***
Лондонский клуб, 1966-й год.
Как понять, что выступление прошло на твердую пятерку? Достаточно будет понаблюдать за тем, как быстро посетители, на вид мертвецки уставшие, собираются домой. За барной стойкой пусто, уже и пить никому не хочется. После такого концерта все, чего хочется — это выпить стакан холодной воды и заснуть крепким, здоровым сном. И Роберт не винит ни одного из них в усталости — она естественна! И пусть ему жутко одиноко, когда он спускается к бару, а все высокие табуретки пустуют — он тоже устал, как черт. Кевин смылся почти сразу, как отыграл последний аккорд; что раньше, что сейчас оставил всю грязную работу — а именно фамильярности, может, рукопожатия, типичное «спасибо, что пришли нас послушать, нам очень приятно, тра-та-та», — на Роберта. Даже Джон не остался — заморосил что-то про девушку, которая ждёт его дома, при этом мужественно обходя взглядом бочки пива стороной. Остался перекурить на несколько минут — и все, след его простыл. До закрытия клуба оставалось ещё несколько часов. Круглые, деревянные столики в зале занимали редкие пьяные мужики и несколько молодых парочек, и все вели себя тихо, говорили вполголоса, так, чтобы не быть громче играющей из старого, практически раритетного «Джук-бокса» музыки. Атмосфера была такая, будто здесь и в помине не было никакого концерта с кучей зрителей. Люди высыпались на улицы, оставив после себя только пустые стаканы из-под пива. Плант вздохнул с облегчением, когда перед его носом появился такой же стакан, но наполненный до краев. — Я заплачу́, — сказал мягкий голос. Роберт оторвал глаза от пива: рядом подсел неизвестный парень. Плант быстро смерил его взглядом: он в хорошей форме, неплохо одет даже по его собственным меркам; весь будто сияет, довольно улыбается. — Не одиноко тебе здесь? Я Клэм, — вновь заговорил незнакомец, протягивая руку. Ладонь у него была теплая и сухая. У Роберта в голове закопошилось множество вопросов, вследствие чего появилось желание узнать о нем больше. — Роберт, — сухо ответил он и вернулся к пиву. Ему было уже некомфортно пить; за него впервые заплатили, и не кто-то, а этот самый Клэм, с ярко-выраженно американским акцентом. — Видел я твое выступление, да только пришел к концу. Очень жаль. — Ты многое упустил, — Роберт не смотрел в сторону нового знакомого, но чувствовал его взгляд на своей коже. Он решил быть дружелюбным с Клэмом. — Сегодня концерт был просто чумовым. — Верю на слово, — парень улыбнулся. Незаметно подсел ближе. — Где ты научился так петь? Разговоры шли обо всем и ни о чем одновременно. Под шепот музыкального автомата Роберт рассказал своему новому знакомому о том, сколько музыки он изучил, прежде чем осмелиться назвать себя певцом, а от Клэма он узнал множество полезных ухищрений, с помощью которых можно «обойти бюрократическую систему», а ещё как выжить, работая грузчиком в порту. Все полезно, но для Роберта — бессмысленно. Новый знакомый очень открыт, дружелюбен, и спустя некоторое время Роберт чувствует, что может если не вверить свою судьбу ему в руки, то хотя бы на какое-то время расслабиться в его компании. Он — не единомышленник, да даже за друга не сойдёт. Это — мимопроходимец, чьи мотивы не составит труда проглядеть. Роберт долго сомневается, в какой-то момент даже мерещится, что воротник рубашки ему жмёт. Кажется, что Клэм сидит слишком близко, слишком бесстыдно — и прямо на глазах у бармена, который делает вид, что ничего не замечает. Волнение Роберта не остаётся без внимания. — Ты как? — с той же улыбкой спрашивает Клэм, а затем наклоняется и говорит тише, — Я живу здесь неподалеку. Хочешь, продолжим пить у меня…? По спине бегут мурашки. Разумеется, «предложение выпить» — это история, в которую должен поверить бармен. У них же все продолжится по иному сценарию. Клэм — привлекательный парень, даже слишком. С какой стороны не взглянешь — предложение заманчивое. Роберт кивает утвердительно, с задней мыслью, которую он никогда не озвучит вслух.***
В помещении горит приглушённый свет, и стоит такая напряжённая тишина, что на секунду кажется, что в соседней комнате кто-то спит. Но Клэм убеждал его, что квартира пустая, так что оставалось сбросить это на паранойю. Он мнется в коридоре, обувь снимает медленно и неуклюже отбрасывает ее в угол. Все равно ни зги не видно. Теплая, сухая ладонь бережно подхватывает его собственную, направляя прямо по коридору; он хочет сжать эту ладонь покрепче, но боится. По пути сюда Роберт ещё дважды переосмыслил то, на что подписался. Вдруг Клэм ищет выгоду? Добивается расположения, чтобы потом через это знакомство найти себе достойную работу? Роберт не рассчитывал на продолжение сегодняшнего вечера, поэтому денег взял ровно столько, сколько хватит на проезд, так что вряд ли Клэму удастся поживиться. Если ему это вообще нужно. Он заглядывается на темные, добрые глаза сегодняшнего знакомого, и пытается отрыть в них ответ на собственный вопрос: «Мне так хорошо, почему же тогда так страшно?» Поцелуи — нежные, осторожные — призваны успокоить и расслабить, и вот Роберт уже сам подаётся навстречу, положив руки на широкие плечи Клэма. Может, в его паранойе нет никакого смысла; может, Клэм действительно находит его привлекательным, и для этого ему не нужна причина. Как и Планту. Теплые ладони гладят шею, кожа под ними начинает стремительно нагреваться. Они спускаются чуть ниже, к пуговицам. Застегнуты все до единой, это даже приносит определенные неудобства при вдохе. И снова внутри Роберта все леденеет, когда эти пуговицы беззвучно выпускают из петелек ловкими пальцами. — Подожди… Ему вдруг даже поднять глаза стало трудно. Тело одеревенело, застыло в зажатой, неуверенной позе, только