Toxine.

По улице шел высокий, грузный на вид человек в коричневом пальто. Он ловил на себе много косых взглядов — таких больших людей толпа всегда обходит стороной и боится. Его суровое выражение лица напрямую говорило о его статусе: высокопоставленный мужчина, сам по себе — собранный и последовательный от природы. Его взгляд смотрел только и только вперёд всю дорогу до третьей чугунной двери вниз по улице, и возле нее его ждал Джон Пол Джонс. Ну, то есть, как ждал — вышел покурить. — Доброго утра, — пробасил мужчина. Джон значительно уступал ему в комплекции, в росте, в силе взгляда; впрочем никто не тягался с Грантом, его взгляд все равно был самым тяжёлым и властным. Тем не менее, Джонси не сводил с него глаз и даже сонно улыбнулся. — И тебе, Пит. — Пейджи внутри? — он указал большим пальцем на дверь. — Не вылезает уже битый час, — басист вздохнул. — Говорит, что не хочет тратить время зря. А свою партию я ещё в два часа ночи записал. — Ясно. Питер в последний раз окинул взглядом щуплого Джонса и толкнул обклеенные рекламными листовками двери. Дарвин, при виде гостя, резко выпрямился. — З-здравствуйте, мистер Грант! — Вольно, парень, — усмехнулся Питер, махнув на студента рукой. Порой он уставал от такого отношения к себе. И что, что он затылком почти касается потолка, а взгляд у него, как у убийцы? С кем не бывает. В такой ранний час здесь людей особо не водилось; обычно приток случался к окончанию рабочего дня, иногда сюда прибегали школьники и успешно прогуливали остаток учебного дня, пока вечером их не прогонят взрослые. Сейчас же комнаты в основном пустовали, и только одна-единственная студия была открыта и работала ещё с вечера прошлого дня. Стены гудели от записанного звука, направляя Гранта туда, куда надо. In the days of my youth, I was told what it means to be a man… Он вошёл так тихо, как умел; музыка моментально захватила его внимание, и он в очередной раз удостоверился, что не ошибся с выбором. Этих ребят определенно впереди ждёт большое будущее. Пейдж сидел за пультом звукорежиссёра. За стеклом в звукозаписывающем отделении, сидя за установкой крутил палочки Бонэм. Роберт только отошёл от микрофонной стойки и скучающе мерил шагами покрытый красным ковролином пол. — Хорошо, — сказал Джимми, нажимая на кнопку. — Теперь давай дубль сверху накинем, для объема… Его взгляд скользнул в сторону и зацепился за гигантскую фигуру Питера. Ему пришлось сильно откинуть голову назад, чтобы встретиться с ним глазами. — Утра, Питер, — с сонной поволокой на глазах вымученно улыбнулся Джимми, и вернулся к эквалайзерам, принялся что-то выкручивать. — Звучите неплохо, — сказал Грант, опираясь руками на пульт с тяжёлым вздохом, — сколько времени вам ещё нужно? Губы Джимми еле заметно дрогнули. — Мы же укладываемся в срок. — Укладываетесь, — Питер кивнул, — сколько песен вам осталось сделать? — Это всё. — Всё? — Он поднял густые брови. — Прошло всего двое суток, Пейджи. — И мы не теряли времени даром. — Никто, случайно, не хочет уже уйти из группы? Джимми посмотрел на Питера не то раздражённо, не то обиженно, а затем ещё раз вздохнул. — Они в порядке. Мне нужно ещё несколько дней, чтобы поработать со звуком. Грант знал Джимми ещё с первых его попыток найти работу. Соединивший в себе педантичность, рассчетливость и скромность, он создавал впечатление профессионала, знающего дело своей жизни — и все это в неполные восемнадцать лет. Питер чувствовал, что этот талант на тонких, длинных ногах пойдет далеко и хорошо удержится везде, где только захочет. Его ответственный подход к работе вызывал удивление; и нередко его волнообразные порывы трудоспособности предрекали серьезную проблему — выгорание. —…Ты же знаешь, что я могу позвать вам звукорежиссёра? Ты и так на себя много взял. Я это ценю, но мне ты нужен живым, — непрофессиональное это дело, опекать, но Грант уже так привык к Джимми, что не мог подавить свое беспокойство. Пейдж снова посмотрел на него, с гневом, закрытым где-то глубоко внутри. Он сощурился, окинул беглым взглядом гигантскую фигуру Питера — будто не он здесь главный, а сам Пейдж — и спокойно, тихо произнес: — Я сделаю это самостоятельно, Питер. Спасибо. Его стальной, холодный тон врезался в голову Питера, и все, что ему оставалось делать, это развести руками. Он подозревал, что эта тенденция Пейджа зарываться в работу однажды может ему сильно навредить. Питер с перенапряжением