***
Глухой стук, затем появились разноцветные круги. В груди заклубилась мерзкая тошнота, как после хорошего удара в голову. Ему очень не хотелось уходить из этого полетного головокружения и темноты, но остатки сознательности в нем хотели выяснить, что же происходит. Джеймс медленно и осторожно открыл глаза — в них ударил жёлтый, до невозможности раздражающий свет. Кажется, он находился в маленькой комнате — возможно, гримёрке — а вокруг него вились люди. Бесконечный поток лиц, он не мог узнать ни одно из них. На секунду ему показалось, что он слышит где-то, как через слой ваты, громкий бас Гранта. Он слышал истерические рыдания девушек, которых силком оттаскивали от него. Джимми даже жалко их было. Мужчина с хорошей укладкой задавал ему вопросы. Показывал пальцы, щёлкал ими же возле ушей, что-то говорил другим парням, которые мялись сзади. На все это Джимми смотрел не более, чем как невольный зритель — вообще все происходящее казалось сном. Может, он заснул на сцене, и все ещё не проснулся? Вроде бы ещё совсем недавно он держал в руках гитару… Может, и концерт ему приснился? «Роберт.» Вдруг в его помутненном рассудке возникло его имя, а потом образ — как отдаленное воспоминание. Где он сейчас? Джимми понял, что его тело бьёт дрожь, и он затрудняется даже сглотнуть. Он уже оставил попытки додуматься, где он, что за люди вокруг и что будет дальше — любой мыслительный процесс давался со страшным трудом. Теперь он мог думать только о Роберте. С ним же все в порядке? Внутри все трепетало, и от изнеможения, и от волнения. Когда он в последний раз вообще испытывал такое; чувство, не запятнанное болью и обидой, такое простое и доброе, каким оно и должно было быть всегда? Может, это все потому, что он ещё не до конца проснулся, и в этом полупустом, больном состоянии он не способен до конца осознать, что происходит. «Вьются надо мной, как мухи над сгнившим мясом.» Ему хотелось что-нибудь сказать, может быть, спросить у этих людей, где Роберт, может, они смогли бы позвать его сюда; он бы все отдал, чтобы сейчас его увидеть. Но в горле сухо, как после дневной прогулки по пустыням Аризоны, и физических сил при всем желании ему не хватит, чтобы произнести хоть один звук. Он пытался спланировать в голове предложение, которое хочет сказать, но туман снова сгущался, и становилось тяжелее дышать. Люди вокруг снова забеспокоились, стали кого-то звать. Джимми смотрел на это, как на шоу, билет на которое не подлежит возврату — даже если сильно захочется. Веки опять стали тяжелеть, но в этот раз Джимми совсем не противился этому, и больше с удовольствием, чем с поражением погрузился в забытье.***
Штат Флорида встал на уши, ведь подобных инцидентов не случалось ещё никогда — в истории полета «Свинцового Дирижабля» уж точно. Заголовки новостных газет уже спустя сутки засветились шокирующими строками — гитарист и лидер группы «Led Zeppelin» отключился прямо во время выступления. Желторотые и жадные до подобных новостей журналисты всеми силами пытались выманить правду о причинах столь странного случая, на что Питер отвечал всем одинаково: «У него нервное истощение. А теперь валите, или я позову охрану.» Он больше не церемонился с ними. Смысла нет — все равно напишут какой-нибудь бред. Но больше всего он беспокоился о том, что напишут издательства, связанные с музыкой. Репутация однозначно подпортится. Разочарованные и напуганные фанаты приходили группами к окнам отеля «Сиашелл» и кричали то слова поддержки, то угрозы. Группа умела завести толпу на концерте, а вот угомонить — это уже совсем другое дело. Никто на улицу не выходил, разве что под прикрытием и с охраной — в остальное время все сидели тихо, укрываясь в своих номерах, и уже слышали, как быстро работают печатные станки в штатах повсеместно и разносят печальные новости повсюду. Джимми пришел в себя, но все ещё был слишком слаб, чтобы говорить без усилий. Джонси, Роберт, Бонзо, Коул, Грант и несколько роуди также оставались в отеле; пока участники группы пытались найти себе занятие, Коул и Грант пытались перестроить весь расписанный месяцами ранее график и договориться о возврате денег за билеты. Вполне возможно, что народ взбунтуется и вовсе перестанет себя контролировать, если деньги за сорванный концерт останутся в карманах прижимистых Swan Records. В общем, все напряжение происходило где-то рядом, но не с самим Джимми. Он снова безучастно наблюдал за событиями со стороны, хоть сам и являлся зачинщиком сей катастрофы. Часы медленно сменяли друг друга. У Пейджа в руках снова была гитара. Он вяло перебирал струны — повторял программу концерта, — и ни о чем не думал. В голове — пустота, а на душе скребутся кошки. Он отложил инструмент и ещё раз прошёлся по номеру — так он пытался восстановить силы и сохранить способность к передвижению, хотя мышцы все ещё часто сокращались от болезненной усталости. Питер посетил его единожды, и все, что Джимми запомнил из его спокойной речи — это время завтрашнего отъезда. Никто, кроме рабочего персонала и, единожды — врача, к Джимми больше не заходил. Здесь некому его пожалеть, кроме самого себя. И, как бы горько это ни было, он здраво посчитал, что заслуживает такое отношение. Ненависть к себе стала сильнее его, и уже давно. Отравляя изнутри, она меняла его отношение к миру, к людям; неизменным приоритетом оставалось только творчество, да и оно уже становилось непосильной задачей из-за частых нервных истощений. Засыпая и просыпаясь, Джеймс теперь испытывал только одно — глубокую ненависть к себе, развеять которую не представлялось ему возможным. Внутрь будто подселили вторую, темную личность, которая вытворяла невесть что и душила чувство вины, чтобы правда не обжигала. Он заслуживает гложущее одиночество после всего того, что натворил. Думая об этом, Джимми, сам того не заметив, очень быстро устал. Совесть выкарабкивалась наружу и напоминала ему обо всем том ужасном, что он сделал — времени на самобичевание у него было уйма. «А с чего всё вообще началось?» Ему было трудно вспомнить. Наркотики и алкоголь сказались-таки на молодом организме, и ничего с этим поделать он уже не мог. После обморока он ослаб ещё сильнее, чем мог предположить. «Роберт.» Во рту стало сухо. Все внутри переворачивалось, из раза в раз. Кажется, он действительно им одержим. Как сейчас Перси? Что делает? Почему ни разу не появился здесь, не спросил, как он? Неужели ему всё равно? Для Пейджа это было чуть ли не самым страшным кошмаром — сейчас, на той ступени отношений, на которой они находятся (или, точнее, на которую Джеймс втащил Перси силой). Роберт уже стал неотъемлемой частью его сумбурной, безумной жизни, и без него все снова перевернется с ног на голову. Разрушится и обратится в пыль. «Он тебя бросил. Ты ему ни к черту не сдался. Жалкий наркоман и алкоголик.» Темный голос внутри брал превосходство, постоянно. Он был настойчивый, громкий и оглушающий, он отвлекал его от чувства вины — в каком-то извращенном смысле с ним было даже проще. «Ему всё равно.» Вдох, выдох. Затем снова вдох и снова выдох. Он замер в середине комнаты; им овладело плохое предчувствие, настолько смутное, что поначалу он подумал, что показалось. «А ведь все начиналось так… хорошо.» Джимми снова взял в руки гитару. Бессмысленно прокручивая одно-единственное соло по кругу, он все думал о Роберте; о его глазах, его смехе, гордой осанке и о его добром сердце. Безграничная доброта — кажется, это и не давало ему уйти, перед этим надавав Джимми лещей. Или это была жалость… К такому человеку, как он, ее невозможно не испытывать, ведь так? Сердце болезненно сжималось, он и сам сжался, погружая лицо в ладони. Ему нет дела до гитары. Нет дела даже до самого себя. Его