***
После завершения судебного процесса Григорий с Китти вернулись домой, к ней на квартиру. Проснувшись поутру, Григорий первой увидел Китти: она полулежала на постели рядом с ним, подперев голову рукой и улыбалась. — Как же давно я мечтал об этом! — блаженно потянувшись, проговорил Григорий. — О чем? — тихо спросила у него Китти. — Засыпать и просыпаться рядом с тобой. Чтобы твое лицо было первым, что я вижу, открывая глаза… Честно говоря, я уже и не надеялся вернуться домой, не говоря уж обо всем остальном. — Тшш! — Китти приложила указательный палец к его губам, так как любил делать он сам. — Не говори больше ничего! Давай просто забудем этот кошмар, как мы позабыли и оставили в прошлом все остальные горести и беды. — Ты права, — согласился Григорий и обнял ее, привлекая к себе. — Лучше нам сейчас заняться чем-нибудь более приятным! — прошептал он ей на ухо. Если говорить честно, Григорий получил, пожалуй, даже больше, чем мог бы рассчитывать. Он полагал, что с него будет довольно небольшого дома, какого-никакого заработка, тишины и уединения, дабы он мог наслаждаться покоем. Может быть, иногда он вспоминал бы о прошлом да сожалел обо всех совершенных глупостях. Потом ему стало казаться, что обязательно следует найти Китти, объясниться с нею, попросить прощения. Как говорил отец Дионисий из церкви Спаса Нерукотворного в той самой деревне, где Григорий жил на поселении, прощение подарит покой истерзанному сердцу. Прав оказался мудрый отче, теперь Григорий понимал это. Китти, как она сама любит выражаться, простила его, потому что нет на свете безгрешных людей. В очередной раз она повторила ему эти слова тем вечером, когда он вернулся домой из Нежинской тюрьмы. — Вы за свои дела неправые наказание понесли, все верно. Значит… я уже судить вас права не имею. Кроме того, — неизменно вздыхала Китти, — я ведь и сама немало ошибалась в жизни… — Получается, теперь сам Бог велел нам начать все с чистого листа. — Правда ваша, Григорий Петрович! Он давно уже понял, что именно Катерина была той, которая, как говорят, предназначена ему свыше. Правда, по собственной глупости он своими же собственными руками разрушил свое счастье, сломал жизнь Китти, причинил столько зла Натали… Если бы все можно было вернуть, он повел бы себя иначе. И прожил бы свою жизнь по-другому. С другой стороны, может быть, ему нужно было прожить именно эту свою жизнь, чтобы в итоге понять, что счастье нужно выстрадать и понять, как оно ценно и хрупко. Теперь-то он уже ни за что не оступится и не допустит, чтобы кто-либо отнял у него самое дорогое. Да и сама Китти, к счастью, целиком и полностью разделяла его мнение. А еще Григорий был безгранично рад, что Лев остался жив и вернулся домой. Ведь это было бы ужасной несправедливостью, кабы он погиб во цвете лет. И тем больнее было бы потерять младшего брата теперь, когда они с ним стали ближе друг к другу. Григорий часто вспоминал последнюю встречу перед самым отъездом Льва, когда они с братом навещали могилу отца. Григорий поклялся ему тогда, что станет заботиться о семье, и он был искренен. Сейчас он напрочь разучился (к счастью, неизменно отмечал он) врать себе и окружающим. Если и можно было о чем-то пожалеть, так только о том, что его не было рядом с братом и сестрой, пока те росли и взрослели. Не случись тогда с Натали несчастного случая, и если бы их сыну суждено было родиться на свет, он был бы ровесником Льва. Возможно, он вырос бы таким же вспыльчивым и упрямым, но в сущности своей добрым и благородным. — Ты стал таким, каким не сумел стать я, — сказал он брату сразу же после того, как Григория отпустили на свободу, и он смог обнять брата. — Все, что с тобой произошло — лишнее подтверждение моим словам. — Пустяки! — улыбнулся Лев. — Ведь я же пообещал не посрамить нашу фамилию. Григорий вернул ему улыбку: — Об этом-то я и говорю. Мы все тобой гордимся. И… наш отец, конечно, тоже был бы счастлив и