходят с такими же ситуациями, но чтобы вот так, — он взглянул на девочку, — я впервые вижу. Я доверяю вам, — вновь заговорил он, видя, что Голделл волнуется. — Я знаю эту девочку… Она, к сожалению, дочь одной моей знакомой. Графини Шарле. Голделл выпучил глаза. Он не раз в детстве слышал это имя от матери, которая с графиней Шарле всегда была не в самых лучших отношениях. Она говорила, что та «бессовестно расточительна и безмерно глупа», но всегда была с ней вежлива и время от времени даже наносила визиты. Дочь её Голделл видел только на самых важных мероприятиях, и то только тогда, когда его матери уже не было в живых. Имени девочки он не помнил, а узнать её ранее он, разумеется, не мог, потому что видел её очень давно. Сейчас же девочка совершенно не напоминала ему ту маленькую прелестницу, которую смутно запомнил в детстве: она лежала, вся растрёпанная, волосы были коротко обрезаны, лицо было в грязи и сперме, одежда, которой на девочке почти не осталось, мало чем отличалась от лица. Голделл просто не мог себе представить, что же её ждёт. Что скажет свет, узнав, что дочь такой женщины так нагло и бессовестно, низко и жестоко обесчещена? — Она не могла сбежать из дома, — снова заговорил Бриль, приготавливая некоторые инструменты. — Как она могла оказаться в Аленгрегхеме?.. Я просто ума не приложу. Может быть, её похитили? Нужно сообщить об этом графине, но сначала я приведу Люси в порядок. «Точно, её же звали Люси», — вспомнил Голделл. Был уже второй час ночи. Но молодой человек не мог уйти, не убедившись, что с Люси всё в порядке. А Бриль тем временем начал колдовать. Голделл знал, что этот врач, возможно, намного опытнее их дворцовых докторов, потому что их практика — обычные, не обласканные природой люди. Бриль попросил у Голделла помощи, чтобы отмыть Люси. Бедняжку аккуратно завернули в ткань и в специальном помещении с бочкой с водой очистили её от грязи и прочей гадости. Когда с этим было покончено, Бриль вздохнул. — Физическая её составляющая в полном порядке… Но она обесчещена. Я просто не представляю себе, что же будет с ней… Голделл принёс свои извинения. Его сердце тоже было раздавлено, и ему не терпелось отправится спать. Он тщательно проследил за тем, как Бриль позаботился о Люси, и был практически спокоен, но подавленность ощущалась во всём теле. Голделл откланялся и ушёл, оставив девочку на попечение доктора. Ему нужно было удостовериться, что слуга не сбежал. Хотя он сильно в этом сомневался, ему было очень страшно идти туда. Он был безоружен… «Постойте, у меня же есть кинжал, данный мне Обри» — вспомнил Голделл и страх и удовольствие приятно разлились по его телу. Он направился в Аленгрегхем. Подойдя к зданию, он не увидел никаких изменений. Пятен крови, которые могли бы остаться от сбежавшего слуги, не было, и Голделл мысленно обрадовался. Он вновь поднялся на второй этаж и, к своему удовлетворению, увидел слугу на прежнем месте. Тот уже пришёл в себя и пытался освободиться от пут. Голделл решил не испытывать ни капли жалости к этому человеку, но воспоминания прокрадывались в его душу, и он не понимал: как же мог такой хороший, преданный человек стать насильником? Слуга в этот момент всё больше и больше напоминал зверя. Косматые волосы, грязная борода, лохмотья… От него исходил такой страшный смрад, что Голделл едва ли удержался не дышать. Он подошёл к слуге и понял, что тот абсолютно не замечает своего бывшего господина. Тогда молодой человек решил хоть немного напомнить о себе. — Энрике, это я, Голделл, — чётко сказал он и потряс слугу. — Обиженный да поклонится тебе! — вскричал вдруг