волнует только Роберт. Он ни разу не пришел, даже не позвонил — ни слуху, ни духу. Пропал в такой трудный момент. Власть была тем единственным, что их связывало, а точнее привязывало Роберта крепкой веревкой к Джимми и не давало уйти. Только благодаря мнимой власти Джеймс мог почувствовать себя причастным к жизни Перси. Пейдж снова принялся расхаживать по комнате из стороны в сторону — как зверь, загнанный в ловушку. Его дыхание учащалось, сердце колотилось не то от страха, не то от гнева. Крыша съехала достаточно давно, чтобы теперь это отвратительное чувство не вызывало удивления. Как Перси мог, как он только мог так поступить? «Это неправильно. Это все неправильно.» В конце концов он обессиленно забился в угол и закрыл глаза. Сейчас в темноте было не так спокойно, как, например, вчера, когда сил было ещё мало и в голове царил сплошной беспорядок. Он уже забыл то время, когда принимал решения беспристрастно и, главное, с холодной головой. Какая-то незначительная часть его жалкого сознания подсказывала решение, но черноты было так много, что это решение оставалось незамеченным и проигнорированным. Ведь всегда проще искать проблемы в окружающих, а не в себе.***
Роуди с недовольными физиономиями расталкивали толпу ополоумевших фанатов. Люди затопили первый этаж, а некоторые наглели настолько, что начинали молить работника на ресепшне открыть тайну, где сейчас остановились ими обожаемые звёзды. Загадкой оставалось то, как этот несчастный парень ещё не поседел. Да, им тут всем заплатили сверхмеры, дабы обеспечить группе безопасность. В «Сиашелл» разворачивалась настоящая спасательная операция. Грант волновался, кажется, больше всех. Он не один раз вытирал свой большой, вспотевший лоб носовым платком, и это было единственным, что выдавало его волнение. Все держались хорошо. Даже Коул вспомнил о своих обязанностях и подгонял музыкантов, пока те нехотя плелись по лестнице. Было принято решение идти в обход, через черный ход, дабы наверняка избежать встречи с недовольными фанатами, однако все иллюзии были подчас разрушены, ведь за дверью послышались недовольные возгласы и крики. — Что же им все неймется-то! — Было видно, с каким большим усилием Грант пытается не материться. Против них словно ополчились совершенно все. — Да плевать. Проскочим быстро, — Коул звучал неубедительно. Скорее всего, люди первым делом окружили машины, и просто так уехать не получится. — Сюда бы пару вышибал пригнать, — сказал Питер, тяжело вздохнув. Джимми опоздал. Когда Бонзо, Джон Пол и Роберт уже закрывали свои номера на ключ, он все никак не мог оторвать глаз от ничем не примечательной, совершенно обыкновенной стены. По неизвестной ему самому причине это занятие оказалось куда занимательней побега из «Сиашелл». Джонси остался позади всех и вывел его из транса, постучав в дверь. Пейдж словно вынырнул из воды, огляделся и потом забегал по номеру, торопливо собирая вещи. Джонс, кажется, сказал ему через эту дверь, куда идти, и убежал. Ему было невдомёк, что Джимми снова обдолбан, и, при всем своем желании поскорее собрать все свои вещи в чемодан, не мог нормально сконцентрироваться. Мысли были похожи на кашу. Совсем недавно истощенный организм успешно впитал в себя припрятанную дозу кокаина, да и Джеймс не сильно сопротивлялся своей пагубной привычке. Чувство меры атрофировалось, и он не мог оценить трезво, хорошо это или нет. Уже уставший, но все ещё живой, находясь в подобии полудремы, он неуклюже переставлял ноги и шел бог знает куда. Лишь бы куда-то прийти. Может, хоть в этом будет какой-никакой смысл. Он практически не помнил, что сказал ему Джонси, и лишь счастливая случайность помогла ему — он услышал в отдалении знакомые голоса, и поспешил догнать их. — Да где тебя черти носили?! Мы уходим. У Джимми пробежал мороз по коже. Неприветливые взгляды поползли по его осунувшейся фигуре, как ядовитые змеи. — Ты как? Идти можешь? Или на руках понести? — Бонэм, как всегда, переводил все в шутку, но что шутка, что вопросы, казались Джимми пустой формальностью и попыткой снять напряжение. Все волнуются, из-за него. — Все нормально, — только сейчас он понял, как сильно пересохло в горле. Он прикладывал все свои силы, чтобы устоять на ногах и не раскачаться вплоть до очередного обморока — и как ему только удалось сутки проспать и не выспаться? Роберт тоже удостоил его своего взгляда — Джимми первым же делом посмотрел на него в ответ, на жалкую секунду, пока необъяснимое, тяжёлое чувство не заставило сердце ухнуть вниз, — но его взгляд был пустым и холодным. Он ничего не выражал, даже малейшей жалости. С таким же безразличием он отвернулся и принялся незаинтересованно разглядывать стену напротив. «Как будто на пустое место посмотрел.» Укол обиды заставил Джимми проснуться. Он перестал разглядывать лицо, на которое был готов смотреть вечность, и уставился себе под ноги, словно там, как и на стене напротив, есть что разглядывать. Прошло полминуты, и к ним вернулся Грант с парой высоких, крепких мужчин лет сорока. — Поднимайте задницы и валим. Нельзя здесь больше оставаться. Неясные чувства поглотили Джимми снова. Он так привык злиться и копаться в этой злобе, усугубляя ситуацию, что подобная эмоциональная пустота вызывала растерянность, волнение. Трезвый ум был сейчас далеко от своего законного обладателя — в голове звенело, и все что он делал, это продолжал приветливо улыбаться камерам и переставлять ноги. Левой, потом правой, затем снова левой… Он пропускал мимо ушей возгласы, не вслушивался в их содержание, пока грубые мужики расталкивали обезумевших фанатов. Джимми замечал их взволнованные взгляды, у девушек часто — со слезами на глазах, и задавался множеством вопросов: «Почему вы так волнуетесь? Я же живой.» «Зачем беспокоиться за такого морального урода, как я?» «Почему так громко?» «Я вас не знаю.» «А Роберт даже словом со мной не обмолвился.» Наконец-то все четверо оказались в машине. Двери хлопнули, машина тронулась с места. Плант сел спереди, сложил руки на груди — больше, как жест защиты, чем уверенности — и незаинтересованным, уставшим взглядом уставился в окно. Мимо пролетали дома, люди, светофоры и перекрёстки. Время полетело очень быстро. В салоне стояла гробовая тишина. Ни один из участников группы не силился произнести хоть слово, даже начать разговор казалось непосильным. «Побесятся и успокоятся, » думал Джимми, на самом деле стремясь успокоить самого себя. Тишина ему не мешала — говорить сейчас совсем не хотелось. В действительности у него зуб на зуб не попадал, и он тратил все свои силы именно на то, чтобы это скрыть. Только сейчас, в тишине, которую перебивает только рокот мотора, он смог повнимательнее вглядеться в Планта, пока ни он, ни кто-либо ещё за ним не наблюдает. Перси выглядел измотанным. Невыспавшимся, если угодно. Даже золотые кудри были не как всегда — словно потеряли былой блеск. Пейдж задумался, а когда вообще в последний раз он так внимательно смотрел на Роберта? Возможно, ещё до того, как они вступили в эти «свободные» отношения. Когда все казалось простым и незамысловатым, посильным ему, потерянному, но тогда ещё хранящему в сердце надежду. Надежду на настоящую, не вынужденную, искреннюю взаимность. Он резко мотнул головой, пытаясь этим жестом отогнать совсем не материальные мысли. Как выученный рефлекс, который не позволял боли добраться до сердца и окончательно добить его; отрезал все возможные пути наступления, но уже через пару минут он чувствовал себя униженным. Жалким. Ретроспектива была слишком болезненной, чтобы ее перенести. Он смотрел на Роберта, мучительно отгоняя мысли о том беззаботном прошлом, которое у них было. «Доволен ли Роберт сейчас?»«Какая разница?»