уже давно на «ты», и без труда разглядел, что Джимми пытается что-то скрыть или от чего-то убежать, занимаясь звуком и «полируя» его до невообразимого блеска; он был похож на одержимого — с туманным, стеклянным взглядом на мало чего выражающем лице; а ведь со стороны он действительно похож на восковую свечу, которая медленно, но верно тает, пока фитиль разгорается все ярче. Его тонкие, бледные руки уверенно гуляли по множеству каналов и регуляторов, выстраивая наполнение и глубину звука до того состояния, что мелодия гипнотизировала своей неповторимостью. Питер чувствовал, что наблюдает нечто легендарное; тот момент, когда этот молодой, худой парнишка покажет миру силу музыки «Led Zeppelin», определенно войдёт в мировую историю. — Я продлю аренду до завтрашнего утра, — в ответ Питер получил короткий кивок, Джимми опять пропал из реальности, погружаясь в работу со звуком; тяжёлая, большая ладонь похлопала того по плечу, и его слабое, худое тело прогнулось под ее весом, — и не забудь поесть. Одна треть его сознания относилась к Пейджу не просто, как к талантливому парню, а как к полноценному преемнику. Несмотря на все Грант верил в то, что Джеймс сможет пронести на этих хрупких плечах вес любых испытаний; пока в нем горит огонь страсти к музыке, его исполинскую силу ничто не поубавит. Разве что будут ограничения в виде обязательного сна и приемов пищи. Он сел на один-единственный диван, находящийся в этой комнате, где потолки и пол обиты одинаковым, красным ковролином, а стены под ним набиты поролоном для шумоподавления. Спертый воздух разбавил ещё более едкий запах его сигары — никто не возражает, когда Питер хочет закурить. Дел до конца дня у него, что феноменально, не было, с женой дома отношения с самого утра не заладились, и он решил остаться на пару часиков здесь, понаблюдать за бурным рабочим процессом. Он смотрел на лица — порозовевшее, сияющее лицо Джона, лицо Планта, пышущее восторгом, ничего не выражающее, холодное — Пейджа. Несмотря на внешнюю сплочённость, каждый думал о своем; кто-то волновался, кто-то терялся в тяжёлых думах, а кто-то просто хотел поскорее закончить и выпить пинту-другую в шумном «Олд Бэлл»… Чувства разные, а процесс — один. Вскоре в студию вернулся Джонс, и скромно подсел на тот же диван, скрестив ноги. Энергия в музыке вызывала неподдельный и непередаваемый восторг.

***

Питер не заметил, как он, на самом деле, изо всех сил сдерживает дрожь в пальцах и обливается холодным потом. И хорошо. Лишнее внимание сейчас раздражало. Джеймсу никогда не нравилось, когда за ним наблюдали, пока он работает. Ещё с самой школы так повелось, что сверлящий затылок или лоб взгляд учителя доводил до нервного тика, но Джимми покорно все терпел. Неприятно было осознавать, что и сейчас, во взрослой жизни, он не может себе позволить накричать на Питера, устроить истерику и прогнать из студии всех и каждого ради святого уединения с работой. А кричать хотелось. Биться в истерике тоже хотелось. Хотелось лезть на стену, а ещё простого человеческого сорвать с себя кожу и выбраться, чтобы болевая агония окончательно свела с ума и отвлекла от другой боли, которая сидит внутри. Он пытался обесценить ее, обзывал своей болезнью и опухолью; правда, в больницу с такими симптомами не обращаются, даже при всем желании лечь под хирургический нож без анестезии. «Джеймс Патрик Пейдж, волевой, молодой виртуоз, на обломках славы «The Yardbirds» строит «Led Zeppelin», будущую легенду…» Никто не обнадеживал его и открыто ничего не ждал, но удивительно теплый, практически отцовский взгляд Питера говорил все сам. Скорее всего, Грант не замечает за собой излишка теплоты в глазах… Он возлагал на него большие надежды. С момента образования группы работы стало предостаточно, чтобы не спать сутки напролет. Он всегда был в компании трезвонящего телефона, личного блокнота, в котором составлял четкий, плотный график репетиций и записей в самых разных репетиционных базах и студиях Лондона, холодной бутылки вина и пачки Мальборо. О его пристрастии к сладкому никто не знал. Во рту вечно стоял привкус табака, на губах — липкая сладость полусухого красного, в голове — сумбур и хаос, который перекрикивает вынужденная систематичность. По ночам он перебирает струны гитары, с силой зацепляя их пальцами, с каждым новым пассажем надеясь, что нитевидная металлическая струна-таки проткнет намозоленный палец