кровь прилила к лицу с двойной силой. Даже дышать расхотелось. — Передумал? — спокойно спросил его Клэм. — Нет… Клэм вздохнул так, что Роберта передёрнуло. Он расстроен, он разочарован? Его сейчас выгонят из теплой комнаты на улицу? …Он в очередной раз клянет себя за излишнюю подозрительность; Клэм обнимает его. — Не бойся, все хорошо. Ты очень красивый. Тепло медленно и вязко распространилось по телу, отогревая замёрзшие мышцы. Все еще не поднимая глаз, Плант позволил теплым ладоням вернуться к пресловутым пуговицам и оголить себя. Контакт кожи с кожей вскружил голову. Воздуха в комнате становилось все меньше и меньше, и тот, что остался, был прогрет так, что вдохнуть его удавалось только с усилием. С каждой прошедшей секундой Плант все больше верил словам, которые услышал. — Хочу тебя. Горячий шепот вызывает у Роберта такую дрожь, что он, не выдержав, тихо скулит, а затем утягивает Клэма в поцелуй. Да, может, он — не образец уверенного в себе человека, который не обременен комплексами. Но пока он слышит слова, что подтвердят его тайные желания — все будет хорошо. Тут, где есть живая имитация любви, понимания и тепла, все с ним будет в порядке.***
Ему всегда было трудно поверить в то, что некоторые вещи в жизни не требуют повторного осмысления. Любить же, вроде, просто! Но, в конечном счёте, это настолько «просто», что Роберт обманывает себя долгие годы, даже не стесняясь этого, тешит свое самолюбие инсценировкой настоящих чувств, которые сам никогда не ощущал. Я же чувствую тепло, когда руки чужого мужчины касаются меня. Особенно горячо, когда эти руки — крепкие, жилистые, может, даже посильнее моих. Я же чувствую себя нужным, когда меня прижимают ближе, когда я могу почувствовать чужое сердцебиение. Я же чувствую себя лучше и уверенней, когда мне говорят комплименты — чем горячее секс, тем искренней слова. Все же идёт, как надо! Он в смешанных чувствах — будто голоден, но одновременно так насытился, что подташнивает. Или подташнивает не от сытости, а от того, что глаза открылись на что-то очень важное; как если бы он нашел недостающую деталь, которая поможет ему решить головоломку. И это решение отпугивает так, что он согласен на постоянное чувство тошноты — даже от собственного отражения. «Могу ли я любить?» Слишком сентиментальный вопрос для пятиминутного перерыва. В полутьме не видно, что глаза заблестели, а всем окружающим и подавно не интересно. Для приходящих и уходящих людей Плант просто поправляется у зеркала, любуется собой, дрочит на свое отражение, что угодно. Ему все равно, кто и что подумает. Да, с таким конфликтом внутри тяжеловато выходить и отдаваться тысячам безумных слушателей по новому кругу, но что Джон, что его барабанная установка — оба не вечные. Это только вопрос времени, кто из них сломается первым. Крики не умолкали, и Роберту иногда казалось, что его слух слегка просел. Из раза в раз, он, рок-дива, выпрыгивает на сцену с расслабленным, но вызывающим выражением лица; всегда идеальный и неукротимый, заряженный энергией самого солнца… Он должен быть идеальным. И должен не только себе, но и всей группе. А мысли, которые сейчас возникли, требуют немножко иной ситуации — тех мгновений, когда он может побыть не только идеалом, но и человеком. Выкроить бы минуту на размышления в этом бесконечном цикле концертов, отелей, наркотиков и секса. Простое желание, реализовать которое выйдет в лучшем случае только через месяц, когда они вернутся в родную Англию для короткого перерыва. Первая мысль у Роберта была о том, что он действительно будет не против отдохнуть, — суета имеет свойство надоедать; а со второй по коже побежали мурашки. «Морин.» Не только он имел семью, но Перси часто задумывался, а не один ли он практически не испытывает угрызений совести. Образ жизни всех участников группы в целом можно было охарактеризовать словом «извращённый», а у Роберта так и подавно. Он сомневается, что тот же Бонзо относится к своей жене, как к обузе; пусть и беснуется больше всех остальных, но о жене Бонэм всегда отзывается бережно и с любовью. Он сомневался, что Джон или Бонзо не спят ночами, кочуя из бара в бар в поисках длинного и желательно увесистого члена. Он очень сомневается, что Джон или Бонзо смешивают несколько видов обезболивающих и запивают их водой перед сном, чтобы наверняка получилось заснуть без дрожи в теле. И Морин дорога Роберту. В ней он нашел утешение, поддержку, и, что самое главное, отличного друга. Куда больше его волновало то, что в его случае на этом чувства и заканчивались, когда как Морин мечтала о детях. Дети. Роберт порой и сам задумывался об этом, но уже спустя секунду его передергивало, и он с облегчением выдыхал, будто отпуская эту мысль прочь он избавлялся от страшного кошмара. Он всегда ценил чувства Морин — поэтому и научился искусно лгать. Мужчины в его постели оказывались куда чаще законноназванной жены, но если она о чем-то и догадывалась, то также мастерски скрывала это. Этот круговорот вранья продолжался с самого начала их отношений, Роберт привык ко лжи. Она горькой полынью оседала во рту и появлялась каждый раз, когда он вспоминал о жизни, к которой неизбежно возвращался после гастролей, которую на самом деле был бы рад оставить позади. Семья, быт, дети, резвящиеся под ногами и их заливистый смех: вряд ли он готов к этому сейчас. Времени ещё полно, и как же жаль, что Морин была несогласна с этим. Но Роберт уже поклялся себе — пока он не разберётся в том, что ему на самом деле необходимо, он будет принимать любые решения крайне осторожно. Он смотрит на себя в отражении маленького, заляпанного чем-то зеркальца; неуверенно проводит пальцами по скуле и тут же в отвращении одергивает