«Ты достаточно страдал.»«Пока ты контролируешь ситуацию, все в порядке.»
Может, он и убеждал себя в том, что держит ситуацию под контролем, но шестое чувство ему подсказывало, что ежовые рукавицы уже непригодны, их срок гарантии истекает, и чувство уверенности убегает из рук, как песок. Время идёт, а на сердце все давит тяжкое чувство, которое он боится идентифицировать. Боится назвать. «Ты же никогда не ошибаешься.» «Все нормально.» Вдох, выдох. Краем глаза Джимми заметил, что на него смотрит Бонзо. Не пусто, не злобно — с сожалением. Джимми удивился этому. Они некоторое время глядели друг на друга молча. На Пейджа же смотрели, как на жалкого, ничтожного человека, как на падшего, вызывающего сочувствие. Возможно, Джон таким образом хотел показать свое небезразличие, а, может, он заметил продолжительный взгляд, направленный Роберту в затылок, как прицел винтовки; а еще возможно, что Джон обратил внимание на то, что Пейдж, вот это событие, обдолбался сразу после того, как оправился от обморока. Но он так ничего и не сказал. Он просто кивнул и отвернулся.***
— Чувствую себя так, будто совершил петлю во времени, — пробормотал Джон, ещё раз отпивая виски из горла бутылки. Он даже не поморщился. Питер услышал это и бросил в сторону барабанщика суровый взгляд. Бонэм без слов все понял и продолжать не стал. Группу срочным образом рассадили в бизнес-классе обычного пассажирского самолёта — для некоторых это было равноценно падению с небес. Первым разочаровался тот, кто брал от их образа жизни все — а именно Джон. Получив отказ бортпроводника на просьбу принести ему бутылку водки, он окончательно расстроился и вперился взглядом в окно. Гордое молчание он разделил с маленькой, «буфетной» бутылочкой Джеймсона, которую ему удалось выпросить. Джимми сидел чуть поодаль от остальных и сверлил взглядом пространство. Внутри было так пусто, что никакая компания не смогла бы поддержать его. Он стерпел их снисходительное отношение в коридоре "Сиашелл" — больше жалости к себе он не потерпит. Ему запретили пить, хотя он не словом не обмолвился об этом. Скорее всего, это началось с Коула — он сразу заметил, что Пейдж вышел из номера невменяемым. Зубы скрипели от досады — приятней было бы раствориться в очередной дозе наркотиков и алкоголя, чем терпеть и мучаться от собственных мыслей. Спать, ко всему прочему, упорно не получалось. Остатки сна прогоняли веселые пассажиры, требующие, чтобы их поразвлекали и расслабили; в таком балагане даже самый уставший человек на свете заснуть не сможет. Время шло медленно, как назло, Джеймс терял терпение. Но, тем не менее, такое состояние отдаленно напоминало ему о прошлом. Как он примерно в том же расположении духа, уставший и раздраженный, сидел в углу салона и героически сражался с желанием заснуть, ведь пообещал Роберту быть его прикрытием в случае чего. Не каждый день суперзвезда лезет к пилотам за определенными "вещами". …Стоило воображению изобразить эти "вещи", как сердце Джеймса сжалось от боли. «Да что же это за хуйня?» Он сдавался перед болью каждый раз, когда Роберт — и в его воображении, и в реальности — уходил к другому. К другим. Роберт никогда и никому не принадлежал, ведь ему чертовски нравится внимание и проявление желания. На болезненной ли почве? Джимми неоднократно задавался этим вопросом, но не находил на него ответа. Знал слишком мало. Он понимал, что окончательно запутался. Ему хочется, чтобы Роберт полюбил его, или он хочет, чтобы Перси просто был рядом, ведь шансы на взаимность невероятно малы? А то, что между ними уже произошло — что это было? То, что он чувствует — это болезненный страх? Отрава? Или нечто правильное, цепи, благодаря которым они все ещё вместе? Эмоционально он сгорел ещё с утра — ни говорить, ни даже пить ему на деле совсем не хотелось. Внутри был только неприятный холодный голод, какой он никогда раньше не испытывал. И он раздирал его изнутри. Роберт появился на горизонте. Сердце тут же ухнуло вниз. Джимми молниеносно отвёл взгляд. Кажется, этому греческому богу все нипочём — ни внезапные перелеты, ни сорванные концерты, ни, упаси боже, полет в бизнес-классе. На йоту осмелев, Пейдж снова посмотрел на того, кого изо всех сил пытался удержать, не без тихого ликования всмотрелся в лицо; оно выражало ту самую, тихую печаль, которую Джимми и только Джимми был способен распознать. Малозначительные невербальные сигналы рассказали ему, что улыбка далеко не самая искренняя. Значит ли это, что он, всё-таки, волнуется? Джимми снова затрясло от волнения. Ему не хотелось и дальше украдкой поглядывать на него. Ещё неясные ему самому цели побудили его встать и настолько уверенно, насколько позволяло его физическое истощение, пересечь весь пустой салон и присоединиться к шумной компании. Все присутствующие тут же направили свои взгляды на него. Сущий кошмар для Пейджа — такое излишнее внимание, и несколько секунд напряжённой тишины уже было убедили его в том, что он допустил ошибку. Однако Бонзо расставил все на свои места. — Поправляешься, а, Пейдж? Смотрите, даже ровно стоять может. Джимми неловко усмехнулся. Нет, он не заслуживает Джона. Пейдж без колебаний согласился присесть рядом, и только благодаря житейскому, доброму отношению, холод по отношению к нему ненадолго отступил. Ещё недолго Джимми вслушивался в разговоры, пытался понять, о чем спорят Джон и Коул и причем тут неконфликтный Джонси. Все это не имело значения, ведь Роберт теперь сидит буквально напротив него. Плант нервничал. Все никак не мог докурить одну несчастную сигарету. Смотрел в иллюминатор, будто там есть, что разглядывать, кроме белого одеяла облаков и плоского солнца. На одно мгновение он все таки посмотрел в сторону Пейджа. Мгновение затянулось. Джимми как холодной водой окатили. Чувствуя неясный страх и волнение, он все никак не мог отвести глаз от идеального лица и расположенных на нем идеальных голубых глаз. Роберт будто бы собирался заглянуть в его почерневшую душу, дозваться до чего-то одним только своим взглядом; но отчаянная попытка не увенчалась успехом. Он помрачнел и отвернулся, оставив Джимми в смешанных чувствах и дальше жаться к углу. «И что ты надеялся увидеть, услышать?» «Ничтожество.» Мысли как острыми клыками впились в сердце и сжали его в болезненной хватке. Он потупил взгляд и ещё сильнее вжался в кресло — ему приходилось держать себя, чтобы не сорваться и не убежать. «С каких пор ты так слаб, что убегаешь?» Его внутренний голос не знал жалости и медленно испепелял все внутри. Затея присоединиться уже казалась ему наиглупейшей из всех, что когда-либо приходили ему в голову. Никто, кроме самого Пейджа, не мог знать точно, что творится у него в сознании, пока Бонзо рядом весьма требовательно доканывает бортпроводника, а его контроль над алкоголем теряет влияние. Джон