и вонзится глубоко, до самой кости; но, как бы мысли о физических увечиях ему не симпатизировали, пальцы ему были все ещё нужны — для записей, для работы, работы и ещё раз работы. Все должно было пройти по плану. Но в его эфемерный порядок заселился страшный, неуловимый хаос. Его неявное существо эхом отражалось от известняковых стен, мелькало, напоминая о своем присутствии, но никогда не смотря Джимми в лицо. Джимми хотелось снова почувствовать себя прежним, тем самым Джеймсом, который прогуливал уроки не ради любовных приключений и походов на глупые фильмы с девчонками в качестве безбилетников, а ради занятий гитарой. Хотел вернуться в прошлое, в котором все с самого начала было ясно и понятно, разложено по полочкам и разжевано так, что не придраться. Теперь же его внутренний мир больше походил на свалку, в которой откопать нужные мысли и настрой — уже удача. Джимми снова и снова бросало в холодный пот, будто в приступе горячки. Конечно, куда логичнее было предположить, что это происходит из-за переутомления; группа целую ночь безостановочно работала, и уложилась в феноменальный срок — целый альбом за двенадцать часов (остальное же время заняли мелочевидные доработки, очень в стиле Пейджа). Но было одно «но», отклоняющее путь Джимми с тропы логичности и объективности. Внушительное такое «но»! Это «но» перекатывалось с носков на пятки и так по кругу, заведя руки за спину и обратив свой орлиный взор в потолок; не изучая, не рассматривая, а просто так. Роберт. Он не подавал знаков усталости ещё с четырех часов утра; чуть ранее он умудрился сорвать голос от перенапряжения, и с час времени сидел в обнимку с кипятком, разговаривая исключительно шепотом, чтобы затем снова встать на ноги и продолжить работу. Когда он находился в комнате, с ним приходилось разговаривать. Будто ничего не случилось. Будто все идет, как обычно. Будто Джимми молчалив и напряжён, как натянутая струна, именно из-за усталости. Загадочность Планта угасла и больше не появлялась с той ночи, когда парализованный страхом и ужасом Джимми увидел то, что не должен был видеть никто. Горькая ирония — а ведь он шел в эту треклятую студию, думая о Роберте! Увиденное в полумраке навсегда отпечаталось где-то на подкорке, и Джеймс, сам того не желая, прокручивал воспоминания, как кадры кинопленки, каждый раз, когда видел Роберта, слышал его или чувствовал поблизости. Морозом по коже пробирало от неподдельного отвращения. Это же явно не первый и не последний случай? Он делает хорошие деньги на этом деле. Его богоподобный облик — дорогой, мужской одеколон, кашемировые накидки и даже меха — все это есть у него благодаря такому грязному, низкому делу. «У каждого свои представления об аморальном, » твердил сам себе Пейдж, но легче от этого как-то не становилось. Они все ещё хорошие друзья и коллеги, улыбаются друг другу при встрече, обязательно пожимают руки, много шутят, у них есть локальные, никому, кроме них, не понятные темы для разговоров. Все, как обычно, и даже лучше — эти отношения со временем крепчают, как хороший ром, а вот Джимми чувствует себя так, будто на шее стягивается петля. Он не мог больше смотреть и на Дарвина так, как прежде. От воспоминаний о его руках, так крепко держащих Роберта, снизу вверх по телу проходила жгучая волна ревности. Ведь это были не руки Джеймса, это были руки неказистого, среднего студентика. Черт возьми, и что Роберт в нем вообще разглядел?! Этому очкарику ведь и заплатить, скорее всего, нечем… Он был одновременно рядом и далеко. Этот когнитивный диссонанс вызывал у Пейджа тремор, мерзкий и противный, как внутреннее землетрясение, которое приходилось силой сдерживать. Главное — не дать Роберту поводов забеспокоиться. Не дать ему понять, что с ним стряслось нечто шокирующее. Джеймс привык контролировать ситуацию, в которой находится, и совсем не привык плыть по течению. При всем желании прикоснуться, при всем своем рвении поделиться тем, что душит его днями напролет, он ничего не делал. Терпел, держал в себе, и так по кругу. Роберт рядом, но внутри столько невысказанных чувств, что он становится все менее и менее досягаемым. …Джимми нажимает на запись. Острые гитарные рифы, как копья, вылетают из динамиков и врезаются в мозг, пока все внутри переворачивается и завязывается узлом от одного вида Планта, закрывающего глаза в полной готовности спеть ещё дубль. «Не отвлекайся.» Вдох-выдох.