горд за тебя. — А я счастлив, Григорий Петрович, что успел, как говорится, вовремя, дабы помочь вам, не дать свершиться несправедливости. — И это лишний повод для гордости! Лев озорно блеснул глазами, так знакомо, по-отцовски усмехнулся и спокойно проговорил: — Мы же Червинские! Разве могло быть иначе? — Еще бы! — Григорий хлопнул брата по плечу, и оба они беззаботно рассмеялись. В суматохе Григорий не успел поблагодарить как следует Николая Дорошенко, поэтому отправился к нему в гостиницу с визитом на другой же день после освобождения. — Я был не в праве ожидать от вас такого участия, Николай Александрович. Поэтому… примите же мою искреннюю благодарность за все, что вы сделали. Николай пожал плечами и проговорил, глядя ему в глаза: — Не стоит, Григорий Петрович, я действовал, как и всегда, в защиту закона. А в этот раз и закон, и справедливость были на вашей стороне. — И все-таки… спасибо вам, Николай Александрович! — Григорий протянул ему руку, и Николай Дорошенко, не раздумывая, пожал ее. Помимо этого Николай еще обмолвился, что непременно поможет вдове несчатного Панаса и ее детям. Ему ведь нетрудно похлопотать о пенсионе для вдовы погибшего солдата, кроме того, она ведь тоже помогла правде выйти наружу. После Дорошенко Григорий нанес визит и Даниилу Кадочникову, старого друга также следовало поблагодарить. Да и просто — увидеться с ним, поговорить по душам. Кадочников обрадовался его визиту, выразил надежду, что у Григория теперь в жизни все изменится к лучшему, пожелал ему счастья и заверил в искренней своей привязанности. — В скором времени мы с супругой вернемся в Нежин, я решил выйти в отставку. Так что, думаю, будем чаще видеться. И ты, и все твое семейство будете желанными гостями в нашем доме. — Благодарю, Даниил! — обнял его Григорий. — Ты тоже, как и прежде, можешь считать меня своим лучшим другом.***
Григорий вернулся в гостиную, где Лариса Викторовна уже заканчивала последние приготовления и отдавала слугам последние распоряжения по поводу ужина. Весь последний месяц Григорий с Китти практически ежедневно приезжали в Червинку, проводили время все вместе, одной семьей. Люба не отходила от мужа, точно боялась, что он вдруг неожиданно исчезнет. Кроме того, оба они почти все свое время проводили с сыном. — Жаль, что меня не было здесь, когда он родился, — вздохнул Лев, держа сына на руках. — Что поделать, — отозвалась Люба, — так уж сложилось… — Ну, не печалься, сынок, — улыбнулась Лариса Викторовна, забирая у него ребенка. Петеньку чрезвычайно заинтересовало ожерелье Ларисы, и он упорно тянул к ней ручонки. — Остальных ваших детей ты непременно возьмешь на руки сразу же, как только они родятся! — Ваша правда, maman! — согласился Лев, сжав при этом руку жены. Люба при этих словах зарделась, точно маков цвет, и опустила глаза. Ларочка, присутствовавшая при этой сцене еле заметно усмехнулась, заметив при этом, что нет худа без добра, и все, что произошло, лишь поможет укрепить брак брата. Григорий понял, что Ларочка должно быть чувствует себя несколько ненужной и заброшенной. Прежде она целые дни проводила с племянником, а теперь он был целиком и полностью на попечении родителей. Лариса Викторовна обмолвилась, что Ларочку это огорчает, но тут уж ничего не поделаешь, она вынуждена смириться с этим. В конце концов она для Петеньки всего лишь тетка, пусть и любящая его безмерно, а у мальчика есть мать и отец. В последнее время Ларочка же, видимо, чтобы не чувствовать себя никому не нужной, стала все чаще навещать Василия и Софью Станиславовну. После того, как она заканчивала все дела в лавке и магазине, она направлялась прямиком в Косачевку, прихватив подарки для племянниц Василия, Вареньки и Машеньки. Несколько раз она оставалась там ночевать и приезжала в Червинку лишь к завтраку. Лариса Викторовна выражала надежду, что Лара наконец-то помирилась с мужем. В сущности-то они с Василием Федоровичем сблизились