пьет несоразмерно много, и убедительные просьбы тут совсем не помогают; громкая перепалка с требованиями принести ещё алкоголь занимала все внимание окружающих, и натянутое, как струна на гитаре, напряжение между вокалистом и гитаристом — родоначальниками группы — оставалось незамеченным. В конце концов, бортпроводники сдались, и спустя всего несколько минут к ним вышло несколько молодых бортпроводниц с широченными улыбками на лицах. Без лишних слов было ясно, что они уже давно хотели увидеть рок-звезд вживую, и сейчас находились вне себя от счастья. Уставших от крика Джона, да и, в целом, от недавних событий ребят женское внимание… приободрило. Джимми краем глаза заприметил здоровый блеск в глазах даже у безгрешного Джонси. Как и ожидалось, красивые, статные девушки в униформе остались на подольше, медленно разливали алкоголь и устраивали незамысловатые беседы с музыкантами. Бессмысленный обмен словами — что раньше, что сейчас Пейдж не видел в нем смысла. Только если это пустословие не является частью плана, как заманить свою жертву в свои теплые, голодные объятия. Давно же он этим не занимался. Сексуальное напряжение преследовало его чуть ли не каждый день, а исключениями являлись те самые золотые дни, когда он был так занят работой, что сил не оставалось ни на что другое; кроме дозы, конечно. На дозу всегда находилась минутка. Но чтобы флиртовать с кем-нибудь… Как давно это было? Безобидное занятие, немного опасное, но способное поселить в тебе азартный дух — оно выпало из сложной схемы его взаимоотношений с людьми. Зачем все это, когда рядом есть Роберт, готовый на все, только бы вновь почувствовать, что его хотят? …Джимми клонило в сон. Хоть гонор Джона и рос по мере того, как он напивался, Пейдж успел к громкому шуму попривыкнуть, начал клевать носом. Усталость била по телу неприятными очередями, все больше хотелось прильнуть плечом к стене и заснуть, но никто кроме него спать не собирался. «Будет неловко заснуть вот так, » пронеслась мысль у него в голове. …Роберт заметно повеселел, когда к ним прибыли обворожительные дамы. Они привлекали лично Перси тем, что задавали много вопросов, на которые можно было легко ответить, а значит, появится хорошая возможность забить пустое время хоть чем-нибудь. Молчать было бы слишком неловко, тем более говорить особо не о чем. А когда напротив сел Джимми, голова сама собой опустела. Не осталось мыслей — только смутное беспокойство, которое он не мог принять. В конце-концов, Роб тоже заговорил с новыми, «одноразовыми» приятельницами — их восхищение действовало, как антидепрессанты. Искренние и добрые девушки чувствовали, что их компания пришлась как раз вовремя, и совсем скоро они стали нарушать личное пространство музыкантов. Никто и не был против. Кроме Джимми. Сначала он был даже рад, ведь фокус внимания окончательно переместится на этих красавиц, и он сможет незаметно скрыться. Но он был достаточно помешан, чтобы заставить себя остаться на месте — следить и сгорать от ревности. Ему казалось, что если он сейчас уйдет, то его мир окончательно рухнет; его уход будет значить, что он сдался. Он сжал искусанные губы в тонкую нить и отвёл глаза. Смотреть хотелось до смерти сильно, но только не когда рядом с ним есть кто-то ещё. Кто-то помимо самого Джимми. «Видно, как в ясный день, что Роберт снова намеревается вывести тебя.» Вся сцена происходила буквально перед его носом, он исподлобья смотрел на их лица — как они меняются, как язык их тел становится все более открытым и откровенным друг перед другом, но даже пальцем пошевелить Джимми не смог бы — все тело сковала мучительная боль. Загнанный в угол своими собственными чувствами, он скрестил руки на груди и уставился в пустоту — бесцельно, но зато не больно. Минутная стрелка нехотя, лениво совершала круг. Никто и не замечал, как на самом деле медленно течет время. В хорошем расположении духа даже час пройдет незаметно; всем присутствующим до осознания, кажется, было далековато. Он бы сейчас отдал все, что у него есть, лишь бы никто не заметил, как сильно его ломает. С одной стороны он мог бы вскочить и сбежать, но тогда конфликт стал бы всем очевиден. Одна секунда способна изменить все. Даже страшно было подумать, какие вопросы они бы начали задавать… Как сквозь толщу воды его слух уловил бархатный голос Роберта: тот встал со своего кресла, и, оставив Джимми позади, ушел на перекур. Совсем один. Это одновременно настораживало и давало некоторую надежду. Теперь у Пейджа появится шанс уединиться с ним.***
Здесь, в темноте, прямо напротив туалетной кабинки, огонек сигареты был единственным ярким источником света. Он в нем даже не нуждался. Гулкий шум из салона по правую сторону от него разбавлял несносную тишину, в которой он мог слышать только собственное тяжёлое дыхание и учащенное сердцебиение, бьющее по ушам набатом. Хуже и быть не может. Роберт всей душой надеялся, что его уход не посчитают странным — ведь ему ничего не помешало бы покурить прямо в салоне. Хотя, по большей части, ему было все равно, что о нем могут подумать — главное, чтобы не связали это с чувством страха, которое, всё-таки, присутствовало. Глубоко на дне, запертое под десятью замками волнение, которое он всеми силами старался не показывать. Вопрос «а что же делать в этой ситуации» овладел им настолько, что самим собой владеть он перестал. Вскочил на ноги и сбежал. Правда, только Джимми знает, что это был побег. От собственных чувств, от мыслей, от страданий. Когда находишься в зависимости от человека, то, сам того не замечая, начинаешь копировать его. Он много думал об этом. Неудовлетворённость, жадность, раскрепощенность такая бесстыжая, что иногда ему казалось, что он сможет однажды выйти на сцену голым. «Смотрите на меня, восхищайтесь. Любите меня.» Эти чувства всегда были с ним. Шли бок о бок с зависимостями от никотина или сладкого алкоголя. Все, что угодно, лишь бы помутить себе сознание и выпасть из этого неблагодарного мира. И не возникало сомнений, что это все, на самом деле, не во благо. Саморазрушение — вот, что их объединяло. Как бы ни было больно, он каждый раз хотел ещё больше. Шел на поводу своих желаний до тех пор, пока обычные запросы не наскучили. С каждым разом хотелось большего. И Джимми, без слов понимающий, что делать, всегда был рядом, чтобы осуществить его грязные прихоти. Роберт потерял то мгновение, когда заигрался, своими руками формируя себе новую зависимость и новые привычки, которые не помогали, а, наоборот, заставляли чаще думать о том, о чем совсем не хочется даже вспоминать. …Раньше достаточно было только посмотреть Джимми в глаза, чтобы понять причину, почему он мнется, когда они наедине. Хватало услышать его скромный смех, словно он стыдится звучания собственного голоса. Было достаточно той запомнившейся ему