***

Бонэм первым завалился в бар — довольный, как не в себя. Конечно, все были одинаково рады появиться здесь, только вот энергии так врываться хватило только Джону. Никто не обратил особого внимания на четверку — здесь громко играла музыка, люди толпились у стойки, подгоняя двух несчастных барменов — в общем, было достаточно густо, чтобы новые гости, переступив порог, тут же растворились в толпе. — За это я и люблю «Олд Бэлл», — громко говорил Джон с широченной улыбкой на лице. До жути интровертированный Джонси чуть ли не под руку его брал, выглядел так, словно камней наелся; такая атмосфера ему совсем не прельщала и лишь напрягала. — Расслабься, Джонси! Мы не на допрос пришли. Он ничего не ответил, лишь попытался улыбнуться. Продажи первого альбома после небольшого, но жутко напряженного тура по Скандинавии шли медленно, но верно, даже начинали оправдывать вложения. Пейдж чувствовал, как благодарственная молитва Питера везде следует за ним и подпитывает его карму. Ещё бы! Они все постарались на славу. Вот бы ещё эта молитва помогла залечить его душевную боль. Хотя зачем все это, эфемерное, когда ты пришел в бар; когда садишься за дубовую, покрытую черной краской барную стойку и берешь за компанию крепкий шот. У Джимми оставались какие-то дела на вечер… Наверное. Да похуй. Огненная водка чуть ли не ранит горло изнутри, Пейдж закашлялся. Пока остальные смеялись, его ещё и толкнул особенно настырный посетитель. Тот протягивал пустой стакан, который ему отказывались наливать забесплатно. — Да свали ты отсюда! — поддержал бармена Джон; в нем было уже достаточно энтузиазма, чтобы вмешаться, но друзья его придержали, так что он лишь проводил налакавшегося парня испепеляющим взглядом. Джимми задумался, а отреагировал бы Джон таким же образом, если бы не был знаком с барменом…? Шум вокруг — музыка, люди, их споры или смех — перекочевал в темноволосую голову, и Пейдж был по-настоящему рад этому событию. В мышцах разлилось тепло, как после занятий спортом, мысли о Роберте и несбыточные мечты самого Джимми ненадолго окутало туманом; первостепенно он пришел сюда напиться, и уже потом, как следствие, по-человечески отдохнуть. Пока они сидели за барной стойкой — Джимми, Джонси, Джон и Роберт в ряд — у него, по крайней мере, не было возможности случайно засмотреться вправо. Но, к сожалению, при всем желании расслабиться, Джеймс чувствовал себя бочкой, набитой порохом. Желания томились внутри, молили его выпустить их, а их отдаленные голоса действовали на нервы. Стало быть, ни одной его мечте не суждено сбыться. Задумываясь над этим, он поражался, как быстро эти чувства проснулись в нем, за несколько изнуряющих своим воздействием месяцев развившиеся из задумчивой интриги в интерес, а из интереса — в любовь. Всю сознательную жизнь он избегал ее, боялся, как огня, и теперь, когда он набрался мужественности и доверился ей, его уже оголенное, одоленное наивностью сердце приняло жестокий удар. Люди с таким образом жизни, как у Роберта, априори не поймут его стремления к теплой, уютной, возможно, даже оседлой жизни душа в душу. Какая там душа, какое уединение… «Какая тут любовь…?» С каждым новым крепким шотом Джеймс все больше поддавался, сдавался перед гнетом одолевающих его размышлений. Он снова чувствовал себя подростком, где-то на условной границе своего детства и совершеннолетия, когда гормоны бьют по голове молотком каждый раз, когда ты задумываешься о самом себе, и только перебор струн способен тебя отвлечь. Навязчивые мысли очень скоро поутихли, только Пейдж ступил во взрослую жизнь, в игру на выбывание своего рода; хочешь жить — умей вертеться, и зарабатывай на том, что у тебя лучше всего получается. Работа, последние года учебы, бессмысленные, шумные вечеринки, знакомства полезные и не очень — все это захватило Джимми мощным вихрем и успешно отстраняло от самокопаний. В ход пошел второй стакан охлажденного виски. Бармен подал его с еле заметным смутным неодобрением, как будто ему есть до Джимми дело. Возможно. Лица друзей розовели, голоса становились громче, смех — заразительней, но у Джимми есть «вакцина», и его губы улыбка так и не