еще в те дни, когда пришло письмо полковника Войновского о гибели Левушки, а теперь всеобщая радость сплотила их еще сильнее. Софья Станиславовна также выражала надежду на то, что «милые дети» будут вместе и начнут новую жизнь. В довершение всего Лара уговорила Софью Станиславовну взять на службу Настасью. — В доме Васи ей будет лучше, я думаю, — решила Лара. — Пожалуй, — согласилась с нею Лариса Викторовна. Григорий догадался, что дело все в том, что некогда Настасью с Левушкой связывали, так скажем, довольно тесные взаимоотношения. Теперь же вне всяких сомнений для всех будет лучше, если Настасья станет жить вдали от Червинки. Что ж, разумное решение, ведь молодой семье ни к чему скандалы, а значит, всякого рода искушения стоит держать как можно дальше. Сама Настасья согласилась с радостью сменить место и начать служить в доме Косачей, и Григорий подозревал, что это оттого, что ей не по себе видеть Левушку с другой. Он же, к чести его стоит сказать, после возвращения даже и не взглянул на Настасью или же еще на кого-либо с целью оказать, так скажем, определенного рода знаки внимания. Левушка изменился, он стал серьезнее, взрослее, что ли. Возмужал — именно это слово характеризовало Льва лучше всего, впрочем, оно и не удивительно, после всего, что ему довелось пережить, хочешь не хочешь, но поменяешься, станешь смотреть на жизнь по-иному. Однако, больше всего семейство радовалось, что у Лары с супругом стали налаживаться отношения, быть может, выражала надежду Лариса Викторовна, они забудут наконец о разводе. Тем более, что не так давно Ларочка получила ответ из Киевской епархии, где «досточтимую пани Косач» извещали о том, что в разводе с венчанным супругом ей отказано. — Да и к лучшему! — беспечно махнула рукой Лара, что несказанно обрадовало Ларису Викторовну. Собственно именно поэтому Софья Станиславовна Косач и Василий были приглашены в Червинку на обед.***
— А где же Катерина Степановна? — спросила Лариса Викторовна, заметив Григория. — Беседует с Павлиной, — ответил он. — Она решила помочь ей с приготовлением жаркого, ну и просто поговорить по душам. — Да, конечно, — кивнула Лариса. — Тем более, что вы ведь собрались уезжать… Григорий кивнул: они с Китти и впрямь собирались провести лето в Белоцерковке. В доме, как написала Катерине домоправительница Лукерья, отделали большую часть комнат, и теперь имение в полном распоряжении своих новых хозяев. Григорию казалось, что им с Китти пойдет на пользу остаться совсем одним, и они будут наслаждаться обществом друг друга. Да и Аннушке там будет хорошо. Девочку Катерина приняла решение удочерить, тем более, что Василий Федорович не возражал, он считал, что Аннушке лучше воспитываться у госпожой Райской, тем более, что она с рождения живет у нее и уже привыкла к ней. Григорий нет-нет, да шутил, что одной-то Аннушке скучно будет, вот кабы была бы у нее сестренка, на что Китти всякий раз вспыхивала алым пионом и отворачивалась, делая вид, что закашлялась от смущения да от неожиданности. — А что такого? — поддразнивал ее Григорий. — Чай, мы с тобою не старики столетние, а, Китти? Papà моему, светлая ему память, поболе годочков-то было, когда Левушка с Ларочкой родились. — Да полно уж вам меня конфузить, право слово, Григорий Петрович! — смеялась Китти, шутливо толкая его в бок локтем. — Китти решила прощаться так, будто мы с нею и впрямь в Сибирские леса едем, — хмыкнул Григорий. — Хотя на деле-то до Белоцерковки не так уж и далеко. Хотя, — задумчиво протянул он, — Шеферовка все же ближе. — Да, — кивнула Лариса, — но Катерина Степановна там жить вряд ли сможет. Не мне вам рассказывать. — Совершенно верно, — проговорила Катерина, входя в комнату. — Место то, видать, проклятое, раз никто там счастья не нашел, — тихо прибавила она. — Ваша правда, — вздохнула Лариса.***
