Всклокоченная девочка в грязной и рваной рубашонке закрывала глаза исцарапанной ладошкой. Куда ни глянь — степь. Суровый край, не жалующий слабых. Колючий кустарник патшех там и сям зеленел среди выгоревшей под солнцем травы, а в светло-голубом небе парили сарычи, выискивая добычу. Позади девочки скособочилась хижина; полукруглый проход в неё закрывала шитая из разного цвета лоскутков тряпка.
Вдали протяжно заблеяла овца. У семьи Шахиш было всего пять овец и только одна лошадь — тощая и колченогая. Если бы не богатые соседи, семья девочки сгинула бы. Но тяжело жить редкой милостью чужих людей, принимать подачки, сгибая спину, уберегая себя от взглядов свысока!
В степях Никабаахэ было принято заботиться друг о друге, но добрый закон, попадая в человеческие сердца, в каждом искажался по-своему.
Матери, сестре и брату Шахиш не повезло — над ними не было крепкой защищающей мужской длани. И они были бедны. Им не выказывали уважения.
Зато Шахиш с малых лет отличалась редкой красотой: светлыми волосами и зелёными глазами, вспыхивающими как уголья от всякого чувства.
Мать надеялась удачно выдать её замуж.
Сейчас Шахиш было восемь лет, и она ещё не знала, скольких детей ей предстоит потерять, и какой позор падёт на головы младшего сына и внучки.
В роскошном шатре, на свежих овечьих шкурах, семнадцатилетняя Шахиш отдала девство новому старосте их селения, раздвинув полы халата, украшенного богатой вышивкой. После муж возложил ей на голову травяной венок, и она поцеловала сперва его руки, потом ступни, назвала его своим властителем, как того требовал старинный обычай.
Через пять седмиц Шахиш поняла, что затяжелела.
Семерых детей родила она. Семерых сыновей. Семерых!.. Но до старости дожил только один.
Если бы Асхель знала, как показать танцем цветные лоскутки прошлого отца и бабушки, которой она не никогда не видела, блеянье овец, которого она никогда не слышала; если бы могла показать, как дрожал раскалённый воздух над травой и кустарником паштех, своими колючками сдирающего кожу до мяса; алчущих добычи сарычей; спесивых соседей и сорокалетнего мужчину, возведшего юную деву на ложе из шкур.
Асхель не могла.
Поэтому она несла на подносе большую плошку с варёной в молоке свининой, кувшин свежих сливок и вишнёвый пирог.
На ней была только льняная туника. Медные браслеты звенели на руках и ногах, тяжёлые светлые косы блестели от масла.
Хорошо, что косы лежали на груди — не было видно вставших от холода сосков.
Девушка вошла в светлый храмовый зал — продающая своё тело полукровка да в святое место, и замерла.
За столом сидели четверо: полуголая рабыня-танцовщица, ваарта Гал’эри, одна из старших жриц и… Кит’ни’дин.
Первым порывом Асхель было убежать из этого места. Но её босые ступни будто приросли к полу. Руки задрожали, из груди вырвался тяжёлый, глухой стон.
Увидев её, Кит’ни’дин поднялся со своего места на скамье за широким столом, отстранив льнущую к нему рабыню.
Ваарта Гал’эри позвала его нарочно, в этом нет сомнений!.. Асхель опустила глаза и, мелко семеня, подошла к столу. Поставив на него поднос, девушка отпрянула, тяжело дыша.
Глаза жгли запретные слёзы унижения и страха.
- Камали, танцуй, хватит прохлаждаться, - повелительно бросила ваарта Гал’эри. - Танцуй — а мы будем есть и любоваться тобой.
Поклонившись, рабыня вышла в центр зала. Раскинула руки по журавлиному и замерла, ожидая музыки.
- Мне уйти? - спросила Асхель.
Её сотрясала дрожь.
Под вопросительным взглядом ваарты Гал’эри Кит’ни’дин взял девушку за руку и сказал:
- Останься. Ты будешь сидеть подле меня. И есть то, что ем я.
В полнейшем смятении Асхель последовала за ним на скамью. Воин пах вином, мёдом и сандалом. Он не был пьян, но тем не менее в его глазах Асхель заметила нездоровый блеск.
Сладко и тонко заплакали шаибрины*, и Камали двинулась по кругу.
- Зачем… - Асхель едва ли не плакала. - Мало мне унижений, ваартан?..
Воин сжал её руку под столом.
- Я хочу сделать тебя своей. Я сожалею, что поступил с тобой жестоко.
Девушка мучительно напряглась.
- Жестоко? В том закоулке… на земле… То для меня не была простая жестокость… Вы говорили, что мне должно быть привычно. Да! Но я… Я понесла от кого-то из вас, вытравила эту полужизнь и…
Тут пришёл черёд содрогнуться Кит’ни’дину. Его пылающие глаза устремились на Асхель.
- Хорошо, что ты вытравила плод.
Асхель отвернулась от него.