тронула. Улавливая в воздухе обрывки фраз, он понял, что их горячая дискуссия с систематичным перебиванием друг друга связана с одной из их первых репетиций. И ведь было, что вспомнить — четверка молодых людей, лишь косвенно знакомая друг с другом, уже через десять жалких минут вошедшая в раж, и представить себе не могла, какие великие дела им ещё предстоит совершить. Джимми молился всем известным ему богам и сущностям, чтобы и дальше никто не замечал его подавленного вида, но все зря. — Пейджи? Ты что? Он лениво моргнул и определил, что кричит ему Джон, а на его лице — не то обеспокоенное, не то насмешливое выражение. — Перебрал небось… — уже тише произнес он и отклонился обратно. Прямо за ним на Джимми уставился Роберт. — Все в порядке? Внутри все снова скрутило, болезненный спазм сдавил лёгкие. Сил отвернуться не было, улыбнуться — тоже. Яркие, светлые, обеспокоенные голубые глаза смотрели на него открыто; такой взгляд прямо располагает к искренним порывам. Вот и Джимми от всей души захотелось нажаловаться Роберту на того монстра, который гложет его изнутри. Рассказать ему о бессонных ночах, которые он проводил в муках, неспособный отогнать от себя его высокомерный, прекрасный образ; рассказать о том ужасе, который творится внутри каждый раз, когда Плант смеется или улыбается; рассказать о своём глубочайшем отчаянии, о бессилии перед страшной правдой и неумолимой судьбой, на которую он, при всем своем диком рвении и желании, не знает, как повлиять. Но он не решится. Он не сделает этого. Не здесь, не сейчас. Возможно, никогда. Вдох, выдох. — Все в порядке, — потерянно ответил он, не отводя взгляда от Роберта. Плант ещё недолго всматривался в бледное, измученное лицо Джимми, но его тревога только крепчала. Он нахмурился. — Сколько ты выпил? — спросил золотоволосый парень будничным тоном, будто беспокойство на его лице ничего не значит. Пейдж посмотрел в свой стакан, на янтарную жидкость в нем и на подтаявшие кубики льда. — Не помню, — честно признался он с долей смущения. — Отстань от парня, Перси, дай ему расслабиться! — Бонзо протянул пустой стакан, рассчитывая на рефилл. Бармен и это устроил. — Он столько работал, черт ногу, блин, сломит, а он допер до победной. Я бы на твоём месте, Джимми, выпил всю водку в этом баре. Роберт заметно сконфузился — простое, наивное проявление заботы показалось вдруг до стыда неестественным и странным. Он прочистил горло и опустил небесно-голубые глаза в свой стакан. — Хорошо, но если Пейджи потеряет сознание от интоксикации, тащить его будешь ты. Смех пронесся вихрем по барной стойке и утонул в шуме и гаме «Олд Бэлл». …Действительно, а сколько чего он уже успел выпить? Вдох, выдох. Впрочем, какая разница, когда голова так приятно плывет, звуки вокруг сливаются в одну, неразборчивую кашу, а руки, которые искусно владеют гитарой, становятся настолько неконтролируемыми, что кажутся Джимми чужими. Эйфория, как цунами, накрывает его, смех получается сам собой, звучит тихо и хрипло. Давно он так не напивался. Думается, с тех пор, как «The Yardbirds» махнули по городам с концертами. Фронтмен тогда знатно портил выступления своим неконтролируемым поведением. На желании Джимми играть лучше для зрителя ставился большой, жирный крест, как только на сцену выходил Рэлф. Слишком часто он бывал пьяный, слишком часто периферическим зрением Джимми ловил недовольные лица разочарованных таким непрофессионализмом фанатов, слишком много Джимми выкладывался душой и нервами, собирая группу по осколкам, лишь бы никто не подрался и тур, наконец-то, подошёл к концу. С тех самых пор Джимми стал относиться к алкоголю скептически, и старался сильно не напиваться. Однако продолжалась его приверженность этой идее совсем недолго. Сегодня — можно. Бонзо дело говорит — он пахал, как буйвол, устал, а нереализованная любовь каждый день сжигала его изнутри, причиняя вполне физическую боль; он имеет право надраться так, как никогда ранее. …Он точно дышал часто и глубоко, но воздух казался каким-то влажным и тяжёлым, так что все попытки отдышаться обесценивались; мир вокруг кто-то словно раскрутил на карусели, остановить свой взгляд на