Асхель из дома удовольствий

      Осенний ветер обжигал кожу. Камали стояла перед неприветливой стеной леса в одном широком поясе, повязанном вокруг бёдер. Вино с одуряющими травами действовало: холод не имел значения, стоящая перед ней задача не казалась ни глупой, ни страшной. Лес пел, и его пение слышала только Камали. Лес говорил. Камали понимала: о ней, о её любви, о её потерях и приобретениях, о трудностях, таящихся впереди. Танцовщица упрямо сжала толстую палку, нужную, чтобы отодвигать упругие ветви и узловатые корни.       Пой, лес. Предупреждай. Пугай. Женщину народа икритоен ничто не остановит, когда дело касается любви.       Камали чувствовала себя, как Асхель недавно: может, потом она сляжет в горячке, и смерть нависнет над ней, но танцовщица не могла отказаться от задуманного.       Глупые, глупые легенды народа икритоен. Но, когда ты в отчаянии, хороши любые средства.       Камали сделала шаг в неизвестность. Вино грело, а травы в нём насылали видения, и правдивые, и диковинные. В таком состоянии Камали пройдёт по корням и иголкам, по инею и колючкам, не почувствовав ни боли, ни сомнений, ни страха.       Бабушка Камали ослепла в семьдесят зим, а слегла в восемьдесят две, но ясность рассудка сохранила до последнего, как и живость чувств.       Дедушка пропал больше чем двадцать зим назад: пошёл на охоту и не вернулся.       Лес суров и жесток даже к тем, кто относится к нему с почтением.       А бабушка, пусть уже и слепая, и сломленная давним горем, и с бесполезными, постоянно болящими в суставах ногами, и кривыми пальцами рук, всё равно шила и вышивала, вязала носки и рукавицы на зиму… Камали не раз спрашивала её, почему она себя так утруждает, коли больна. И бабушка неизменно отвечала: потому что так надо.       Мать и отец прижили только одно дитя — больше крепкая на вид Оккива не смогла родить: всё скидывала и скидывала. Так и росла у них одна ненаглядная доченька, и не знали они, что судьба предназначила ей позор и муки, а им — жестокую смерть. Много раз Камали завидовала родителям, жалела, что не ей досталась погибель. Пусть бы они смогли спрятаться, уберечь себя в тот день, а её, Камали, зарубили бы проклятые винаийр.       Не пришлось бы любить одного из них.       Бабушка и в старости оставалась красивой женщиной. К ней сватались женихи: убелённые сединами вдовцы или те, кто не смог вовремя найти счастье с женой. Бабушка отказывала всем. Однажды Камали спросила её, почему так, ведь трудно жить без опоры, без возможности положить голову на мужское плечо, закрыть глаза и забыть обо всём, ибо всё отныне в его руках. И бабушка неизменно отвечала: потому что так надо.       Будучи взрослой, Камали перевела её слова как «я до сих пор люблю дедушку».       Ей стало обидно, причём вдвойне: и за то, что бабушка считала её несмышлёнышем, и за то, что бабушка была права.       Под босой ступнёй треснул ледок на лужице, сеть трещин паутинкой украсила его, из прозрачного ставшего молочно-белым, как зрачки древнего слепого старца. Медвежий след, заполнившийся водой. Камали не испугалась. Хозяин леса прошёл здесь давно. Это первое. Второе — вино и травы. Хотя, наверное, набирающий жир на зимнюю спячку медведь растерзал бы её, встреть по дороге; танцовщица плохо знала звериные повадки — она женщина, зачем ей знать, на охоту не ей идти.       А дедушке: пожилому уже мужчине, который не вернётся.       Икритоен верили, что в бескрайних лесах живёт чудовищный медведь, с белесой шкурой, длинной шеей и красными глазами. Он просыпается с первым снегом и прячется в сугробах, подстерегая путников. Или бродит вокруг становищ и лагерей, и людям то и дело мерещится его светлый мех и отблеск алых беспощадных глаз. А когда этот медведь насытится страхом людей… о, тогда он выходит, чтобы отведать их плоти.*       Поговаривали, что дедушку Камали убил этот медведь. Ведь её дедушка пропал как раз зимой.       Маленькая Камали слушала эти россказни, и кровь леденела в её жилах. Камали представляла медведя как живого, вплоть до запаха крови и разложения, исходящего из пасти, полной острых зубов; каждую белесую шерстинку. Старики баяли, что шерсть медведя такого цвета потому, что он валяется в костях своих жертв, истолчённых в крошку его могучими лапищами.       Медведь вечно голоден, а ведёт его по земле ненависть к людскому роду, не даёт ему слиться с землёй, как всему, чей век окончен. А сперва это был самый обычный медведь, пока в него не вселился злой дух.       И всё-таки страх добрался до сердца одурманенной танцовщицы, когда перед нею раздвинулись кусты и на свет полезло нечто косматое.       Камали вскрикнула.       И тут же её обхватили сильные руки, не дав упасть.       Камали поняла, кто это и обомлела.       — Ваартан?       Пред нею был он, Кит’ни’дин, только почему-то на его плечи был накинут плащ из медвежьей шерсти, и голову венчала медвежья голова, скалящая желтоватые клыки.       — Милый… Любый… — пролепетала девушка, протягивая к нему руки.       Кит’ни’дин ответил ей рычащим, гортанным голосом. Камали не поняла ни слова.       Лес наполнился криком, полным непередаваемой муки.

