***
В неё вошёл раскалённый кинжал. Вошёл и провернулся, и она закричала. Вот что такое любовь. Движение руки — взмах лебединого крыла. С ноги слетает сандалия — и ступню тут же ловят шершавые мужские руки, подносят к горячим губам под буйным золотом усов. Она сама вынимает из своих волос палочки. Чёрные локоны льются водопадом. - Ты змея, - говорит он, прежде чем увлечь её на ложе. - И я обовью вас, - смеясь, вторит она ему. И целует, целует, пока не мутнеет рассудок, а между ног не становится мокро и горячо. Может, она наивна, но всякий наивен, когда влюблён. Она полюбила его в пятнадцать невинных лет и будет любить до могильной земли. Она тогда солгала. Но исполнить свой долг ей не помешает ничто. А долг её - чтобы ему было хорошо любой ценой.***
Пятнистый леопард мелькнул в переплетении ветвей. Неслышно скользнул к водопою и стал лакать, но не позволил себе закрыть янтарные глаза. Другое дело — человек и подумать не смеет о том, чтобы сразить леопарда — лесного вождя. Их жизни равны. И только в древности старейшие из жрецов имели право на накидку из шкуры леопарда. Но воина, добывшего божественного зверя для старца, убивали. То была почётная смерть — искупающая грех. Гибкая чёрная девочка от ругани и затрещин матери убежавшая в лес, конечно, могла бы найти смерть в железных когтях. Но это — не её судьба. Она вообще не должна быть здесь. Она родилась не здесь. Но чёрной девушке снился лес, леопард, и сгорбленные жрецы с выбеленными сединой волосами. Потому что об этом ей в детстве рассказывала нянька. Девушка застонала во сне. Правая рука стиснула левую грудь. Бёдра напряглись и расслабились. Дыхание снова стало ровным. Под подушкой дожидался судного часа кухонный нож.***
Внучка перекати-поля, ковыля и кустарника патшех блуждала в ночи, и не было никого, кто мог бы её спасти. Руки ранил враждебный людскому роду кустарник, редкие в здешних краях светлые волосы спутались. Девушка походила на ведьму-инхе. Шатры как грибы. К одному-то она и шла: там её ждал постылый муж, от которого она сбежала пару дней назад, после очередных побоев. Бил он её за то, что она всё никак не родит ни сына, ни хотя бы дочери, за то, что её лоно всегда сухо, за то, что она часто упрямо сжимает губы. Девушка придёт к мужу — и очередное избиение будет таким, что она несколько дней не сможет встать со шкур. Или не придёт и сгинет в степи. Но эта девушка в степи не родилась. И не было у неё честного мужа. Она никогда не лежала на овечьих шкурах, хотя побоев досталось предостаточно. И глаза её только слегка раскосы. Девушка, никогда не желавшая мужчин, спала беспокойно. Металась. Вскрикивала. К ней во сне пришёл ненавистный каатван: такой же красивый, ни в одном бою его не ранили, это он много ран нанёс, золотые кудри и золотые усы. Лукаво улыбаясь, каатван протянул ей жемчужное ожерелье.***
Сквозь винную пелену и дым Них’эй’рат видел гибкие полуголые тела танцовщиц. Они носились вокруг, не замечая его, привалившегося к стене. Может, думали – он настолько пьян, что ему нет дела ни до рабынь, ни до музыки, ни до песен. Однако Них’эй’рату было дело до всего. Собравшись с силами, он приподнялся и пошёл в толпу, не выпуская из руки недопитую бутылку неразбавленного вина. И тут же кого-то задел плечом. - Смотри, куда прёшь, крысиный выродок! – крикнул ему крепкого телосложения мужчина, пьяный не меньше, чем Них’эй’рат. - Кого ты выродком назвал?! – взревел Них’эй’рат, бросаясь в драку. Какая-то глупая и тоже нетрезвая танцовщица вздумала остановить его, отвлечь ласками и танцем, и получила кулаком в лицо. После, прикладывая к разбитым губам и синякам под глазами вынутую из погреба бутылку, Них’эй’рат гордился собой, потому что победил. А что: мужик, с которым ему пришлось схватиться, по виду не больше чем горшечник, и он, воин… Воин… Проклятье… Не сейчас, когда за пьянство его не взяли разгонять мятежников. Указали от ворот поворот, только он явился. Прежние боевые побратимы брезгливо отвернулись, будто от шелудивого пса. Собственно, эти обиды Них’эй’рат теперь заливал вином. И единственная победа, которую ему удалось одержать - над тем ублюдком. Его и гордое, и унылое уединение прервал мальчик-слуга. Них’эй’рат никогда его не видел. И знать не желал. Поэтому гаркнул: - Вон отсюда, уродец. Мальчик невозмутимо поклонился. Ему было не больше десяти лет, однако на лице не отразилось страха при виде крупного разъяренного мужчины. Будь Них’эй’рат трезв, то понял бы, что это не просто так. - Танцовщица, которую вы ударили… Она не приходит в себя, стонет, и изо рта и носа у неё течёт кровь. - Какая мне разница? Всего лишь рабыня. Кому там она нужна? Мальчишка по-прежнему сохранял хладнокровие. - Она любимица моей ваарты. Ваарта, на свою беду, разрешила девушке пойти на праздник. Наша ваарта весьма могущественна, и она недовольна, что её собственности нанесён вред. Них’эй’рат открыл рот, но не нашёл, что сказать. Мальчик отошёл в сторонку. Них’эй’рат ничуть не удивился, когда ко входу в погреб набежала вооружённая стража. Праздник испарился. Угрюмое молчание нависло над поляной. На постели из плащей и ткани шатра лежала бледная как мел танцовщица. Изредка она открывала разбитый рот, чтобы издать полный муки стон, и снова замирала, словно мёртвая. Нос танцовщицы был свёрнут на сторону, и из него всё ещё сочилась сукровица. Подле неё стояла высокая статная женщина, уже немолодая, в роскошном платье и сверкающих драгоценностях. Них’эй’рата подвели к ней. В нём оставалось достаточно гордости, чтобы не бухнуться на колени, но его всё же заставили это сделать. - Так это ты изувечил мою рабыню? Что она тебе сделала? Отвечай живо, пока я не приказала выбить из тебя дух. Них’эй’рат откашлялся и по возможности придал себе гордый вид. - Меня оскорбил один пьянчужка. Конечно, я не мог оставить это без достойного наказания. А ваша рабыня схватилась за меня, чтобы не дать нам сцепиться. Ваарта фыркнула. - Значит, ты испортил чужое имущество лишь потому, что захотелось подраться с таким же как ты пьяным мужланом? Это оправдание в твоих глазах? Знаешь, сколько она стоила мне? Теперь же я боюсь, что она умирает после твоего удара. Найдутся ли у тебя деньги, чтобы искупить вину? У Них’эй’рата вмиг пересохло горло. Он прохрипел: - Сколько она стоила вам? Ваарта ответила, и он не сдержался – ахнул. - Так ты сможешь возместить мне убыток? Них’эй’рат опустил голову. Плечи поникли. - Нет, пресветлая ваарта. Глаза женщины сверкнули гневом. Она стала красивее. И ужаснее. - Ты, верно, помнишь древний закон: изувечивший рабыню или раба и не сумевший оплатить хозяйке или хозяину, или хозяевам ущерб – сам становится рабом или рабыней, пока пострадавшая сторона не посчитает, что долг уплачен. Винаийр-раб! Них’эй’рат зарычал. Рванулся было к ваарте, но застыл на середине движения, и упал головой в землю. Завыл и забился, осознавая немыслимый позор.