чем-то конкретном совсем не получалось. Джимми ещё раз тяжело вздохнул — стакан снова оказался пуст. Недовольный таким раскладом, он простонал и хотел пододвинуть стакан к краю, дабы бармену было легче его вновь наполнить, но где-то на полпути его рука дрогнула, и стакан полетел вниз. Звон разбитого стекла никак не помешал остальным гостям продолжать пить и веселиться. — Черт, чел! — в сердцах воскликнул бармен. Последний час он каждый раз переступал через себя и свои принципы, когда наливал Джимми добавки, и теперь сожалел о своем решении. — Теперь убирать это все… — кажется, стаканы прямо к нему под ноги ещё не падали. Джимми хотел извиниться, но наружу вышла какая-то околесица. Краем уха он услышал хриплый смех Джона. — Он в доску! — Барабанщик звучал очень даже весело; когда дело касалось алкоголя, он, независимо от ситуации, всегда выигрывал в количестве выпитого, и если кто его догонял, то не менее, чем поддерживал. — Форд, сколько раз ты ему наливал?! — Не налью больше ни капли, — отзывался несчастный работник, ползая по полу и собирая крупные осколки, — передай ему, как протрезвеет, что выплачивать ещё месяц будет. — Ого-го! Удар по «свинцовому кошельку»! Джимми уже успел устроиться на барной стойке, пока Джон Пол тщетно пытался его растрясти. — Джимми, эй… Джимми, — он старался сохранять аккуратность и вежливость, невзирая на собственное сильное опьянение. — Ребят, он сейчас заснёт. — Не в мою смену… Пейдж почувствовал, как теплая, крепкая рука потянула его со стула, заставляя встать на ноги. Он не смог удержать вес собственного тела, его успешно подхватили под руку. Мир встряхнулся и закружился с новой силой, только он открыл глаза. Знакомый сладкий, мужественный запах одеколона заставил его сердце болезненно сжаться. Осознавая свое положение, он попытался выкрутиться, но был слишком слаб. — Запиши на меня, я оплачу, — обратился Роберт к бармену, на что тот лишь удивлённо зыркнул. Джимми принялся отрицательно мотать головой, ленивым языком доказывая, что он и сам сможет все оплатить, и не до конца осознавал, что Плант уже тащит его слабое, тощее тело на выход.

***

Промозглость ночной улицы миновала его память. Всю дорогу до дома — до скрипа двери на первом этаже и приключения на лестнице, достойного отдельной страницы в биографии — он пробыл в состоянии не то транса, не то сладкого забытия. Запах Роберта, его голос и дыхание, даже сердцебиение — все было так рядом, и, хоть и болезненно было осознавать несбыточность своих мечт, момент такой странной, чуть ли не вынужденной физической близости заставил Джимми искренне улыбнуться. Роберт в это время выглядел далеко не настолько же довольным; Пейдж не замечал, как всю дорогу гнал бессвязный бред ему на ухо, говорил что-то про деньги и без присмотра совсем не следил за своими ногами. Благотворительный акт превратился в испытание, но Роберт был настроен идти до конца; вероятно, именно благодаря его воле и не лишнему усилию они добрались до квартиры Джимми без лишних проблем и стычек. Колени Роба подкосились — дальше нести обмякающее тело гитариста он был не в силах. Только провернул ключ — достал его из кармана джинс Пейджа — и открыл двери, так и свалился на пол, стукнувшись при падении об какой-то угол. Порцию отборного мата темноволосый встретил с самым заливистым и громким смехом, который Роберт только слышал в его исполнении. Да, Пейджи, очевидно, слишком пьян, чтобы в полной мере осознавать, что вокруг происходит. Холодный паркет пришелся Джимми по вкусу — он уже было свернулся калачиком прямо в прихожей, закрыл глаза, прислушиваясь к тихому ворчанию и дыханию Роберта в метре от него… Как вдруг живот скрутило, и его мгновенно бросило в холодный пот. Если бы наблюдательный Роберт вовремя не заметил, как Пейдж резко переменился в лице, то, кто знает, какой кошмар бы их ожидал. В панике поднимаясь на ноги и не переставая тихо материться, он потащил Джимми к ванной комнате — на свидание с белым принцем. — Черт возьми, сколько же ты выпил…? — он в досаде понял, что даже отойти от Джимми не может. Тонкую фигуру бедолаги скручивало каждые несколько секунд, а Роберт услужливо