***

      Асхель не могла смотреть на тело танцовщицы, обезображенное ужасными ранами. Камали так и не приходила в себя, даже не стонала, и была холодной, как покойница.       Слуги заметили, что Камали с утра не в себе. И кое-какие храбрецы решили проследить, чего это ей понадобилось в лесу. Криками им удалось отпугнуть медведя, уже решившего начать обгладывать танцовщице лицо. Криками да ударами в железные котлы для пищи. Слуги знали — в лес осенью не суйся, если хочешь остаться цел.       А Камали пошла. Голой.       Она сошла с ума, не иначе.       Наконец, к исходу вечера, Камали застонала.       Асхель тут же склонилась над ней с чашей воды, готовая напоить. Но Камали снова обмерла.       Молиться было не кому.       И теперь уж точно ваартану Кит’ни’дину не нужны будут ласки Камали: медведь так исполосовал когтями её правую грудь, что от неё остались одни ошмётки, которые лекарь отрезал, чтобы не загнили, а с левой был содран сосок.       Будет чудом, если Камали выживет, окрепнет — и не покончит с собой.       На ноги танцовщицы тоже было страшно смотреть — ступни опухли и посинели пальцы. Исколотые сосновыми иголками, изрезанные льдом, изящные, тонкие ступни, которые в былые времена ваартан Кит’ни’дин любил целовать.       Душа Асхель плакала.       Только много времени спустя, под утро, Камали открыла глаза, приподняла голову и обвела спальню мутным взглядом. И тогда Асхель поняла, почему танцовщица ещё не мечется, издавая дикие крики — её зрачки заполнили всю радужку. Камали приняла что-то, отправляясь в лес, и это что-то ещё не отпустило её, не давая вернуться в явь. Не давая страдать.       Асхель всё же смогла её напоить, а потом пришёл лекарь — менять повязки. Тогда Камали тоже не стала кричать, только дёрнулась пару раз и застонала.       Лекарь был винаийр, и таких Асхель ещё не видала. Его глаза оставались такими же добрыми и когда он смотрел на себе подобных, и когда на людей, и на полукровок. А ещё лекарь был стар — зим под девяносто. Но дело своё знал. Он-то и подтвердил догадку Асхель:       — Девушка приняла дурман. Много дурмана. Странно, что она попалась медведю в лапы, а не скончалась от своих снадобий.       — И странно, что она ещё жива?.. — спросила Асхель.       Лекарь поджал губы и пожал плечами.       — Это лишь небеса и Создательница знают, будет ли эта девушка жить. Одно скажу — раны пока не загнили, и это хорошо. Ты станешь ухаживать за ней?       Асхель утёрла слёзы и ответила твёрдо:       — Стану.       Взгляд лекаря потеплел ещё больше.       — Тогда я и дальше буду оставлять тебе лекарства. И записки, когда и что давать. Перевязки же буду делать сам. Тебе не придётся меня звать — насчёт этого можешь не беспокоиться. Но когда дурман отпустит девушку, и боль даст о себе знать — вот тогда зови меня. В любое время дня и ночи.       В знак почтения Асхель поклонилась старику, коснувшись пальцами кончиков его сапог. Ещё ни один винаийр не удостаивался от неё такой чести.       Чести… Девушка грустно усмехнулась.       Лекарь положил ей на голову обе ладони.       — И тебе мир, дитя.       Асхель вздрогнула, потому что ей показалось, что старый лекарь прочитал все её мысли.