навсегда ночи, когда он стеснялся, но прижимался ближе, избегал прямого взгляда и отчаянно кусал губы. Все выглядело так, словно он постоянно боялся показаться недостаточно хорошим для Роберта. Хотел быть лучше и упрямо прятал главную причину внутри, пока Плант наслаждался каждой секундой, проведенной вместе. …Его взгляд скользнул по двери кабинки. Она почти такая же, как та, в которую Джимми вжал его однажды, а затем он его. От воспоминаний по спине бежали мурашки; в тот день он окончательно утвердился в своих догадках, что же Пейдж таил от него внутри. Тогда все было просто, можно сказать, как на ладони, прозрачно, как под тонким слоем подтаявшего в начале весны льда. «Что же я сделал не так?» «Когда это случилось?» Задавая себе эти вопросы изо дня в день, он впадал в оцепенение, а когда пытался вспомнить, то, кажется, что только погружался глубже в темноту. …Пока Джимми восстанавливался у себя в номере, а на улицах собирались толпы разочарованных фанатов, он со смутным беспокойством опустошал бутылку бренди в номере этажом повыше. Он долго находился в состоянии замешательства, и окончательное решение, что до этого смело маячило на горизонте, начинало расплываться и таять, пока окончательно не исчезло. Сострадательная его часть, неотъемлемая и постоянная, в какой-то мере даже усложняющая ему жизнь, требовала, чтобы он сейчас же встал из-за стола и спустился ровно на один этаж вниз, любой ценой попал в закрытый на замок отельный номер и удостоверился, сжав покрепче тонкую, бледную кисть, что все ещё прослеживается пульс. Конечно, он не сомневался, что Джимми проснется, и, скорее всего, не выйдет из своего номера, а будет ждать внутри. Чего ждать — визита белокурого греческого бога, спустившегося к нему с верхнего этажа, как с небес на землю, разумеется. Этого он и боялся в то продолжительное мгновение. Жуткое, липкое беспокойство как клеем фиксировало его на месте и не давало пойти на поводу человеческого сострадания. «А он хоть раз поинтересовался, как я? В порядке ли?» Ему хотелось ударить самого себя, и несбыточность этой задумки расстраивала ещё сильнее. Волнение утихало, когда он представлял, как в номер к гитаристу заглядывает Джон, Джонси или Коул, как они беспокоятся о нем и отвлекают. Это было похоже на приступ слабых галлюцинаций — такое чувство, смесь лёгкой тревоги и ощущение всевидения, он получил, когда однажды в Лос-Анжелесе положил под язык шершавую марку: во всем теле просыпалась мелкая дрожь, ведь ныне ему казалось, что Джимми смотрит на него, сквозь бетонные стены и потолок; безошибочно нашел его и вперился взглядом, как остриём ножа в спину, и давит. Вроде зовёт к себе, а вроде стремится оттолкнуть. Роберт и сам был подавлен этим. Может, он и хотел повидаться — не каждый день Джимми падает в обморок прямо во время выступления — но прошлые обиды, что он все это время оправдывал и копил внутри, были более захватывающими, чем чувство долга. Мучаясь от безысходности, он принял решение остаться в номере — вернее, силой удержать себя на месте. Ночь выдалась мучительно долгой и тревожной. Гоняясь за живительным сном он изматывал себя, но все равно не мог уснуть, и отключался лишь от усталости. Мысли не покидал образ Джимми — его сгорбленная, болезненно-худая фигура, его синяки под глазами, которые он сам тщетно пытался замазать перед выступлениями. Все это наводило его на мысли, что у Джимми непременно что-то случилось, но, сколько бы он не наблюдал, никакой конкретики вывести ему не удавалось. Некогда теплые, доверительные отношения быстро превратились в минное поле, и Роберта не покидало ощущение, что здесь есть и его вина тоже. С таким же успехом он мог и ошибаться. Одно время Джимми невероятно интриговал его. Внимание, очевидное желание — все это льстило. Но он и представить себе не мог, куда это все придет и на чем остановится. Была причина, по которой Джимми замкнулся, и ее только предстояло разгадать. Роберт не торопился объяснять самому себе причину, по которой он не против это сделать. …Внутренним монологом он только отплыл дальше от берега, в соленое море доводов и теорий. Голова раскалывалась — возможно от мыслей, возможно от сигарет. Он потушил остатки о фальшивую пепельницу — горький привкус табака во рту уже вызывал тошноту; возможно, уже давно, но он попросту не хотел этого замечать. Сознание было уже расслабленно никотиновым отравлением. Он добился своего. Слегка пошатываясь — скорее, от кайфа, чем от недуга — он направился обратно в салон, где все ещё кутили и шумели. Приоткрыл плотную красную шторку, защищающую его от громкого шума. Его толкнули в грудь. Удар чуть не сбил его с ног; ошарашенный, он не успел понять, когда в этой полутемноте вцепились в его плечи с целью скрутить и окончательно обездвижить. Руки на плечах — холодные и худые, цепкие, как когти ястреба. Роберту потребовалось не так много размышлений, чтобы понять, кто это был. Собравшись с силами, он без особых затруднений отразил эту атаку, и, в конце концов, был тем, кто пригвоздил Джимми к стене. — Эй! Не драться при дамах! — услышал Плант пьяный голос Джона, как сквозь туман, и весь покрылся гусиной кожей. Заметили. Оба замерли, хоть и были спрятаны от чужих глаз за красной шторкой. — Дамам не смотреть! — он постарался, чтобы его голос звучал непринужденно и тепло, дабы развеялись любые сомнения. — Джимми просто неважно себя чувствует. — Ага, конечно! — звенящая ирония в голосе Джона ему не понравилась, но, на счастье, уже через секунду галдеж вернулся на круги своя, и все любопытствующие оставили драку, которая не успела и начаться, вне зоны своего пьяного, рассеянного внимания. Джимми не вырывался, не пытался ударить ногами. Он стоял ровно по стенке, и не издавал ни звука. Лишь удостоверившись, что теперь до них никому нет дела, Перси обратил внимание, как сильно вцепился в Джимми, и, черт возьми, как же сильно он исхудал. Широкие, свободные рукава рубашки прекрасно прятали настоящую, болезненную худобу. Из приступа жалости или ужаса Перси ослабил хватку. Некоторое время они тупо смотрели каждый себе под ноги, не силясь поднять глаза. Первым был Джимми. Взгляд его был далеко не добрый, пропитанный ядом. Он собирался что-то сделать, наверняка, и Роберта начинало тошнить от размышлений о том, что именно. У него была возможность ударить его. Может, сломать пару ребер — в конце концов, Джимми, в силу своего состояния, не найдет сил сопротивляться и не даст достойный отпор. Но если это так, то почему он начал первым? Разве "великий стратег" Пейдж не может предугадать вероятность того, что именно ему, в итоге, прилетит, или он настолько уверен, что в связи с последними событиями, Плант не осмелится поднять на него руку…? Что же,тут он действительно прав. Руки задрожали, и Роберт отпустил Джимми. Они снова стояли