взял в охапку его длинные темные волосы. Несмотря на их визуальную распатланность, под пальцами чувствовались нежные, чуть ли не бархатные, но суховатые локоны. И не было времени на ещё более детальный анализ. Наряду с тем, как лишний алкоголь покидал желудок, в его голове медленно, но верно все прояснялось. Смесь печали и отвращения — к себе, за то, что так распустился, к ситуации, за то, что все так глупо и фарсово обратилось — и вина перед Робертом навалились на него прежним весом, таким же удушающе тяжёлым. Бережные, теплые, сильные руки Роберта он отмахнул от себя, будто пытался избавиться от назойливой мухи, а на деле внутри все снова загорелось былым отчаянием. — Деньги… — зашумел сливной бачок, Джеймс ещё раз сплюнул, морщась в отвращении. Ему не помешает прополоскать полость рта. — Я… — Не стоит. Правда не стоит, — осторожно и тихо отвечал ему Плант, наверное, почувствовав, как от Пейджа начали исходить волны обыкновенной отчуждённости и раздражения. Он и сам был раздражён по многим причинам, но, помогая Джимми встать и доводя его до раковины, все ещё не пожалел о своем решении. Без него он бы не добрался вовсе… — Нет-т, Роб, я сам за себя заплач-чу… — сказал он ещё более раздражённо, между тем, как полоскал рот. — Мне не нужны твои чёртовы деньги. Плант не отходил от него ни на метр, даже не собирался, но слова Пейджа его смутили. Он снова нахмурился и обиженно поджал губы. — Ты просто пьян. — А ты — нет?! — Прекрати весь этот цирк и успокойся уже. Ты сейчас пойдешь отдыхать и завтра меня поблагодаришь. «Почему? Почему все именно так?» Джимми искренне хотелось расплакаться, и в этом не было повинно виски, в кой-то веки, а его собственное моральное истощение. Роберт же здесь, совсем рядом, чуть ли не нарушает дружеские границы; его дыхание с лёгким перегаром чувствуется на шее, тепло его тела и рук — на спине, пока он пытается удержаться на ногах самостоятельно и выдержать вес тела Джимми. Плант настолько близко спустя столько времени мучительного ожидания, а он боится посмотреть на него в отражении зеркала. Боится встретиться взглядом. А ещё его начинает трясти от отвращения. Эти деньги заработаны не честным трудом на заводе, и не в качестве «разнорабочего у сестры». Это все грязные деньги. Зелень за секс с незнакомцами. Пошло, отвратительно и непривлекательно. И это деньги Роберта. Он их заработал. — В последний раз гр-рю… — Все, Пейджи, ты затрахал, — голос Планта раздражительно понизился, Джимми застыл. — Я устал повторять. Вдох. — М-мне не всрались те д-деньги, которые ты зарабатываешь так… так… ч-черт. Выдох. Плант насторожился, застыл в одном положении и безотрывно смотрел в отражение — на Джимми. Отвести глаз не получалось. Вдох. Не получается. — Это… это все отвр-ратительно, П-перси. Я знаю, что это з-за деньги… видел... с Д-дарвином… я не хоч-чу, чтобы ты платил ими з-за меня. Прошло несколько тяжелых секунд, наполненных густым, как нагретый воск, молчанием. Что-то прояснилось во взгляде Роберта, губы дрогнули — он осознал, что его раскрыли. Сам Джимми как-то болезненно покосился и сжал челюсти. «Оно само вырвалось. Я этого не хотел. Или хотел?» Он не осмеливался выключить воду, будто тишина, которая за этим последует, их окончательно раздавит. Желудок в очередной раз свернуло болезненным спазмом, это отвлекло его. Ненадолго. — Ид-ди домой, Перси… Пожалуйста, — к сожалению, он больше не мог сдержать отчаяния в своем голосе. Слово — не воробей, а извиниться смелости попросту не хватит. «Трус. Ты трус. Жалкий. Трус.» Тяжёлая рука крутанула ручку, и поток воды остановился. Джимми поднял свои глаза на Роберта, и не увидел в них совершенно ничего; ни отторжения, ни злости. Только страх да сожаление. — Зря воду льёшь, — подметил он, и спокойно вышел, на ходу роняя вопрос. — Теперь-то ты в порядке? Ходить можешь? Его речь потеряла всякое тепло, стала бесцветной и сухой, будто из слов выжали все эмоции, но Джимми отнёсся к такому с вынужденным пониманием. «Хотел ли я этого?» Его опять шатнуло в сторону. В этот раз никто его не поймал, кроме холодной стены. Тихо ругнувшись себе под нос, Джимми продолжал идти вслед за