руку. Нет. Как же это мерзко, какой же он мерзкий и жалкий. Роберт искренне не понимал людей, которые ненавидели себя, ведь ему со стороны всегда было виднее, какими прекрасными они являлись на самом деле, но вот свою ненависть он обосновать мог. Непредвзято, во всех красках и деталях. «Разве может кто-то полюбить такого…?» Он считал себя самым настоящим трусом. Кто, если не трус, будет бегать от собственных чувств или попытается затоптать их молодые ростки? Сомнения давно закрались ему в голову. Впервые за долгие годы своей безумной, распутной жизни ему открылись глаза на факты. Он жалок, он устал, а ещё он чувствует необъяснимую тягу к своему другу, с которым происходили и происходят страшные перемены. И в нем они тоже происходят. Роберт не привык заботиться. С Морин это выходило как-то естественно, хотя она все равно многого не требует. Но с Джимми все было как-то иначе, чем с другими. Тянуло и отталкивало. Когда его взгляд становился тяжёлым, а плечи опускались, Роберту хотелось выяснить причину его недуга, может, по-дурацки взять за руку, подарить ему свою компанию, как когда-то Джимми это делал для него, выслушивая истории. Но когда он начинал говорить или, упаси боже, неотрывно смотреть, то сердце Роберта сжималось. Воспоминания остались, их невозможно было стереть из памяти. Джимми подпитывал его зависимости, но и сам менялся на глазах — обнажал свою темную, голодную сущность, готовую отдать все, что есть и забрать эквивалент. На память он оставлял Роберту синяки на коленях или саднящую боль ниже копчика — как повезет; время от времени и Роберт злоупотреблял вниманием, заигрывая с кем попало на самом видном месте. Ведь это то, что Джимми терпеть не может, а, значит, побуждает его ревновать и действовать. И Роберту нравилось. И черт знает, кто из них после этого бо́льший мудак. Никто свечку не держал — Роберт не помнил, когда раздразнил Джимми настолько, что он стал более, чем ревнив. Планта тянуло, но не удавалось даже коснуться Пейджа. Игра превратилась в нечто большее, но Роберт игнорировал эти чувства, в надежде, что ему просто показалось… Все воспоминания утонули в реках алкоголя и горах кокаина, окончательно смешались, обратившись в его памяти калейдоскопом безумных ночей и захлестывающих эмоций. А потом произошло то, что произошло. Если бы у него была возможность отмотать время назад, он бы сказал куда больше слов. Сердце ухало вниз каждый раз, когда он вспоминал тот вечер и все то, что он увидел в бездонных, потемневших от отчаяния глазах. Ему казалось, нет, он был уверен, что сказал слишком мало в тот момент, ведь на душе оставался осадок из тех слов, которые он хотел произнести, но не смог. «Трус.» «Что же ты будешь делать?» Он уже пообещал себе — никаких поспешных решений до тех пор, пока он не разберётся в своих чувствах. Никаких резких движений, пока он не поймет, кто для него Джеймс Патрик Пейдж.***
Пустая, безмолвная степь Аризоны. Даже ветер здесь будто пытается свистеть как можно тише и гонять раскалённый песок как можно ближе к земле, прямо под колесами. Шелестят сухими ветками кустарники, где-то в расщелинах между треснувшей раскаленной землёй и семейством кактусов пробегает маленькая ящерица, живучая рептилия. Везде своя идиллия: в Англии это мелкий дождик, в Канаде — снег, а здесь — жар, поднимающийся прямо от прожженной земли, годами не знающей влаги. Джимми кажется, что он принадлежит этому месту. Ему безумно нравились зелёные луга, впечатляющие масштабностью склоны, горные хребты и дикие леса, но почему-то тянуло его именно сюда, к этой голой, безымянной равнине, одинокой и голодной. Он курит долго, медленно делает затяжку за затяжкой. Он точно пожалеет об этом, когда впервые не сможет преодолеть и одного лестничного пролета без одышки. Но это потом, а сейчас ему было жизненно необходимо успокоить нервы. Коул остался с девочками в джипе — видимо, не побоялся расплавиться от жары. Может, на улице было и не многим лучше, но разница все равно ощущалась. Он все никак не мог успокоить бешеный ритм сердца — совсем свежие воспоминания о прикосновениях женских рук сделали с ним это. До того ему стало плохо, до того мерзко, что его собственные руки, которыми он вцепился ранее в руль, как в спасательный круг, отнимались. А что до испуга — он не разобрался, что его вызвало: может, прикосновения, а, может, сам тот факт, что он до сих пор способен что-то чувствовать? Всяко лучше, когда в голове пусто, когда в ней нет совершенно ничего, кроме базовых желаний хорошо поесть и хорошо выпить, и в дополнение — хорошо обдолбаться. Джимми верил, что взял себя в руки. Охотно верил. Дела идут на поправку, ведь теперь у него появилось расписание и правила, хотя над вторым пунктом предстояло ещё много работы. Не так уж и просто упаковать в строгие рамки свои совсем нестрогие зависимости. Он заметил, что изменился, или, скорее, изменилось все вокруг него, извне. Со слезами, что он пролил в тот роковой вечер, к нему пришло и озарение, одновременно желанное и болезненное, даже ослепляющее. До того он и представить не мог, что оно будет ему настолько необходимо; его приход можно было сравнить с глотком свежего воздуха. Происходящее вокруг него и с ним в частности вновь приобретало четкие контуры, и пусть не становилось менее уродливым, Джимми хотя бы начинал понимать, с чем имеет дело. А вот избавиться от своей самой губительной привычки — прятаться от самого себя — ещё предстояло выкорчевать изнутри, как сорняк. За спиной Джимми хлопнула дверь. Приближался звук спокойного шага, под подошвами хрустела горячая галька. Джимми тут же выдохнул — это был Коул. — Ты не перестаешь удивлять, — воскликнул Рич, копаясь в кармане. Пейдж молча