Энрике и разорвал путы. Голделл не ожидал этого, но быстро вытащил кинжал. Слуга бросился на него, но ловкий молодой человек с лёгкостью нанёс ему тяжёлую рану в бедро. Энрике свалился, не в силах встать, всё время повторяя одно и то же: «Обиженный да поклонится тебе!». Голделл не понимал себя, но в этот момент его так затрясло, будто в него вживили что-то постороннее. У него по коже пошли мурашки, а пульс участился. Он снова посмотрел на своего старого слугу и едва удержался от крика: перед ним стояло нечто среднее между человеком и животным, но даже дикие звери, которых часто видывал Голделл, не производили на него такого животного ужаса, который он испытал сейчас. Энрике поднялся и снова бросился на Голделла. Последний, не в силах сдвинуться с места, получил от него удар в бок. Но физическая боль в какой-то мере поубавила его ужас, и он вспомнил, что перед ним, так или иначе, стоит человек, хотя в нём уже настолько мало человечности. Последний, повторявший одну и ту же фразу, вдруг стал говорить какую-то будто мантру: — Оно приказано, оно сказано, зачем быть на свете без этого? Да, да, это всё сразу придумано! ТЫ ПОНИМАЕШЬ, КАК ПРЕКРАСНО? ОБИЖЕННЫЙ! Ты здесь и видишь, как мне хорошо! Это всё ты! Мы верили в тебя, и ты пришёл! МЫ ЖДАЛИ ТЕБЯ, И ТЫ ЗДЕСЬ! ОБИЖЕННЫЙ! Голделл понял. Он понял, что если он не прекратит эту вакханалию, это невероятное, сатанинское веселье, то будет или мёртв, или убит заживо. Он просто заснёт смертельным сном. Он решился. В этот момент он не знал, что ему помогло больше: молитва, пришедшая ему на ум, или пение Рей Сирвин, та же молитва… Он мгновенно поднялся, схватил кинжал, который уронил от боли незадолго до этого, и, произнося вслух «Не оставь, не оставь, не оставь!» рассёк Энрике руку. Из неё пошла алая кровь, которую тот, правда, совершенно не заметил и приготовился снова броситься на Голделла. Но последний, продолжая вслух произносить строчки молитвы, со всей силы вколол кинжал Энрике прямо в сердце. Но прежде чем это произошло, слуга внезапно замолчал и вылупил глаза. Тихая слеза покатилась по лицу зверя, и тот испустил последний вздох. Голделл стоял посередине комнаты. Перед ним лежал труп его старого слуги Энрике. Молодой человек был не в силах сдвинуться с места. Только что он заколол человека, но себя он ощущал так, будто закололи его самого. Но он не мог плакать: что-то тихое и пронырливое говорило ему: «Если ты заплачешь, то умрёшь». Голделлу было всё равно, даже если он умрёт, и он заплакал. Всё его существо будто вывернули наизнанку. Он знал, что многие теряют отцов, братьев, верных друзей в битвах и сражениях. Бывало и такое, что друзья сами убивали друг друга. Но то, что он сейчас заколол, было ни его слугой, ни человеком вообще. Мантры Энрике и особенно его фраза «Обиженный да поклонится тебе!» чётко являлись ему в мыслях, сопровождаясь такими страшными картинами, что плачущего Голделла вырвало, а потом снова. Его выворачивало наизнанку, растягивало по полу, мотало из стороны в сторону. Голделл понял, что может сойти с ума, и бросился вон из комнаты и дома. Покинув Аленгрегхем, молодой человек, ни разу не сбавив скорость, добежал до дома, скинул с себя всю одежду и лёг. Он свернулся под одеяло, словно ребёнок, и, уже не имея сил плакать, захлюпал носом. Потом его истерично трясло, будто лихорадкой. Было уже шесть утра, а Голделл ещё не сомкнул глаз. Он сидел на кровати, смотря в пол, абсолютно голый. Будто его душу раздели. Он несколько раз ложился, а затем снова вставал, ходил по комнате, метался… Он не мог этого пережить. Он испытывал ненависть к самому