Плантом, сквозить его широкую спину, разглядывая, будто в последний раз. «Что я наделал?» Впрочем, разве Роберт не наделал дел в его жизни? Не довел ли его до такого состояния? «Неразделённая любовь может сделать с человеком много ужасных вещей.» Душа так и рвалась извиниться, слово крутилось где-то на языке, но неумолимая тошнота, страх и расхлябанный вестибулярный аппарат мешали сосредоточиться и собраться с духом; веки медленно тяжелели, поглушая его рвения. Ноги не держали тело от слова совсем, медленно сдавали, пока Роберт как-то вдумчиво поправлял кудри перед зеркальцем. Неестественные медленные прелюдии раздражали пьяное сознание, было видно, что он тянет время. Куда ещё дольше делить это страдание на двоих? — Спокойной н-ночи, — ненавязчивое напоминание о позднем часе и, вообще, обо всем происходящем, помогло. Плант заторопился, поправил воротник. Джимми проследовал за ним до двери, лишь за тем, чтобы закрыть ее и, наконец-то свободно, без лишних глаз, попенять себя за такую страшную оплошность, ошибку, которая, возможно, будет стоить ему дружбы. Другая его сторона взывала к жалости. Неописуемый ужас глодал его, как дворовая псина — кость; только ему представилось, что Роберт действительно может пропасть, и эта встреча будет их последней. Золото волос, небесные, почти кукольные глаза, совершенные, мужественные черты лица, за которые он отдаст душу, его певчий, чарующий голос и, не дать не взять, жеманные привычки; все это было болезненно и невыносимо, но с тем же настолько необходимо, что без них Джимми уже не мог представить себе своего эфемерного счастья. — Р-роберт… Он будто ждал, когда его позовут; остановился, будто выпрямился, повернулся обратно, лицом к Пейджу, и застыл. Изучающий взор его слегка смутил. Но все слова, какие он только планировал высказать, здесь и сейчас, в дверном проёме, испарились из головы — даже пелена перед глазами словно пропала, когда Роберт вдруг метнулся ему навстречу, вцепился теплыми руками ему в плечи, а губы опустились ему на шею. Джимми резко выдохнул — кажется, весь воздух, который у него только оставался в лёгких, стремительно вышел из них — и замер, ещё не осознавая, что происходит. Такая волна болезненного тепла его накрыла, что мир вокруг будто посыпался на осколки, один острее другого, а в глазах на мгновение потемнело. Щипающая, крайне странная боль сконцентрировалась где-то на середине шеи, справа, и становилась всё сильнее и сильнее — она росла пропорционально возрастанию его волнения. Голова гудела столь болезненно, что он застонал, неосознанно занося одну руку на золотые кудри и сжимая разрозненные пряди в кулак. «И правда, под пальцами — словно шелк.» Он изо всех сил (и не без сожаления) дёрнул Роберта от себя, чуть не потеряв при этом собственного равновесия. Дыхание окончательно сперло — он нервно пробежался холодными пальцами по ещё теплой, чуть влажной шее. Вдох, выдох, вдох… — Ты ч-что твориш-шь, а?! — вскрикнул он, тем не менее, не встретив понимания или ответа у Планта. Его лицо оставалось таким же серым и бесцветным, как и раньше, только щеки немного порозовели, а глаза заблестели. — Завтра поговорим. Ком застрял в горле. Вдох, выдох, вдох, выдох… Роберт удалился так же внезапно и резко, как произошло то, что... произошло. Лестничная клетка вмиг опустела, и, стоило вышедшему из ступора Пейджу выйти за порог квартиры, как он тут же заплелся в собственных ногах, не выдержал вес собственного, мягкого, разгоряченного тела, и упал на колени. Затем отполз обратно, упираясь спиной в стену, осознавая, что в таком состоянии Планта ему никогда не догнать. Вдох, выдох… Ресницы задрожали, держать веки открытыми становилось слишком сложно. Вынужденно заснула его тревога, заснуло желание догнать Роберта и воззвать к ответу; засыпала и физическая оболочка. В таком тяжёлом состоянии, Джимми стало все равно. Вдох… Щекотливое чувство, что сигнализирует — ещё секунда, и ты отключишься — вынудило его собраться с последними силами: доползти до квартиры, дрожащими, тряпичными руками повернуть ключ, и на ватных ногах дойти до дивана, где его измученное сознание, наконец-то, отключилось. Выдох.