Григорий лишь пожал плечами, если подумать, то в чем-то Китти права. Во-первых, с тем домом у нее связаны не самые приятные воспоминания, а во-вторых, помнится, сам он тоже один раз пытался заполучить земли Шефер. Окончилось все слишком печально… Он не любил и старался больше не вспоминать о тех временах, хотя иной раз ему снился тот давний кошмар. С остервенением раскапывал Григорий могилу. Он не верил, что Китти умерла, не могла она просто так ускользнуть от него! Ведь Григорий поклялся самому себе, что Китти никогда не сможет от него спрятаться. Нигде она не сможет укрыться, он непременно найдет ее, из-под земли достанет. Одна только смерть могла отнять ее, и вот — так и случилось. Нет, решил он, даже смерти не отдаст «свою собственность». Чертова купчиха! — посылал он проклятия Лидии Шефер. Как она посмела поднять руку на то, что должно было принадлежать ему… Могила оказалась пустой, и Григорий, кое-как выбравшись, без сил опустился на колени и тут же мелко затрясся от ужаса: Китти, бледная, одетая в какие-то жуткие, перепачканные в земле и саже лохмотья, стояла за кустом и молча смотрела на него своими огромными, полными слез глазами. Он протянул к ней дрожащую руку, одними губами прошептал только: «Ты?..» — и без чувств рухнул на землю. Когда он пришел в себя, весь продрогший и промокший от утренней холодной росы, он не мог сказать точно, было ли это видение, пораженное его измученным страхом разумом, или же Китти и впрямь пришла сюда, к нему. Пустая могила говорила, что вряд ли Китти ему пригрезилась, и он тут же пообещал самому себе, что найдет беглянку любой ценой. Григорий никогда не спрашивал у нее, была ли она и в самом деле в ту ночь там, где чуть было не погибла из-за безумия и злобы Лидии Ивановны, ни к чему теперь бередить старые раны. Так или иначе, все, что напоминало бы о прошлом, и Китти, и Григорий старались избегать. Тем не менее, прошлое все же нет-нет да напоминало о себе. После того, как Григорий был оправдан, Вольдемар угодил прямиком за решетку — на его место. Имя Владимира Тихвинского наперебой склоняли все газеты: не шутка ведь! Наследник столь уважаемого рода оказался замешан в убийстве. Да еще его «подвиги» во время русско-турецкой кампании — это уж вообще ни в какие рамки. Ему не отвертеться! — таков был вердикт всех, кто следил за развитием событий. Неожиданно нашелся вдруг еще и извозчик, который незадолго до трагедии подвозил Афанасия Пилипенко к дому пана Тихвинского. Это, как настаивал обвинитель, и с ним вынуждены были согласиться все, явилось лишним доказательством вины Вольдемара. Да собственно, сам он фактически ничего и не отрицал, твердил лишь, что избавился от мерзкого шантажиста, и любой на его месте поступил бы точно так же. Что же касается его обвинений в преступном поведении во время военных действий, а заодно и в попытке убийства Льва Червинского, то он просто послал обвинителя куда подальше в непечатных выражениях. «Я ни о чем жалеть не стану!» — без конца повторял он, других слов от него так и не дождались. Некоторые решили даже, что Вольдемар попросту сошел с ума. Таким образом судебный процесс завершился довольно быстро, и Владимира Тихвинского признали виновным во всех совершенных им злодеяниях. Его приговорили к десяти годам каторги и к бессрочному поселению, лишив всех званий, титулов и наград, после чего отправили вновь в тюрьму — дожидаться отправки по этапу. — Всему виной его непомерная гордыня! — вздыхал его отец, Михаил Александрович. В день оглашения приговора он заехал в Червинку, как он сказал, во-первых, повидаться с Любой, а во-вторых, попросить у всех прощения за своего сына. — Сколь я не говорил ему — все в не прок! — сокрушался он. — Весь в братца моего непутевого уродился, прежде всего о деньгах думал, а не о людях. Это-то его и сгубило. Как и Андрея в свое время… Простите же его, умоляю вас! — Пусть Бог прощает, — махнул рукой Лев. — Вольдемар получил по заслугам, а теперь уж от него зависит, как жить дальше. — Может быть, — вздохнул Григорий, — для