себе. Затем… Он решил молиться. Едва он начал читать псалмы, они вылетали из его собственных ушей. Тогда он понял, что не может ни о чём думать более пяти секунд. Он хотел пойти в церковь, но понял, что там будет, скорее, страшным зрелищем, чем примерным богомольцем. Но ему нужна была эта любовь, эта щедрость, эта благодать. Он подумал о Рей Сирвин. Он захотел её услышать. Он вспомнил её пение. Хлоп! В дверь кто-то вошёл. Голделл чётко услышал это. Он напрягся, так как это вполне могли быть воры. Он едва успел натянуть сорочку, как дверь в его комнату приоткрылась, и внутрь вошла не кто иная, как Рей Сирвин. Она стояла на пороге, улыбаясь и даже радуясь, раскрывая для него объятия. Голделл, подумав, что у него галлюцинации, вскочил и бросился к видению. Он подбежал к ней и осыпал руки девушки поцелуями, рыдая в тряске. Последняя молчала, и когда первоначальный пыл сошёл, Голделл поднял глаза и увидел её лицо. Едва ли оно выражало что-нибудь. Пустые, бессмысленные глаза. Она смотрела на него, будто на вещь. Безразличие Рей Сирвин так испугало его, что он застыл. Та вдруг ударила его по щеке, оттолкнула и исчезла. Голделл затрясся в истерике, уже без слёз. Его вырвало. Голделл проснулся. Он вскочил с постели и обнаружил, что уже полдень. Вспомнив свой сон, он вздохнул с тихим облегчением. Он понимал, что испытывает к Рей Сирвин иные чувства, нежели к Айре, которую всегда оберегал, словно сестру, но и по отношению к посланнице Цвентоли он не испытывал никакой грязи и похоти. Но тогда он, возможно, впервые поймал себя на мысли, что он страдает. Эти чувства были ему совершенно незнакомы, и сначала он удивился им. Всё дело в том, что во сне он сделал кое-что, за что ему было стыдно до сих пор, наяву… Он на мгновение прикоснулся губами к груди девушки. Он просто не мог представить, чтобы хотя бы раз он сделал такое по отношению к Айре. Таким образом, Голделл в свои двадцать четыре года являл собой образец целомудрия… Образ Энрике несколько изгладился из мыслей молодого человека. Так как было уже порядком светло, Голделл решил составить небольшой план своей жизни. Он в столице, он здесь, а значит, он должен приносить пользу. Но в этот момент он вспомнил о Люси Шарле, которую оставил на попечение доктора Бриля. Нужно было узнать, что же стало с ней. Одевшись и прочитав молитву, Голделл вышел из дома. Улица поприветствовала молодого человека тёплым и нежным дуновением ветра. Неспеша направился Голделл по направлению к больнице. По пути он встречал самых разных людей: торговку, спешившую распродать поскорее и подороже свой товар, кузнеца, работающего не покладая рук, бегающих свободолюбивых детишек… Голделл ощутил спокойствие, которые когда-то чувствовал, будучи с Айрой в их домике. Он вновь захотел вернуться туда, где он простой Алан, где ни одна паршивая собака не придёт к нему и не скажет: «Обиженный да поклонится тебе!»… Он будет дома, будет зависим от этого спокойствия, от Айры, которая готова за него умереть… Но все эти мечты были слишком скучны, а в нынешнем своём положении Голделл находил странное и неведомое очарование. Ему странно нравились его похождения. Он хотел увидеться с Рей Сирвин, сказать ей, что он теперь своего рода преступник, что вся эта ситуация с его старым слугой и дочерью одной из богатейших графинь столицы выбила его из колеи, что он хочет вновь услышать её волшебное пение… Но сейчас, когда он наконец-то так близок к цели, нельзя было отступать. Голделл ждал вестей о коронации Эзлинна. Он ждал. А сейчас, свободный и пылкий, выжатый и упрямый, он, полный решимости, подходил к старой больнице.