протянул ему свою пачку ядерного Ричмонда, и тот от угощения не отказался; разумеется, сигарет у него самого не было. — Взять и оттолкнуть Джипси, так просто. Девочка даже понять ничего не успела. — С каких это пор тебя волнуют чувства группи? — Сщурился Джимми. — Мы подобрали ее всего пару часов назад. — Меня будет волновать все, что угодно, если от этого будет зависеть то, как хорошо я потрахаюсь. От риторики Ричарда любому могло стать физически плохо. Кажется, только Бонзо мог сравниться с ним в бесстыдстве. Джимми пытался ухаживать и за Джипси, и за двумя ее подругами, но ему было слишком неприятно продолжать. Смотря на их нежные, гладкие, аккуратные руки, он не мог не подумать о других, сильных, жилистых руках, с широкими, шершавыми ладонями и выгоревшими на солнце светлыми волосами. Контраст того, что он видел, и того, чего он тайно хотел на самом деле — причина, по которой он отмахнулся от пресловутой Джипси, как от назойливой мухи, не удостоив раздражившуюся девушку взгляда, вышел из машины и удалился на интенсивный перекур. Они остановились где-то посреди ничего — чистое, голубое небо с бледным, безжалостным солнцем в зените соединялось с прожженной землёй, как два листа цветной бумаги. Вокруг было так тихо, будто кроме них больше жизни в мире не существовало. Потеряться никто не боялся — на, казалось бы, безжизненных просторах, было понатыкано с десяток указателей и знаков. Когда рядом появился Рич, все мысли Пейджа вновь затихли, оставляя его в смятении и дискомфорте. Меньше всего ему хотелось, чтобы Коул продолжил расспрашивать о причинах его отстраненного поведения. Очевидно, лучше ему об этом ничего не знать. Джимми чувствовал, как на самом деле сильно ему нужно кому-то выговориться. Выложить на стол все карты, рассказать свою историю от и до, чтобы ему помогли проследить хронологию того, что скоропостижно вылетело из памяти не без помощи крепкого алкоголя и наркотиков. — Я обнаружил, что не могу остановиться. Джимми моргнул. Ричард прозвучал блекло, пусто, пусть на его губах играла самодовольная улыбка; он также, как и Пейдж успел погрузиться в себя настолько глубоко, что вместо чувств наружу выходили лишь редкие пузыри воздуха — и пустой взгляд, устремлённый в никуда… Ход мыслей не отследить, если его нет. — Каждый день я просыпаюсь, а в голове все одно и то же. Представляю, как по телу разольётся тепло прямиком из иглы, — Джимми вздрогнул в дискомфорте. — Кажется, я не могу слезть. Внезапно, Коул предстал перед ним живым воплощением зависимости — все в его виде подчеркивало его всамделишную беспомощность; брендовая рубашка, джинсы свободного покроя и ремень с тяжелой бляшкой — вкупе с его измученным выражением лица даже его несказанно дорогой парфюм казался жалким, даже убогим. За красивой обёрткой он скрывал такую гниль, о какой Джимми даже думать не хотел. И была ещё одна, неочевидная причина, по которой он не собирался залезать Коулу в душу — ведь в Ричарде ему мерещилось собственное отражение. Свой ворох ошибок, потерь и утрат. Они курили в тишине, ее прерывал лишь отдаленный девчачий смех.***
— Не пойман — не вор. — Ты совсем ебу дал, Коул, — от такого махрового баса затряслись стены. — Хватит подвергать опасности меня и мою группу. Все и так хуево. Все молча соглашались. Питер был прав — собственно, только он один, кажется, и проследил момент, когда стоило остановиться, но никто этого не сделал. За круглым столом офиса сидели Рик, Роберт, Бонзо, Джон и Питер. Один стул пустовал. Закинув ногу на ногу, Коул совершенно отсутствующим взглядом смотрел куда-то в окно, на заволоченное серыми тучами небо. Всем было ясно, что без очередной дозы он работать просто не станет, но тратить кучу денег на наркотики — это уже слишком, и все это отлично понимали. И недавнее крупное ограбление теперь уже не казалось таким уж и загадочным. — Меня не поймали, Питер, все в порядке, — начал он совсем неуверенно, и все дружно вздрогнули, когда тяжёлая рука Гранта бабахнула по деревянному столу. — Это, сука, мои деньги, и деньги нашей многоуважаемой компании. Ты же понимаешь, что ты в лучшем случае будешь уволен? Лицо Коула тут же вытянулось. — Не могу поверить, Питер… — Ты издеваешься?! Перестань изображать идиота, ты отлично понимал, чем все это может кончиться! Они так громко кричали и размахивали руками, что остальным присутствующим казалось, что и до драки недалеко. Не найдя в себе силы продолжать смотреть на этот цирк, Джонси отвел глаза. Роберт молчал, смотрел в пустоту и даже не собирался встревать в происходящее. — Ну что, кто разнимать их будет? — спросил Джон, рассматривая удрученные выражения лиц своих друзей. Им и говорить ничего не пришлось. — Я? Понятно… Роберт бы с удовольствием вписался за Бонзо и спросил, зачем они здесь и почему вынуждены наблюдать за этим цирком, когда перед ними проносятся впустую законные минуты и часы отпуска, но не находил в себе сил и желания что-то изменить. В принципе, как и в личной жизни, ему виделась впереди лишь сплошная разруха и запустение, с небом, затянутом такими же серыми, плотными тучами, как и сегодня. Он одернул самого себя, останавливая бесконечный шквал гнетущих мыслей — ещё немного, и ему понадобились бы бумажные платки. Бонзо, таки, вмешался в их диалог: — Ребята, подеретесь потом, от нас что нужно? — От вас, Бонзо, я требую собраться с силами! Расклеиваетесь на сцене. Если дальше так и пойдет, фанаты сойдут с ума. — Что, прости? — Бонэм встал со стула. — Мы замечательно играем, Пит! Это Джимми с наркотиками заигрался. Может, его лучше отчитаешь? Ах да! — он махнул рукой на пустой стул на углу стола. — Его здесь нет! — Он ваш друг, участник группы, лидер или что?! Вы разговаривать по-человечески разучились, совсем в животных превратились?! Выясните, что случилось, и чтобы больше таких фокусов не было!***