него еще не все потеряно. — Не печальтесь, дядюшка! — обняла Михаила Александровича Люба. — Я понимаю, как вам тяжело, но все же… не убивайтесь так. Ведь вы же ни в чем не виноваты. И в нашем доме вы всегда будете желанным гостем! Тихвинский-старший лишь сокрушенно покачал головой и, не прибавив больше ни одного слова, уехал. — Бедный дядюшка Мишель! — вновь вздохнула Люба. — Да, — задумчиво протянула Лариса Викторовна, — ему теперь придется нелегко. — Его и впрямь стоит пожалеть, maman, — кивнул Лев. — Он сам человек добрый и сердечный, но на него теперь все станут смотреть косо. Да и не только это. Григорий кивнул, мельком взглянув при этом на Ларису Викторовну; она промолчала, лишь подавила тяжелый вздох. Нетрудно догадаться, что они с нею вспомнили об одном и том же. А именно — о тех днях, когда точно так же в тюрьму за убийство и дезертирство отправился Григорий, а Петру Ивановичу осталось лишь корить себя за то, что не сумел воспитать сына порядочным человеком. Правда, подумалось Григорию, отцу все же пришлось чуть легче, так как рядом с ним была любимая жена, готовая во всем его поддержать, и маленькие дети, своим появлением на свет вернувшие ему радость жизни. А Михаил Тихвинский остался в практически в одиночестве. Одна надежда для него — Любушка. Она любит своего дядюшку, и разумеется, поддержит его в трудную минуту. Да и Лариса Викторовна относится к нему, как к другу, кто знает, может быть, горе их и сблизит?.. Однако же, два дня назад вся округа была ошарашена новым происшествием: Михаил Александрович скоропостижно скончался от сердечного приступа. Вечером, как рассказывали слуги, он отослал всех, заперся в комнате Вольдемара и сказал, что хочет остаться в одиночестве. Никто ничего не заподозрил, поскольку последнюю неделю это превратилось для Михаила Александровича в некий ритуал: он наливал себе бокал вина, запирался в комнате сына, проводил там всю ночь, а наутро, как ни в чем ни бывало, принимался заниматься делами. Но тем утром он так и не вышел к завтраку, слуги забеспокоились. Время близилось уже к полудню, а хозяин еще не вставал, такого за ним прежде не водилось. Когда же взломали дверь, то увидели Тихвинского-старшего на полу, бездыханного. Рядом валялись осколки разбитого бокала. Кое-кто из слуг шепотом, разумеется, поговаривал (а позже слухи поползли уже по всему уезду), что несколькими днями ранее Михаил Александрович ездил к Нежин к аптекарю и привез оттуда с собою сердечных капель. При этом он никогда раньше не жаловался на сердце. Впрочем, пузырька с каплями нигде не нашли, так что скорее всего, слуги что-нибудь напутали, или, как говорится, у страха глаза велики, вот они и присочинили того, чего вовсе не было. Словом, хоть и шептались по углам, мол, пан Тихвинский свел счеты с жизнью, а потому хоронить его надлежало бы за оградой да без отпевания, но прямых доказательств тому не было, поэтому сошлись на том, что все это — происки злопыхателей. Михаил Александрович Тихвинский просто не смог пережить позора, вот сердце его и не выдержало. Любовь Червинская, урожденная Тихвинская, осталась его единственной наследницей; Михаил Александрович успел переделать свое завещание и все свое имущество оставил «единственной и любимой племяннице». Лев настаивал, что нужно нанять лучшего поверенного в имущественных делах, дабы точно установить, чем же на самом деле может располагать теперь его жена. — Ведь, если не ошибаюсь, — сказал он, — приемный батюшка Любы присвоил себе состояние ее родного отца. А насколько мне известно, господин Жадан был довольно-таки богат. — Я право слово и не знаю, — пожала плечами в ответ на это Китти. — У Андрюши, конечно, были средства… Но я и понятия не имела, сколько, поскольку к делам его не касалась. Ведь это же не мое дело, сами понимаете. Потом, когда его не стало, мне говорили, что я получаю довольно большое наследство, но я ото всего отказалась, хотела, чтобы всем