друг перед другом, потупив взгляды. — Как прибудем, зайдешь ко мне в номер, — тихо сказал Пейдж. Была слышна только вялая попытка прозвучать угрожающе или влиятельно: весь былой запал растворился в усталости и наркотиках, в их бесконечном цикле, в котором и застрял Пейдж. Но даже этого было достаточно для Роберта, чтобы почувствовать укол нездорового, уже давно как болезненного возбуждения, до такой степени ненормального, что у него совсем скоро живот скрутило от невыносимого спазма. К горлу подкатил ком — как бы сильно он не старался, из раза в раз он чувствовал одно и то же, и лекарства от такой напасти просто не существовало. Он мог вечно ненавидеть себя за слабость перед собственными низменными желаниями. Джимми удовлетворило его молчание и потерянное выражение лица. Не сказав больше ни слова, он зашёл в туалетную кабинку ровно напротив Роберта, щёлкнул замок. Роберт снова остался в тишине, наедине с самим собой и своими всепоглощающим желаниями, которые уже давно превратились в зависимость. Тем временем Джимми, закрывая за своей спиной двери, тут же оседает на пол и обессиленно выдыхает, чувствуя себя самым ничтожным человеком на земле.***
Он ругает себя, снова и снова. Ругает за то, что выглядит так разбито, ругает, ведь он так волнуется, что курит совершенно безостановочно, и совсем не беспокоится о последствиях в виде подпорченных голосовых связок. Он не хочет морально раздавить самого себя — это получается само собой. Ноги его не слушаются, они как деревянные, еле сгибаются в коленях, пока он идёт по коридору и считает номера комнат. Ему и тревожно, и тяжело, и по-своему, по-больному интересно. У страха глаза велики, но он продолжает идти, словно к номеру его тянет какая-то опасная, мистическая сила. Что-то должно произойти, Роберт знает, поэтому планирует впервые пойти против этого. Он обязан отказать, в первую очередь, самому себе в потакании больной зависимости — быть объектом вожделения — ведь раз Джимми перестал понимать, что нездорово так ревновать и контролировать друга с привилегиями, то он станет тем, кто объяснит, что к чему. На самом деле, он не хотел выступать в роли нравоучителя — ведь он всегда был тем, кто сбегает с утра первым. Да он был тем, кто в трудные времена получал за это деньги, черт возьми! Не ему рассказывать, что хорошо, а что плохо. Но ситуация с Джимми была для него слишком… особенной. Это был не одноразовый клиент, это его хороший друг, единственный, кто знает о нем все, включая больное пристрастие к сексу и всему прочему, что с ним неразрывно связано. За все время, сколько они были знакомы, он стал неотъемлемой частью его жизни. Чуть ли не дело чести — первым заговорить о проблеме, которую Джимми решил проигнорировать. Гитарист что-то упорно прятал внутри все это время, никогда не обрамлял это в слова, Роберт понял. Что это могло быть — у Роберта имелись лишь предположения, одно страшнее другого. Пугали они, в первую очередь, тем, что с некоторыми он мог быть солидарен, только если наплюет на свои обыкновенные, жизненные установки. Никому не будет приятно резко и внезапно отказаться от того, что держало тебя на плаву всю сознательную жизнь, и Планта не отпускала та мысль, что он, возможно, не будет против отказаться от этого. …Где-то в альтернативной вселенной — уж точно. А сейчас ему страшно, со лба сходит седьмой пот, и ноги сами несут его вперёд. Ровно к назначенному времени он останавливается напротив нужной двери. Кровь стынет в жилах от одной мысли, что он снова услышит голос Джимми. Не обычный, который знают все, а который знает только он. Заискивающий тон, которым он заманивал уединиться, волнительный шепот, которым он говорил то комплименты, то замечания... Мурашки безостановочно бежали по спине. Набрав в лёгкие побольше воздуха, он дернул золотистую ручку двери и вошёл в помещение. Здесь царил полумрак — немаленький метраж освещал декоративный торшер возле кофейного столика и несколько ламп над кроватью. Беглым, внимательным взглядом Роберт осмотрел все вокруг — весьма уютная обстановка вызывала у него не то страх, не то горькое отторжение. В порыве эмоций он старался не забыть, для чего пришел — совсем не для того, чтобы в очередной раз позволить Джимми распустить руки. Если будет необходимость, он и подраться готов. За углом что-то с гулом стукнулось — сердце Роберта сжалось от неожиданности, и он в очередной раз замер. Напрягая слух до предела, он заслышал некое копошение, небрежное и долгое, а затем шуршание полиэтилена. В голове сразу проснулись все возможные догадки, что это могло быть, но сердце сработало быстрее разума; Роберт рванул с места и пошел на звук, доносящийся из-за угла — как оказалось, из-за двери ванной. В приглушённом, желтоватом свете лампы, он увидел, как Джимми упирается прямыми руками в широкий бортик раковины, где, возле его правой руки, он разглядел размазанный белый порошок. В секунду его кровь вскипела. Ещё совсем недавно Джимми потерял сознание из-за своей зависимости; его кулаки сжались, костяшки побелели. Проклиная про себя Коула — он был тем единственным, кто спонсировал пристрастие Джимми к кокаину и не чурался добыть ему ещё больше — Роберт метнулся к Джимми и ударил Джимми в плечо - недостаточно сильно, чтобы свалить с ног. Слабое, худое тело как ветром сдуло — еле удержав равновесие, Пейдж открыл глаза и ошалело уставился на своего гостя. В расширенных зрачках Роберт ещё пару мгновений наблюдал чистейшую растерянность. — Ты совсем ахуел? — яростно прогремел Роберт; Джимми вздрогнул от неожиданности. — Ты же убиваешь себя! — А тебе не поебать? Роберт замер, настолько сильно заболело сердце у него в груди. Голос Джимми был слабым, дрожащим, но настолько гневным, что ему казалось, что вот-вот земля под его ногами провалится. Он припоминает ему то, что Роберт так и не удосужился появиться у него в номере, когда тот реабилитировался после обморока? — Мне… не все равно, — Роберт и сам понимал, насколько неуверенно звучит. К сожалению, его голос совсем не передавал то, что он на самом деле чувствует, передавал только страх. Джимми глубоко вздохнул и направился к двери. Роберт машинально загородил выход, но Пейдж толкнул его в сторону — достаточно сильно, чтобы выскользнуть. Роберт был готов выть от собственной беспомощности. Это было невыносимо — наблюдать, как Джимми осознанно саморазрушается и слушать никого не хочет. Плант и не помнил, когда в последний раз видел своего друга за завтраком, обедом или ужином — все, что он точно видел в его руках, так это наркотики и крепкий алкоголь. — Джимми. — Свали отсюда. — Монотонный ответ. — Ты сам позвал меня. — Теперь я понимаю, что это было ошибкой. Уйди. — Я никуда не уйду, пока мы не поговорим! Джимми замер в центре комнаты, опустив голову. Роберту было невдомёк, что он в этот момент почувствовал, словно мир вокруг него пошатнулся. Происходило то, чего он боялся, как огня. — Роб… Просто уйди. — Да что с тобой, мать твою, происходит… Не попробуешь объяснить?! — Роберт цедил каждое слово сквозь зубы. Гнев одолевал его. — Ты постоянно убегаешь от разговоров. Никого не слушаешь. Я давно это заметил… — он сглотнул вязкую слюну, — думаешь, мне легко постоянно вынуждать тебя сказать мне хоть что-нибудь? Почему ты так… изменился? — Я… — Джимми почувствовал, как сильно пересохло в горле. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Резкий разворот чуть не свалил Джимми с ног, а от прямого, отчаянного взгляда голубых глаз он и вовсе потерял дар речи. Ещё никогда Роберт не выглядел таким потерянным, уставшим и расстроенным. «Это то, чего ты хотел?» «Заткнись!» Мысли в голове снова перемешались, ругались между собой, пока он безмолвно смотрел в лицо того, в кого влюбился до безумия. Смотрел, и с каждой секундой все сильнее чувствовал, как на душу давит то чувство, которое он пытался выдрать с корнем ещё с самого начала. Чувство вины. — Нет, ты все понимаешь, — Плант был настроен решительно. Пальцы до боли вцепились в плечи Джеймса, чтобы не позволить ему сдвинуться ни на метр. — Ты можешь хотя бы сказать мне, в чем причина? Есть ли в этом… моя вина? — Пальцы сжались крепче, сминая тонкую ткань рубашки. Джимми от ужаса перестал дышать. В глазах закололо. Нет, он не хотел, чтобы это происходило. Он не хотел, чтобы Перси чувствовал вину. Он просто хотел, чтобы Перси был с ним. «Он не мой. И никогда не будет моим.» Эти слова он как мантру проговаривал про себя каждый раз, когда становилось слишком плохо. Болезненные ощущения притуплялись, и вместо них появлялась гулкая пустота. — А тебя что-то не устраивает? — Джимми нахмурился и силой сбросил с себя руки Планта. Отошёл на несколько шагов назад, так он чувствовал себя в относительной безопасности. — Каждый раз я потакал твоим собственным слабостям. И за это ты намеренно выводишь меня, флиртуя с девчонками перед моим носом? Ты постоянно мне твердил, что любишь, когда тебя хотят. Тебе… стало мало? Тогда чего ты, черт возьми, от меня хочешь? Теперь настала очередь Роберта испытать катарсис. Слова Джимми давили на самое больное, самое уязвимое, что у него было — чувство собственного достоинства. Он снова вспоминал то, что вспоминать совсем не хотелось, снова чувствовал, как Джимми, словно вампир, высасывает из него всю былую уверенность. — Я никогда не хотел, чтобы ты контролировал меня. Я никогда не хотел, чтобы ты запрещал мне трахаться с кем-либо помимо тебя! Кулаки Джимми сжались, сердце бешено забилось. В кровь прилил адреналин. «Только не это. Нет, пожалуйста.» «Я этого не хотел.» — Я на это, блять, не подписывался. Ты хоть раз спросил, как я себя чувствую при этом, нравится ли мне то, что происходит?! — В голосе Роберта все сильнее слышалось глубокое отчаяние; эти слова он хранил глубоко в себе долгие месяцы, и теперь, когда они наконец-то выбрались наружу, он не мог сдержать эмоций. — Да, я зависим, но ты и твоя ревность… Это просто… мерзко! — Сукин сын… «Я не хочу этого делать, » думает Джимми, но бросается вперёд, на Роберта. «Я не хотел, чтобы так вышло, » думает он, но все равно делает выпад правой. Промахивается, но Роберт вскрикивает от боли и отшатывается назад. Джимми понимает, что окончательно запутался. Он давно понял, что влюбился, но та мысль, что Роберт никогда не будет с ним, убивала в нем все живое. «Лучше быть друзьями с привилегиями, чем состоять в отношениях!» Слова Роберта после ночи, проведенной в отеле, засели в его сердце, как медленнодействующий яд. Картина стала яснее прежнего, и ничуть не радовала. Слова Роберта про то, что глубинное желание любить и быть любимым по-настоящему никогда не претвориться в реальность, открывали его старые раны, и они сочились кровью; они болели и ныли, и Джимми сходил с ума от этой боли. Практически не осознавая происходящее вокруг него, он снова и снова набрасывался на Роберта, как на своего заклятого врага, из раза в раз поднимал на него руку. Наркотики смешивали перед его глазами все, что происходило, в сплошное месиво. «Я сошел с ума.» «Это то, чего я хотел?» …Роберт среагировал быстро. По правде говоря, он ожидал, что все закончится именно так. Джимми ему так и не открылся, и это было больнее, чем любой его удар. Сами удары, между прочим, были крайне слабыми — и Плант, испытывая жгучую жалость, даже не пытался ударить в ответ. Он лишь отражал слабую атаку, пытался словить опускающиеся на него кулаки и закрывал лицо. Он бил все слабее и слабее - все происходящее уже больше походило на дешёвый спектакль. Создавалось впечатление, что иссякают не только остатки его сил, но и желание продолжать это. Очень скоро в легких Джимми закончился воздух, и об обессиленно опустил руки. Внутри все горело и тлело. Как и всегда, чувства, от которых он пытался сбежать, настигали его. Снова и снова он проигрывал самому себе. Теперь же, он ощущал себя так, словно оказался на выжженном поле, пустом и безлюдном, где в воздухе витает головокружительный запах гари. Одинокий человек, что раньше, что сейчас, он бредёт по горелой земле, и поражается: «Это ведь все моих рук дело!» И он вспоминает, как тут раньше было зелено, пахло свежестью, в блестках утренней росы цвели прекрасные, луговые цветы. И он был не один — в отдалении Джимми видел знакомую фигуру; высокую, статную, с золотыми, кудрявыми волосами. Вот эта фигура и стояла далеко-далеко, и Джимми любовался ею, внутри от этого теплело, а в голове возникала одна, простая мысль: «Наверное, его волосы на ощупь, как настоящий шелк.» Он очнулся. Пелена спала с его взора, он словно очнулся от страшного сна — глубоко вздохнул, ведь заметил, как мало воздуха осталось в лёгких. Он обнаружил себя, нависшим над Робертом со сжатыми до боли кулаками. «О, Господи.» Тот человек, которого он любил больше всех на свете, теперь полулёжа защищался от его ударов. Он сам ни разу не ударил Джимми в ответ. Ни разу. Нет, он не проснулся от кошмара. Он и был этим самым кошмаром — для Роберта Энтони Планта. За непродолжительное мгновение растерянность сменилась раздирающей болью. Такой страшной, что ему чудилось, что его сердце перестало биться совсем. Короткие вздохи превратились в сухие всхлипывания. Джимми хотелось здесь и сейчас провалиться под землю, прямиком в чистилище, настолько жалким он себя ощущал. Ненависть к себе захлестнула его с головой; уже ничего перед собой не видя, он отполз от Роберта и обессиленно выдохнул, уперевшись лбом с собственные колени. Вина раздавила его, как таракана. Спустя столько времени она обрела невероятное могущество, и отыгрывалась сполна за то, что ее так долго игнорировали. Он и представить не мог, чем и как ему откупиться перед