Стены гудят от топота ног, от раздирающих глотку криков. У Джимми стойкое ощущение, что этот гул, пронизывая стены и полы, забирается к нему под кожу и сотрясает его тело вместе со зданием. Особенно сильно кружится голова: это не похоже ни на мигрень, ни на гипертонию. Это то состояние, при котором мерещится, что земля вот-вот уйдет из-под ног, но этого не происходит и не произойдет — Джимми это знает наверняка. Сложно ориентироваться в полумраке, когда тебе глаза слепит жаркий свет софитов. Планту кажется, что он одновременно и оглох, и ослеп. Стыдно сказать кому-то об этом, и он неуверенно плетется позади остальных, пусто смотря под ноги и все равно натыкаясь по пути на какие-то коробки и провода на полу. Все мышцы в теле Бонзо — или их большинство — сводит в эйфории, а одышка все никак не пройдет. Но, в отличие от предыдущих концертов, в этот раз дрожь в пальцах вызвана не столько усталостью, сколько раздражением, и он подмечает, что не может разжать кулаки. Джонси идёт впереди, понуро опустив голову. Сколько бы безумств с ним не приключилось, он, всему назло, оставался снисходителен и удивительно спокоен. Иногда у посторонних могло сложиться впечатление, что он и вовсе лишён способности чувствовать. Он выглядел мертвенно неактивным на фоне других участников группы. Но в этот раз даже Джонси помрачнел. Четверка под предводительством кого-то из стаффа вышла в очередной холл, но уже освещенный и просторный. Гул толпы постепенно растворялся вдали, от этого атмосфера все больше накалялась. Страшно подумать, как себя чувствовал несчастный роуди, как напряжённая тишина навалилась на него, чуть не раздавив. — Эти уебки, — тихий, но напряжённый голос услышали все, — они даже микрофон отладить были не в состоянии. Роберт пожалел сразу, что позволил себе слабость открыть рот. — Без разницы, отладили или нет. Вообще насрать, ведь мы играем несовместно! — никто из присутствующих не видел лица Джонса, и, может, это было к лучшему. И без того мурашки по коже побежали от его тона. — Если ты собираешься сейчас затирать за ансамбль, то я вставлю свои пять центов, — начал Джон, — все, что я делал, так это пытался поймать невменяемую игру нашей Старой Девы! Это, блять, не соляки, а невнятное бормотание! Песни уже не похожи на самих себя. Джеймс молчал, Джеймс сжимал челюсти, пытался выровнять дыхание, Джеймс пытался забыть про боль, которая лишь усиливалась и начинала распространяться по всему телу, как вязкая отрава. Но эффект от дозы, принятой перед выступлением, начинал спадать, и Джеймс терял терпение. — Не пей так много водки, Джон, может, память вернётся. Каждое новое выступление — это неповторимое шоу. Поэтому на наши концерты приходят обдолбаные толпы, поэтому тебе можно по настроению разъебывать отельные номера. — Его всего трясло, но как же это было приятно. Джон посмотрел на него взглядом, не предвещающим ничего хорошего. На мгновение все замерли в напряжении, но Бонэм не бросился в драку. Удивительно. — О, Всезнающий Пейдж, ты перестал различать соло и игру на подбор, признай уже это. — Что, говоришь? — Я удивлен, как кто-то вообще смог пережить ту кашу, которую ты сегодня сыграл. Героин обзор туманит? Поэтому ты никуда, блять, не попадаешь? — Слушай сюда, — Джеймсу хотелось повернуться к Бонзо, но что-то ему подсказывало, что Джон улыбается; и если это так, то он точно не выдержит и первым зарядит ему в нос. — Я жопу рву, чтобы спасти выступление, а твое дело — играть в ритм и держать свое ебучее эго под контролем. Чтобы такого больше не было. — Ха! Желаю тебе сделать то же самое! — было слышно, как Джон закипает. — Что это за командная работа, в которой все решаешь только ты? Джимми сжал кулаки, ногти вонзились в кожу. — Без моего управления мы бы не написали ни одной песни! Без моих связей вы бы были сейчас хуй пойми где, собирая объедки со стола! Я знаю, как сделать лучше! И хватит обижаться на то, что самостоятельно ты ничего придумать не способен… Он думал, что сейчас в голове не может шуметь ещё громче. Но он ошибся. Удар затылком в стену заставил все вокруг окончательно смешаться, он перестал различать что-либо перед собой; все, что он видел, это очертания красного от ярости лица Джона. От него разило перегаром, Пейджа тут же затошнило. Руками Джон вцепился в воротник костюма Джимми, и не то тянул на себя, не то прижимал к стене. Гитарист только и мог, что вцепиться мертвой хваткой в вытянутые вперёд руки. — Нет, Джон! — крикнул Роберт. Его голос был совершенно сорван. — Что «нет», Перси? Хочешь ударить его первым? Тогда подходи ближе! — прорычал Джон и ещё раз тряхнул Джеймса. Пока картинка перед глазами медленно собиралась воедино, Джимми копил силы, чтобы, наконец, оттолкнуть от себя барабанщика. Морально он уже готовился к удару по лицу; все, чего ему хотелось, так это чтобы в голове перестало так громко шуметь. — Джон, ополумевший черт… — Джонси звучал скорее разочарованно, чем напуганно; может, он и сам хотел быть на месте Бонзо, но насилие никогда не одобрял. Он же и остановил отчаявшегося паренька, который, совсем не думая, уже было ринулся разнимать музыкантов. — Сейчас же прекрати, пока не произошло ничего ужасного! — Роберт настойчиво дёрнул Джона за плечо, но тот вывернулся. — Он допизделся! Доигрался! — Джон говорил тихо, низким, хрипящим от напряжения басом, смотрел Джимми в лицо неотрывно, встряхивая и чуть ли не придушивая его, пока тот даже не пытался дать отпор. — Я не верю, что я один такой, кому это все уже осточертело! Творит хуйню он, а достается почему-то нам! — Джон… — Роберт