владела наша с ним дочка. Чуть позже поверенный сообщил Червинским, что пан Тихвинский оставил после себя довольно-таки крупные долги, которые он выплачивал еще испокон веков, со дня смерти своего старшего брата. Получается, Андрей Тихвинский и впрямь подстроил ту интригу с удочерением Любушки, дабы заполучить ее наследство. Часть его ушла на то, чтобы залатать весьма внушительную брешь в его собственном состоянии, ну и помимо всего прочего он всегда любил жить на широкую ногу. Тем не менее, часть средств была действительно завещана только Любови Андреевне, и никто, кроме нее не мог ими распорядиться. По предварительным подсчетам там было около трехсот тысяч. — Теперь понятно, — мрачно усмехнулся Григорий, — чего ради Вольдемар увивался за Любой. Хотел лапу наложить на ее состояние. Да и на состояние Червинских тоже, ведь Петя — наследник Льва, а пока он не достигнет совершеннолетия, всем бы распоряжалась мать. — Жаль, что негодяя уже отправили на каторгу, — вспылил Лев, — и я не могу лично выдать ему, что полагается, за все его художества! — Нет, Левушка, не стоит пачкать руки, — отозвался Григорий, умолчав о том, что еще каких-нибудь несколько дней назад он сам вынашивал планы мести Вольдемару. Но слава Богу, все закончилось благополучно, и жизнь сама наказала нечестивца и преступника. Дом Тихвинских, согласно завещанию Михаила Александровича, также достался Любе. Она, честно признаться, пришла в замешательство: — Что же мы будем делать с этим поместьем? — спросила она у мужа. — Думаю, нужно найти хорошего управляющего, который станет следить за порядком в поместье, — ответила ей Лариса Викторовна. — При должном уходе оно станет приносить неплохой доход, а впоследствии вы сможете передать его своим детям. — Можно, наверное, и продать, — пожал плечами Лев, — если уж оно станет в тягость. — А что если предложить моей матери перебраться туда? — предложила Люба. — Ведь так она была бы совсем рядом. Но Китти наотрез отказалась, она заявила, что Люба безгранично добра, она ей благодарна, но жить в доме Лидии Шефер она ни за что не согласится. Григорий понимал ее, и целиком и полностью согласился с Китти. Тем более, в Белоцерковке они уже более-менее освоились, привыкли к новому своему семейному (теперь Григорий мог называть его именно так) гнезду.***
— О чем вы задумались, Григорий Петрович? — Лариса Викторовна осторожно тронула его за рукав. — Вы будто и не здесь, а где-то очень далеко. — Ох, — Григорий встряхнул головой, дабы, как выразилась Лариса Викторовна, вернуться вновь в настоящее, — извините меня! Просто задумался о прошлом. — Нам всем пришлось нелегко, — согласилась Лариса Викторовна, — и надеюсь, что теперь все у нас пойдет на лад. Что ж, — улыбнулась она, — надобно узнать у Павлины, как там с ужином. И где, интересно, носит Лару, она же обещала приехать! Словно в подтверждение ее слов, за дверью раздались возбужденные, громкие голоса, и в комнату вошли Лев с Любой и Ларочка. На ходу она сняла намокшую шляпку, смахнув на пол капли; на улице, как на грех, пошел дождь. — А я вам говорю, что матушкино предложение гораздо разумнее, — убеждала она Льва и Любу. — Ну, а ежели вы уж решили продавать, то… Знаешь, что, Левушка, я уже нашла вам покупателя! — Кажется, — рассмеялась Люба, — я догадываюсь, о ком ты говоришь. — Да, — кивнула Ларочка, — ты абсолютно права, я дам вам неплохую цену. И разумеется, вы мне уступите, по-родственному, а? — подмигнула она брату. — Как вы думаете, maman, Григорий Петрович, — повернулась она к матери и к Григорию, — хорошо я придумала? — Или я тебя не знаю, Лара, — отозвалась Лариса Викторовна, — или ты решилась взяться за ум, верно? — Верно, — чуть покраснев, ответила Лара, — вы угадали. Я передумала оставлять моего Васеньку, и мы опять начинаем все с самого начала. Тем более… нет! Этот сюрприз я намеревалась сделать вам чуть позже. — О, — протянул Григорий, — в этом случае, Лариса