- Да, хорошо… Несчастная наша жизнь…
Слова Кит’ни’дина дышали страстью:
- Одарю золотом. А жемчуг… Знаешь, что такое жемчуг? У тебя будет из него ожерелье. Даже когда будешь ходить голая, и то оно на тебе будет. И лучшие ткани, и свои покои… Дам тебе служанок. Ты будешь как тоарван, Асхель!
- Нет!
Девушка сорвалась со скамьи, но упала, споткнувшись о край скатерти.
Ваарта Гал’эри мигом очутилась подле неё.
- Ах ты, дрянь!
Но воин отвёл руку содержательницы дома удовольствий.
- Я справлюсь сам, дорогая моя ваарта.
Шаибрины смолкли.
- Дайте ей вина, - с неохотой приказала ваарта Гал’эри.
Появившийся откуда ни возьмись слуга плеснул в чашу Асхель белое южное вино.
Кит’ни’дин взял чашу, встал на колени и протянул её Асхель.
- Выпей. Придёшь в себя.
Асхель посмотрела на него, потом на хозяйку… И выпила вино за пару глотков.
***
Создательнице мира жертвуют цветы, кровь животных и вино. А ещё — жар сплетённых тел женщины и мужчины. И некоторые говорят, что нет для Богини дара лучше.
Полуденный зной сморил жителей столицы, праздник стих на несколько часов. Храм Богини стоял запертый, ставни были затворены. Запахи сандала и роз, базилика и лилий смешались в один, дурманящий, сонный.
И при ярком свете дня город погрузился в полночные грёзы.
Женщина и мужчина упали на ложе. Он был стремителен и жарок, она — тиха и смиренна. Богиня не обрушит на них громы и молнии, не призовёт на них ни южную лихорадку, ни другую болезнь. Но этот мужчина заслужил — он не возносил хвалу Создательнице, он брал простую женщину, и никакой бык не крыл корову свирепее.
Женщина воздела руки в немой мольбе — не слушался язык. Мужчина схватил их, прижал к ложу… И бёдра к бёдрам, живот к животу, пока не наступил и мучительный, и сладостный конец.
***
Них’эй’рат чувствовал себя обделённым. Девку-то они оприходовали вдвоём, но заберёт сучку Кит’ни’дин.
Эх, хороша… И стан, и косы, и живот, и узкое лоно.
Них’эй’рат приложился к горлышку бутылки, но вино успело постоять на жаре и стало мерзким на вкус.
Не то что бы Них’эй’рат скучал по Асхель. Он едва помнил её лик. Испуг, синяки, ссадины — человеческих женщин и полукровок было много. Вереница несчастных мордашек и кричащих ртов.
Всех бы помнить, с кого срывал одежду.
Вино стало плохим, но Них’эй’рат пил и пил, пока не впал в беспамятство.
Снились ему не кустарники паштех и сарычи, а драки, оружие и девки, но ни у одной из их не было светлых, будто выжженных кос, и зелёных гадючьих глаз.
Них’эй’рат спал, а вот город потихоньку начал оживать, стоило подуть вечернему ветерку.
***
Махитебенге выбежала за ворота как была: босая и в сползшей с плеча рубахе. В руке сверкал кухонный нож.
Крича, осыпая жестокость винаийр проклятиями, давясь слезами, девушка принялась резать себе запястье, и тёмно-вишнёвая кровь заструилась на траву.
На её вопли сбежались другие. Одна вырвала нож, другая стала истошно звать на помощь, третья стала отвешивать Махитебенге пощёчины, четвёртая сбегала за водой…
Ничего не помогало. Махитебенге билась в руках подруг, выла зверем, кусалась. Её лицо из чайного сделалось грязно-серым.
Приковыляла старая лекарка — помахивать клюкой и стращать хозяйкиными карами. А когда ей это надоело, подскочила к Махитебенге и схватила за кудрявые чёрные волосы.
- Ни один мужчина тебе не сунет, как я эту клюку!
Махитебенге зашлась в безумном вопле.
Асхель забрали. Отняли у неё Асхель. Забрали коварством, тайно сманили… Якобы танцевать в храме. Оказали честь красоте, тонкому стану. На деле же!..
И у Махитебенге остался только нож, над которым она молилась своим богам несколько ночей подряд.
Дайте, боги, силы их всех убить.
***
Одарю золотом. Знаешь, что такое жемчуг? В ожерелье будешь ходить и когда голая.
Прохладная, кажется, женская ладонь стёрла пот с пылающего лба. Губ коснулся край чаши. И в чаше была вода, а не то отравленное вино.
Асхель хрипло застонала.
В низу живота и в лоне снова болело.
- Тише, девочка, всё пройдёт.
Тело утопает в чём-то мягком, высокий потолок такой белый, что больно глазам.
- Как она?
Мужской голос. Хриплый. Чуть виноватый.
- Дайте ей ещё немного времени, ваартан. Больно много вы влили ей снадобья в вино. Она хрупкая девушка, неж…
- Хватит. Не учи меня. Поди прочь, Камали.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