хотел продолжить, но внезапно осекся. Он весь обледенел; Джимми искоса посмотрел на него. — Что, кто-то хочет поспорить?! — Джон зашипел, как змея. — Тебе жить надоело, Пейдж? Как ты вообще смеешь заикаться на такие темы?! Джимми дернулся, и ему в кой то веки повезло — он успешно скинул с себя руки Бонэма, и тот, не ожидая такого, полетел вперёд, врезавшись на стену. — Так! Прекратите оба! Джимми обернулся — в их сторону широким шагом шел Питер, и его выражение лица не предвещало ничего хорошего. Хотя, куда уж хуже. Секундная заминка стоила Пейджу пропущенного мимо внимания удара, но и здесь ему чудовищно повезло; Джон промахнулся, и его лицо осталось в целости. Он отпрянул, Джонси схватил обезумевшего Джона со спины, оттаскивая подальше, Роберт помогал. Питер что-то кричал барабанщику прямо в лицо, но Джимми уже ничего не слышал, не хотел слышать. В ушах нарастал мерзкий писк, от которого хотелось сжаться, исчезнуть, провалиться под землю. — Если ты сейчас же не успокоишься, я тебе, блять, вызову каталажку! — Рыкнул Питер на уже начинающего терять пыл Бонэма. Он понимал, что ему не вырваться. Секунды завязли на линии времени. Напряжение не утихало, лишь свернулось и снова спряталось внутри, как и было раньше: на концертах, на репетициях, даже на выходных. Любое общее времяпровождение Бонзо, Перси, Джонси и Пейджа чаще всего заканчивалось ядовитыми недомолвками и горькостью во рту. Это был вопрос времени, кто взорвется первым. — Мудак, — выплюнул Джон в сторону Джимми, когда его всё-таки отпустили. Все тяжело дышали, приходили в себя. — Боже мой… — Питер бормотал себе под нос, смотря в стену и вытирая вспотевший лоб платком. — Если это будет продолжаться, то в чем вообще смысл… В этот раз Роберт не пожалел, что открылся. Сказал напрямую и не поджал хвост, ведь это действительно то, о чем он думал, что чувствовал. И от этого всем остальным стало жутко. Когда участники группы перестают друг с другом ладить, это никогда не заканчивается хорошо. Все дорожки так или иначе ведут к распаду группы, а этот — самый короткий путь. Джонси проницательно осмотрел всех вокруг. Ситуация и правда была хуже некуда: Джон все ещё горит лицом и пытается умерить свой пыл, Джимми приваливается к стене и пустым взглядом смотрит себе под ноги, Роберт берет у Гранта сигарету, а его лицо отражает один из самых насыщенных оттенков печали; Питер так вообще ни на кого смотреть не в силах. Все выглядели помятыми и уставшими. Чуть поодаль все ещё стоял тот бледный юноша, который был вынужден их проводить. Он же и поторопит их, приведет в движение стоячую воду: — Вас ждет машина, там… — Черта с два я поеду с этим ублюдком в одной машине, — Джон все ещё был расстроен, никто не знал, отчего он взорвется ещё раз. — Ради всего святого, Джон, сейчас не время! — Питер, кажется, вспомнил, что время не вечно, и скоро машинам будет не выехать из-за наплыва фанатов. — Мне без разницы. Если вам так хочется, чтобы он остался жив, то он со мной в одной машине не поедет. Джимми всем видом показывал свою непричастность, что к чувствам Джона, что к ситуации в целом. Его усталый вид уже не внушал окружающим былой уверенности в том, что они двигаются в правильном направлении; он один олицетворял состояние всей группы, ее проблем и неразрешенных вопросов. Роберт молча наблюдал. Сигарета на содранное, сухое горло была не самым умным решением, но саднящая боль успешно его трезвила. Он смотрел на Джимми, и ненароком гадал, о чем он может сейчас думать. С того вечера они не обсуждали произошедшее. Как-то не до этого было, а свободное время оба проводили в одиночестве. Роберту хотелось узнать, о чем мог рассуждать Джимми в моменты уединения. Но чтобы хоть что-нибудь узнать, надо начать разговор. А как начать диалог? От страха в горле першило ещё сильней. И Роберт все никак не мог перестать параллельно проклинать себя: «Как ты вообще умудрился вляпаться в такой пиздец?!» Миротворцу Джонси удалось убедить Питера заказать ещё одну машину. Затем он подошёл к Джимми и тихо сказал: — Я поеду с Джоном. А вы катите с Робертом вперёд. Впервые за долгое время выражение лица Джеймса изменилось. Ему с трудом удавалось скрыть всплеск волнения. — Почему? Джимми сжал губы. Осекся. Не покажется ли этот вопрос подозрительным? Джон Пол стрельнул в него нечитаемым взглядом и спокойно ответил: — Садись в машину, мы с Джоном вас догоним. Или тебя силой тащить? Джимми и раньше периодически сталкивался с приступами паранойи. Не слишком ли заметно, что нечто большее, чем просто дружба связывает его с Робертом? Борясь со внутренним волнением он пошел вперёд, а молодой роуди побежал за ним, лишь тщетно пытаясь обогнать. Робу Джонси ничего не сказал, лишь содержательно промолчал; знал, что Плант сам все услышал. Очевидно, им всем необходимо отдохнуть друг от друга. Может, полезно будет не видеться вплоть до завтрашнего вылета. И Роберта это устраивало. Втоптав недокуренную сигарету в ковер, Плант направился за Джимми, и как же давно он не был так взволнован.***