Робертом за все те страдания, которые он ему принес. За всю ту агрессию, которую он на нем вымещал из-за того, что Плант не может осуществить его реальное желание — быть любимым и любить. Простые, светлые, в памяти — даже глуповатые — надежды на взаимность теперь посерели, покрылись широкими трещинами. Окончательно стали несбыточными — после всего того, что между ними произошло. Он собственными руками разрушил то, чего хотел больше всего. Слезы уже безостановочно катились по бледным щекам, некоторые с тихим стуком приземлялись на пол, некоторые впитывались в ткань джинсов. Хотелось исчезнуть, провалиться, потерять сознание. Он не помнил, остался ли у него хоть грамм кокаина, ведь он был бы весьма кстати. Плант поднялся, сел на пол, будучи совсем растерянным. Сначала он подумал, что это последствия сильного прихода, но уже через мгновение проклинал себя за такую догадку; Джимми казался ещё меньше, ещё более болезненным, когда его узкие плечи задрожали. Смотреть на его страдание было невыносимо, и стало ещё хуже, когда вдруг он тихо пробормотал: — Я так заебался, Роберт. Я ненавижу все это. Я ненавижу себя. Плант силой держался, чтобы не прослезиться. Захотелось совершенно внезапно, но он заставил себя это вытерпеть. Он понял, что впервые за долгое время услышал от Джимми правду. Такую горькую, какая она есть на самом деле. Больше ни одного слова Джимми произнести не смог — лёгкие часто сокращались, горло сжалось до сухой боли, дыхание от этого оставалось таким же прерывистым. Он открыл глаза на правду, оказался совершенно беззащитным перед ней. Он ожидал, что Роберт уйдет. Покинет его номер, и их связям на этом придет конец. Они разойдутся, как в море корабли, а объединять их будут только выступления и работа в студии после них. Он ожидал это, но не сказать, что хотел. Отпускать — страшно, болезненно тяжело. Воспоминания, связанные с Робертом были тем единственным, что согревало его растерзанную душу, что он хранил и носил в себе всегда и везде. Несбыточные мечты заставляли его двигаться вперёд, а потом превратили его жизнь и жизнь Планта в кошмар… Он не слышал ничего, кроме собственного сердцебиения, и, боги, лучше бы оно вовсе остановилось. Как в отдалении, ему почудилось какое-то копошение, а затем тепло накрыло его со спины. Объятия. Джимми перестал дышать.«Я не заслуживаю этого.»
От собственного бессилия он не хотел верить, что это Роберт; что эти именно его нежные руки сейчас обвивают его, словно пытаясь защитить от мыслей, которые роятся в голове. Защищать было от чего, но Пейдж снова испугался. — Ты не должен… — Нет. Сухой отказ подействовал на него, как транквилизатор. Пора было признать, что именно сегодня, в это мгновение, в этом номере — он, впервые, слаб, и впервые таким слабым его кто-то видит. И не хоть бы кто, а самый близкий ему человек, которого Джеймс уже успел намучать. «Лучше бы ты ушел, пожалуйста, уйди, » жалобные, слабые мысли, которые он не смог обрамить в слова. Плант все равно никуда не уйдет, останется с ним по собственной воле. По спине Джимми безостановочно бежали мурашки — он влюблялся в него все сильнее с каждой прошедшей секундой. Делить с кем-то момент глубокой тоски и растерянности было настолько непривычно, что Пейджу уже начинало казаться, что он во сне. Он все ждал, когда слезы остановятся, когда боль его отпустит. Об этих крепких, теплых объятиях, в которые он был заключён, он долго и мучительно грезил, но никогда не признавался в этом, даже перед самим собой. Через это простое прикосновение он мог прочувствовать, как под его похолодевшую кожу проникает живительное тепло, а в голове степенно восстанавливается порядок. Он избавлялся от мутных сомнений, полировал настоящие чувства, но углы не разглаживались, а только становились острее, и впивались в мягкие ткани, заставляя его глаза и дальше слезиться. Это было страдальческое освобождение. Роберт никуда не уходил. Он был рядом. Прижимал к себе как можно ближе, и, затаив дыхание, слушал. Джимми и сам был бы рад прислушаться к тишине, но ее заглушали его собственные рыдания. — Р-роберт… Он почувствовал, как Плант сжался, со свистом вдохнул. — Блять. Джимми не успел ничего спросить. Он не успел подумать, не успел понять, что происходит. Те же бережные руки настойчиво развернули его к себе. Он широко распахнул свои зелёные глаза, которые стали чище от пролитых слез; Роберт снова замер, словно перепугавшись своих собственных действий, кажется, снова задержал дыхание, как перед прыжком под воду. Небесно-голубые глаза блестели, взгляд бегал по бледному лицу. Пейдж не знал, что делать. Была ли это эйфория, или секундное наваждение, но ему вдруг стало внутри так легко, будто притяжения земли больше не существовало. Внезапное насыщение, освежающий подъем, какого у него не было уже долгие месяцы, от которого внутри все перевернулось. У Джимми перехватило дыхание.Он любит его. Он влюбился. Это не влечение, не глупая игра. Он любит его.
Он не знает, куда деть собственные руки, поэтому ладони опускаются Роберту на плечи. Кажется, они на них смотрятся, как влитые. Мгновение застывает во времени, и Джеймс понимает, что больше ему ничего не нужно. Лишь его тепло и его забота. Джимми подаётся вперёд и касается чужих губ, слегка приоткрытых от удивления; нежных, мягких, податливых. По телу пробегает электрический разряд; в это воздушное, практически неосязаемое прикосновение он вкладывает свои настоящие чувства. Он делится правдой, своей личной, болезненной тоской, которая и дарит ему крылья. …Проходит секунда, а, может, две. Держась друг за друга, как за жизнь, они ещё не до конца осознают, что произошло. Волшебная сила растворяется в воздухе, пелена сходит с глаз. Джимми часто моргает, будто только что проснулся. Медленно, но верно до него доходит, что он только что сделал. Роберт неподвижен, смотрит на Джимми так же напуганно и ошеломленно. Его взгляд словно говорит: «Во что мы вляпались? Что это?» Пейдж сам бы хотел знать. Ещё не совсем уверенный, что делать, он слабо отталкивает от себя Роберта, отсаживается чуть поодаль, смотрит в пол. Что это только что было? — Роб, тебе… лучше уйти, — язык заплетается, сердце остервенело колотится в груди. Когда он в последний раз был настолько сильно взволнован? — …Ты прав. — Роберт в смятении. Наверное, никогда не был настолько растерян. Удивление даёт ему силы встать на ноги. Джимми слышит только хлопок двери. Он озадачен. Настолько, что совсем забывает вытереть влагу с лица, и слезы засыхают на порозовевших щеках. Прострация, впервые за долгое время, феноменально прозрачна. Ответов на вопрос «что делать?» в голове просто нет, и он позволяет себе насладиться мгновением блаженной пустоты внутри, такой естественной и невесомой, как та, что возникает за несколько минут перед долгожданным сном.