***

      — Какими ты их видишь, женщин-винаийр?       Асхель вспомнила грубую ваарту Гал’эри, склочных торговок, надменных жриц, а Камали между тем ту женщину, что чуть было не купила её для своего дома удовольствий.       — Мелочными. Тщеславными. Многие из них не красавицы, а смотрят на тебя как на яму с нечистотами.       Камали похлопала Асхель по плечу.       — Я таких тоже встречала, и много. Однако они из низших фандаа**. А вот наш ваартан видел саму тоарзаран. Жаль, он не мог взять меня. Так что я могу судить о пресветлой Эдир’хан лишь по его рассказам. Тоарзаран тоже надменна, но она уж точно имеет право быть таковой. Вот только гадостей ты от неё не услышишь — она себе подобного не позволит.       Асхель взглянула на залитую солнцем поляну.       — Про неё много дурного говорят, особенно мужчины. Кажется, она отреклась от сына и отправила его невесть куда? А мужа довела до того, что он сбежал?       Камали смахнула с её плеча надоедливую кусачую муху.       — Это всё правда. Как и то, что теперь она довольна — нашёлся новый муж, и его семя оказалось полезно: родилась наследница престола.       Асхель легла на согретую солнцем траву.       — А мы, тоже женщины, терпим такое…       Танцовщица устроилась рядом с ней.       — Не думай об этом. Думай о лете. О том, что сейчас его середина… Что мы предоставлены сами себе…       Девушки и не заметили, когда их пальцы переплелись.       Они не могли быть подругами, не хотели быть подругами, но сердца робко стремились друг другу навстречу, и от этого было чуточку странно, и очень-очень больно, будто души рвали раскалёнными щипцами.       К обеду зрачки Камали стали обычными. Тогда-то к ней вернулась способность чувствовать боль. Камали плакала и кричала, отталкивала руки Асхель и лекаря, ругалась на своём языке.       Заснула она только под вечер, когда и Асхель, и лекарь валились с ног.       — Скоро ли приедет ваартан? — спросила Асхель старика, когда появилось время.       — Не в его обычае подавать весточки. Ваартан любит приезжать внезапно. Чтобы слуги и рабы не успели попрятать свои ошибки. Но давненько его нет. Значит, прибудет он скоро.       — Скоро… — прошептала Асхель, отведя глаза.       От этого слова стало страшно и холодно.       Камали просила доставлять ему удовольствие, раз уж она сама не может. А теперь Кит’ни’дин и не захочет танцовщицу. Никогда. Никогда.       Асхель стало стыдно, но она сказала себе, что Камали объятия Кит’ни’дина в радость. Раз так, не грех жалеть, что танцовщица не добьётся от него взаимности.       А танцевать-то она будет?!

***

      Молельню заливал золотой вечерний свет. Свет падал на маленькую статую Богини, и казалось, что Создательница горела в лучах солнца собственного мира. Горела — и оставалась цела.       Это можно сравнить со страстью — она сжигает тебя, и всё же оставляет в живых и, быть может, обновлённой.       Но в Асхель всё умерло, покрылось льдом. Прикосновения Камали её было возбудили, но вспомнилась Махи-гай, и стало так противно и горько… И мысли напрасны, что Махитибенге потеряна навсегда — нарушить клятву верности немыслимо.       Асхель смотрела в лицо Богине винаийр и видела сквозь него отца, коня, на которого тот часто сажал её… И мать: грозную и грубую. Ваарту… Узрела, хоть и не видела никогда, степи отцовской родины, стада овец, маленьких мохноногих лошадей.       Каким божествам молиться за Камали?       Асхель встала на колени, опустошённая и раздавленная, сгорбилась, будто древняя старуха, и посмотрела на свои руки, бессильные что-либо изменить.       У неё даже убить себя не получилось. На второй раз духа её не хватит.       Так она и сидела, пока свет не заслонила тень вошедшего в молельню мужчины.       — Почему ты не в своей комнате? Я думал, ты меня встретишь.       Асхель не хватило ни на бегство, ни даже на крик.       Перед ней стоял ваартан Кит’ни’дин.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