Тихий гул мотора, шепот дождя за окном. Пробка, черт бы ее побрал. Роберт смотрел не вперёд, а в своё окно, и все никак не мог успокоиться. «Как же это все по-детски!» Для полного счастья не хватало только начать наблюдение за каплями, что стекают по окну. Развлечение, прямо как в детстве. Но это все равно лучше, чем смотреть по сторонам. Он не смог найти в себе силы заговорить с Джимми. Он не смог. В машине слишком тихо, салон небольшой, поэтому они сидят слишком близко, и от этого голова предательски быстро пустеет. Возможно, Джимми обрёл дар ясновидения после того, как начал употреблять героин, ведь, совершенно неожиданно, он заговорил первым: — Послушай, Роберт… извини. Не стоило мне открывать свой рот после концерта. Это было лишним. Говорил он очень тихо, теребя пальцами край своей сатиновой рубашки. От этого вида внутри у Роберта все оттаивало. — Забыли. С кем не бывает… — он выдал очередную полуправду. — Нет, мне правда жаль. Вы все… остаетесь лучшими в своём деле. Без вас не было бы и меня, — Роберту показалось, что голос Джимми дрогнул. На самом деле Пейдж буквально горел от волнения и стыда, но тщательно это скрывал. Никто не обещал, что заново учиться быть искренним будет легко. — У Джона часто башку сносит, это был лишь вопрос времени, на кого из нас в итоге обрушится его гнев. — Роберт пытался, правда пытался сделать непринуждённый тон, но настолько заволновался, что пришлось откашляться. — На самом деле все мы одинаково устали. — Это да, — выдохнул Пейдж. Странный комфорт. Джимми не мог контролировать внутреннюю дрожь. Она рвалась наружу. Давно же они не разговаривали. — Не помню, когда в последний раз засыпал без банки пива. — Только пива? — Ты собираешься со мной меряться тем, кто из нас больше пьет? — Роберт улыбнулся, искоса взглянув на друга. Да, он же все еще его друг, и очень близкий. Не то молчание, не то отстутвие былой непринуждённости в разговорах отсекло от их общения добрую половину того, что и вносило в отношения тепло и уют. — Возможно, — Джимми не стал продолжать шутку, но он заметно пытался сдержать смех. Роберт засмотрелся на его ямочки на щеках, на сухие, розовые губы, и когда опомнился, не смог себя простить. Как он может? Почему это происходит именно с ним? Что за слабость преследует его? Раньше бы он не позволил себе такого. Он ни заступился, ни пошел против: после концерта Роберт лишь предотвратил бессмысленный акт насилия. На самом деле он отлично понимал, что игры Джимми с наркотиками ни к чему хорошему не приведут. К сожалению, это понимали все, а также они не считали себя должными как няньки следить за Пейджем, и были совершенно правы. Все, что Роберт знал о личных связях Джеймса, это то, что он за последние несколько месяцев крутил шашни с несколькими девушками, но ничем толковым это не заканчивалось. Вряд ли ему было кому выговориться, вряд ли рядом с ним был хоть кто-то, кто попытался бы помочь. Роберт не мог даже представить себя в подобной ситуации. Вокалист тяжело вздохнул: по крайней мере, ему стоит попытаться выстроить мосты заново. Джимми больше не навредит, повторял он про себя. После того судьбоносного срыва в «Сиашелле» — уж точно. — Давно же мы не разговаривали. — Он вытер ладони об джинсы, правда, они были совершенно сухими. Нервный смешок Джимми в ответ его обнадежил. Затем последовало ещё более неловкое молчание: ни Роберт, ни Джимми не знали, что и сказать. Плант находил все это невероятно глупым. Как можно так бояться разговаривать, когда вы рука об руку прошли все возможные барьеры физической близости? Роберт размышлял, а развивалась ли их психологическая близость в принципе. Стоит ли эта игра свеч? Почему он, черт возьми, так взволнован? Плант уже спустя пару минут стал заметно нервничать. Он мечтал о том, чтобы эта поездка скорее подошла к концу. Ему все больше казалось, что Джимми есть, что сказать, но он молчит по тем же причинам, что и сам Роберт. Но если Джеймс-таки осмелится задать вопрос, найдет ли Плант слова, чтобы ему ответить? У него не было времени обдумать, объяснить жгучее чувство внутри, возникающее каждый раз, когда он находился рядом с Джимми. К тому же, подобное было для него в новинку. Ему нужно больше времени, о боже, он совершенно не готов что-либо решать прямо здесь и сейчас. Волнение тугим комом застряло в горле, напряжение было на пределе. Машина остановилась. Роберт вздрогнул — так задумался, что не заметил, как они подъехали к дверям отеля. Джимми первым вышел из машины, и они вместе, ни говоря ни слова, направились внутрь. На ресепшене у входа сидела женщина. Она очень скоро заметила приближающихся к лифту звёзд и счастливо улыбнулась. Роберт кивнул ей и ответил тем же, Джимми сделал вид, что не заметил ее. Собственные мысли оглушали его настолько, что он перестал обращать внимание на происходящее вокруг. Он испытывал постоянное внутреннее напряжение, ничуть не меньше Роберта. У него к Планту был один важный, серьезный вопрос. …Когда дверь лифта открылась перед ними, он набрал в лёгкие побольше воздуха. — Роберт. — Да? Он посмотрел на Роберта, так открыто и с такой искренней надеждой, которой тот ещё не видел. Вымученно улыбнулся. — Думаешь, у нас получится начать все заново? Дверь лифта закрылась. Немеющими пальцами Роберт поочередно нажал две кнопки, и кабина стала медленно подниматься. — Джеймс, я не буду торопиться с ответом. Извини. Мне нужно о многом подумать. — Ответ звучит холодно и напряжённо. Эти слова даются Роберту с большим трудом. Он пытался совладать с собой, со своими мыслями, в то время, как пальцы, фалангу за фалангой, прошивала мелкая дрожь. Вдох, выдох. Лифт продолжал медленно подниматься наверх, но Джимми казалось, что все происходит по-другому — будто лифт несётся со скоростью света, торопясь приблизить их момент разлуки. — Я понял, — и устремил глаза в пол. Они продолжат выступать на одной сцене, ездить в бесконечные туры, пока кто-нибудь не сломает ногу или не сорвёт голосовые связки; напиваться до беспамятства и накуриваться хорошей травкой, трахать красивых девушек после, писать песни и радовать фанатов. Когда они приедут на девятый этаж, их жизнь отнюдь не закончится. Но, чем ближе они становились, тем больше Джимми казалось, что он не выдержит. Внутри оборвалась нить, по которой, как по трубке, к нему в лёгкие поступал свежий кислород. Роберт продолжал молчать, Джимми