Петровна, вам действительно потребуется новый, очень просторный дом. — Правда? — обрадованно захлопала в ладоши Люба. — Это то, о чем я подумала? — Раз уж я проболталась, — с притворной грустью вздохнула Лара, — то… Да, это так! — Ну вот, — Лариса Викторовна обняла дочь, — я же говорила, что ты зря волновалась, дорогая моя! — Мои поздравления! — Григорий поцеловал сестре руку. Радостные восклицания прервало появление Павлины и Катерины, которые пришли сообщить, что ужин готов. — А где же Василий и Софья Станиславовна? — спохватилась вдруг Катерина. — Они будут с минуты на минуту, — заверила всех Ларочка. — Марьюшка немного простудилась, и Софья Станиславовна уже битых полчаса пытается напоить ее отваром ромашки. — Несчастная! — покачал головой Лев. — Софья Станиславовна? — спросила, чуть улыбнувшись, Катерина. — Марьюшка! — хором отозвались Лара и Левушка. — Нет ничего хуже, чем пить этот противный, горький отвар! — прибавил Левушка. — Вас вот, — хмыкнула Лариса Викторовна, — только отец и мог заставить. — Представляю себе! — сочувственно взглянул на брата и сестру Григорий. — У отца разговор короткий был: или ты делаешь, что следует, или же… никакого тебе десерта, а когда поправишься — никаких прогулок. Еще дней десять, а то и пятнадцать. — А когда не помогало, — оживился Левушка, — то ему приходилось обещать нам новую игрушку или поездку в Нежин. — Уже это, — кивнула Лариса Викторовна, — всегда действовало безотказно! — Петенька, — подражая голосу и интонациям матери, проговорила Лара, — ты же их в конец избалуешь! Лариса Викторовна рассмеялась, укоризненно глядя при этом на дочь: — Неужто я была не права? Вот, — она повернулась к Григорию и Катерине, всплеснув при этом руками, — полюбуйтесь, Григорий Петрович, Катерина Степановна, легко ли было держать их в ежовых рукавицах? А это, согласитесь, необходимо! — Полно вам, maman! — вступился за сестру Лев. — Будто бы не вы выговаривали papà, что не след ему почем зря ругать «милых малюток» только из-за того, что они де пролили чернила на какой-то там важный договор, стащили у Павлины с кухни всю клубнику и притащили в комнаты поросенка. А отец всего-то грозился в другой раз выдать нам на орехи, а уж на этот — так и быть, он нас прощает. Мы-то к тому уж привыкли: этот «следующий раз» все равно так и не наступил бы. — Ну, а у тебя, Левушка, — ласково взглянула на него Люба, — будь ты на месте своего батюшки, разве не дрогнуло бы сердце? Вот скажи, смог бы ты наказать нашего Петеньку за невинные проказы? — Поглядим еще, — хмыкнул Григорий, — что вы, любезный брат мой, и вы, дражайшая Любовь Андреевна, запоете лет эдак через пять, когда Петенька подрастет. Но не переживайте, — подмигнул он Ларочке и Ларисе Викторовне, — за него, думаю, будет, кому вступиться. — Так понимаю, — сказала Катерина Степановна, — что мне придется взять воспитание нашей Аннушки в свои руки. Григорий Петрович же у нас решительно не годится на роль строгого опекуна. — Это точно! — отозвался Григорий. — Аннушка уже и сейчас может из меня веревки вить! — Вот! — обрадовалась Ларочка. — Отец говорил то же самое про нас. Беседу прервал лакей, доложивший, что пан Косач вместе с Софьей Станиславовной прибыли, а вслед за ним заглянула горничная с сообщением, что стол уже накрыт. — Вот и прекрасно! — заключила Лариса Викторовна. — Прошу всех к столу, господа! Продолжая переговариваться, все семейство устремилось в столовую. Григорий с Китти шли последними; он ее под руку, но тут же передумал и обнял ее за талию, крепко прижав к себе. — Ты что? — удивленно вскинула она на него глаза. Григорий блаженно улыбнулся, остановился на мгновение на самом пороге, повернулся, наклонил голову и поцеловал Китти в губы. — Ничего! — беспечно отозвался он. — Просто мне так хорошо: мы все здесь, вместе. И ты рядом! Чего еще нужно, верно? Наверное, в первый раз в своей жизни, я по-настоящему счастлив, — прибавил он про себя.