2
Сегодня я снова чувствовал его напряженное внимание ко мне. Уже прошло несколько лет после наших юношеских разногласий. Мы стали друзьями, хорошими друзьями. Но сегодня я чувствовал его отчуждение: он не разговаривал со мной, не подходил, лишь изредка издалека меня прошивал его нервный тяжелый взгляд. Он не мог долго молчать, это я хорошо знал. Он возник рядом со мной неожиданно, когда я уже закидывал в себя бессчетный стакан пряного алкоголя, развязно развалившись на диване и нежно из-под полуопущенных век наблюдая за проказами Фредди и его безумных гостей. Мальчишеская загорелая грудь в проёме легкомысленной расхлябанной рубашонки загородила мне обзор. Роджер наклонился ко мне. Мои губы дрогнули, разъезжаясь в радостной улыбке. — Привет, — я неловко обхватил его шею ладонью. — Наверно, я просто его понимаю, — он обвёл пальцем воздух вблизи моих губ, — нет, — он усмехнулся, — я очень хорошо его понимаю. — Родж, — я нервно усмехнулся, — ты обкурился что ли? Он, казалось, с усилием поднял глаза, будто наливающиеся синевой предгрозового неба. Его шрам над губой, под давлением закипающей крови, вдруг неожиданно проявился нездоровой краснотой. Он поднял бутылку, оценил её на просвет и в два глотка добрался до дна. Два глотка, которые враз размягчили его напряжённое тело. Я развернулся, чтобы уйти, но он резко обхватил меня руками со спины и задышал жарко и глубоко прямо в ухо. — А мне вот интересно, ты то знал об этом? — О чём, Роджер? — мои плечи устало поникли под его весом. Он положил подбородок мне на плечо, протянул вперёд руку и, твёрдо указав пальцем на порхающего среди гостей Фредди, прохрипел: — Что у него всё ЭТО из-за тебя? — Что это? — Мужчины, — он как горячую патоку растянул это слово, почти касаясь губами моего уха, опаляя его дыханием слов, которые он не имел права произносить, — У него же было всё в порядке, он бы женился, имел бы интрижки с фанатками… но пришёл ты, — его руки соскользнули с моих плеч, и он опустился на диван, не подзывая меня, не смотря, с пьяной усмешкой, продолжал, будто не мне рассказывая, а рассуждая сам с собой: — Я помню, однажды после репетиции ты смылся, как обычно незаметно, не прощаясь, он вдруг спросил:"А где Джон?», мы ответили, что убежал домой скорее всего. А он, знаешь, Дикон, я не видел в жизни такого растерянного лица, и то, как беспомощно он смотрел на каждого из нас, и то как он сказал:"Какой он всё-таки странный…» Наверно, тогда с ним это и произошло. — Роджер испуганно посмотрел на меня и быстро пробормотал, — Я то не заметил ничего и никогда не замечал. — С чего же ты взял? — я спокойно сел рядом с ним. — Он мне рассказал. Недавно, — Роджер брезгливо поморщился, — Ну, а ты? — Я знал об этом. — Ну и? — Ну и… ничего, — я раздражённо пожал плечами, — просто чувствовал его отношение, старался быть внимательным, насколько это было возможно. Но он всё видел, всё понимал. Роджер тоскливо по-собачьи заглянул мне в глаза: — Он действительно ни разу не попытался…? — Нет. Он же не дурак. — А я дурак?! — взвыл Роджер, — Дурак!***
Он прикладывал мои ладони к своим щекам. Да, если закрыть глаза разница совсем не ощущается: мягкая, гладкая кожа, чуть более бархатистая на скулах, трепещущая на веках, влажная по краям губ. Хочется прижаться лицом к лицу. Какое-то тупое неудобство поселилось в груди, как будто что-то распирало её изнутри. Дурак, Роджер! Чем он меня напоил?! Я смеясь, провожу кончиком носа по его скуле. Он что-то невнятно бормочет, подпирая меня своими узкими плечами, вдавливая в стену: — Странный, как есть странный. Сначала это дурацкое молчание, раздражающее не на шутку спокойствие, эта… Слово есть. Да, не-возмутимость, именно невозмутимость, которую так и хочется возмутить, расшевелить, растрепать, — Роджер положил руки мне на голову, с явным желанием взлохматить волосы, но вместо этого с неприкрытой нежностью слегка надавил пальцами на кожу. Горячая волна пронеслась вниз по моему позвоночнику так остро, что я не смог сдержать слишком глубокий, резкий и оттого шумный вдох, я виновато посмотрел на Роджера, а он продолжал, — И когда ты уже готов очень грубо показать, что так себя вести нельзя, появляется эта улыбка. Чёрт подери! Раз, два, три…бульк и сразу на самое дно. И неважно кем и каким ты был до этого. Это необратимая реакция. Ты уже не будешь прежним… — Родж, что ты там бормочешь? Что это за художественный поток красноречия? Положи меня куда-нибудь, я сейчас упаду. Глаза Роджера расплылись где-то очень близко от меня, мне даже показалось, что я почувствовал мелкое трепетание его пушистых ресниц. — Ты сам не понимаешь о чем просишь, маленький девственник… — Ээ, — я пьяно боднул Роджера в лоб, — не называй меня так! Я отец двоих детей. Мои веки тяжело сомкнулись. — Да мне по-барабану, — усмехнулся Роджер. Меня окутала влажная лимонная теплота приправленная миндальной сладостью крепкого дорогого алкоголя. Моя кровь загустела и медленно гнала по моим венам горячее томление. Я не сразу осознал. Роджер высасывал из моего рта язык, сплетая его со своим, мешая тягучую слюну. Наверно, мне бы было противно. Наверно, если бы я неосознанно не подставлял свои губы под его поцелуи, не облизывал его, в желании почувствовать их мягкость, в желании распробовать его вкус, распробовать и проглотить. Я разрешал ему углубляться, я разрешал ему вжиматься в меня, втекая хрупким телом в моё. Чёрное грязное возбуждение скручивало меня, лишало воздуха. Я ловил в глубине горла вибрации стонов Роджера. Я падал на дно. — Джон, — хриплый шёпот Роджера разорвал пелену, я приоткрыл глаза, его тонкая кисть, сверкая кольцами в полумраке, осторожно скользила по моему торсу вниз… — Блять, Роджер! — я оттолкнул его. Страх затопил меня, — Ииди ты, иди ты, — я вдруг начал заикаться, задохнувшись от внезапно скрутивших глотку сухих рыданий, — иди ты с этим всем, — я закрыл рот рукой. Он оторвал мои пальцы от лица, больно сжимая запястье. Нарочито медленно облизал свои влажные распухшие губы, будто собирая во рту вкус. Господи! Мой вкус. — Куда же? — Сам знаешь куда. Сам знаешь к кому! — прошептал я. Он кротко кивнул.А потом, будто с сожалением, но твёрдо произнёс: — Прости меня, Джон! Я такой долбоеб.