осторожно, совершенно незаметно пытался заглянуть в его лицо ещё раз, чтобы удостовериться, что на нём отражено хоть что-нибудь, но золотые волосы закрывали ему обзор. Волосы, на ощупь мягкие, как шелк. Внутренняя рефлексия с прямым курсом на прошлое обещала Джимми страшные последствия. «Сейчас ты разрыдаешься, прямо здесь, перед ним, как последний уебок, ещё раз,» крутилось у него в голове волчком, а лифт, тем временем, продолжал подниматься… Он уже не знал, хочет ли поскорее приехать или остановить бег времени, чтобы успеть подумать. Он вздрагивает всем телом, как только слышит сигнал открывающейся двери. Только не это. Он открывает рот, чтобы сказать… А что? Никаких идей. Ни одной. Страх окутывает его с новой силой. Он уже извинился. Все гораздо хуже, чем ему кажется, или это просто очередное заблуждение? Вопросы наслаиваются друг на друга, заставляют его бояться ещё больше. Бояться неизвестности, бояться собственного одиночества, бояться, что Роберт пропадет из его жизни навсегда. Из раза в раз, одна и та же картина — горькая и страшная. Он видит его со спины, весь его прекрасный силуэт; его волосы, как всегда, отливают золотом, а запах парфюма, следующий за ним тенью — богатый, но одновременно очень родной. Он чувствует каждой клеточкой в своем теле, как сильно ему хочется приблизиться. Черт, да он всегда этого хотел. С самого начала, все, о чем он только мечтал, было его расположение. Но Роберт оказался не таким. Ничьим. Не в нужде, или же отрицающим ее. Он безмолвно наблюдает, как Роберт удаляется. Идёт медленно и тяжело. Его силуэт становится все меньше и меньше. Он смотрит ему вслед, а дыра в сердце стремительно разрастается. Двери медленно закрываются и наступает тишина. Он понимает, что все ещё жив, тогда, когда дверь перед ним открывается вновь. Он на одиннадцатом этаже. Пока внутри все окаменевшее, и он чувствует, как к горлу медленно подкатывает ком, нетвердые ноги несут его к номеру на автопилоте. Он не осознает свое собственное тело, не до конца понимает, что именно его руки открывают замок с первого раза, его ноги заводят его в номер и одним, четким ударом захлопывают дверь за спиной. Тишина раздражает. Какая же она пустая. В ней слышно только собственное дыхание и сердцебиение, медленное, как у мертвеца. «Настоящую, первую любовь ни с чем другим не спутаешь.» Ему снова становится страшно. Дыхание учащается, он быстро сглатывает, чувствуя, как тело поддается мелкой дрожи с новой силой. Нервный срыв. Комната с кремовыми стенами и высоким потолком вдруг разрезается пополам — перед его глазами возникают пугающие, черные вспышки. Он ненавидит себя, ненавидит то, что все ещё дышит и способен думать. А мысли наказывают его за то, что он все ещё жив. «Ты проебался, Джимми Пейдж, по-крупному проебался.» Он снова посмотрел на свои бледные, худые руки, и судорожно втянул воздух через ноздри. Горло самопроизвольно сжималось и разжималось. Эти руки творили страшные вещи. «Ты — тот человек, который заставлял его страдать.» Жгучая боль поразила грудную клетку, он вдруг закашлялся, как чахоточный, чуть не потерял равновесие, и на автопилоте прошел ещё на несколько шагов в гостинную. Все вокруг казалось ему чужим, все, кроме чувства глубокого страха и одиночества. «Ты контролировал его, пока он даже не был тебе ничего должен.» Он всхлипнул. Затем ещё раз. В горле, как осколки стекла, застревали все новые и новые рыдания, беззвучные и горькие. «Ты во всем виноват.» У любых поступков, даже хороших, есть свои последствия, и Джимми оказался у разбитого корыта, не имеющий права даже жаловаться. Крупные, соленые слезы покатились по щекам бесконечным потоком, ему, в сущности, было все равно. К нему сейчас все равно никто не зайдет. Глухие, мучительные стоны становились все громче, но ещё громче были судорожные попытки глотнуть разреженный воздух. Его продолжало колотить. Он смял рубашку там, где находилось его сердце, и прижимал этот кулак к телу изо всех сил, надеясь, что так хоть немного он облегчит свою внутреннюю боль. Ему хотелось разбить все многочисленные зеркала в этом номере, чтобы больше никогда не видеть собственного лица. Лица, которое Джеймс сам не узнает и не принимает, чего уж там говорить об окружающих его людях. Отвращение к себе накрыло его новой волной, он снова согнулся над полом и крепко зажмурился. К сожалению, он продолжал чувствовать. Он продолжал слышать, как задыхается от собственных рыданий, продолжал плакать, не оставлял попыток отдышаться. Он продолжал чувствовать вину за всю ту боль, которую причинил самому желанному в своей жизни человеку, пока был под влиянием собственных, испорченных наркотиками, болью и эгоизмом убеждениями. И никакой Кроули не спасет его от этого, никакой героин не заставит его забыть правду. Но, даже переживая страшный катарсис, он все равно возвращался к тем простым, счастливым моментам, которые раньше наполняли его жизнь смыслом. Те самые, добрые и незамысловатые мгновения, когда он мог засидеться, слушая впечатления Роберта от недавней бешеной поездки с Бонзо в горы, когда мог тихо и восхищённо смотреть, как тот делает что-нибудь совершенно обыкновенное или бытовое, что лично для Джимми становилось настоящей драгоценностью. Сам Роберт, его широкая, счастливая улыбка и озорные, голубые глаза… Теперь это все действительно становилось миражом, а недавние страхи претворялись в реальность. Если бы он не поддался сомнениям, не поверил из трусости, что ничего и никогда не получится, то они, возможно, смогли бы избежать всего этого. Будь он открыт к Роберту так же, как тот был открыт к нему, то, возможно, ничего бы и не случилось. Признайся он Роберту однажды, то, может быть, они были бы вместе.