***
Под руками Асхель оживал страшный лесной зверь — волк. Смотрел в упор золотистыми глазами и скалился, показывая страшенные клыки. А по бокам от волка вились алые ленты. Те, которые воины-винаийр вплетают в косы перед боем. И, казалось, совсем не при чём была гроздь сирени, которую Асхель должна была изобразить на другом полотне. Ведь белая сирень означала любовь. Асхель так же, как и Камали, была мрачнее тучи. Но только потому, что не желала возвращения ваартана. Асхель полагала, что Кит’ни’дин, взбудораженный своей скорой свадьбой, будет домогаться её пуще прежнего. Девушка никак не могла решить, что противней: грубое насилие или развязная, показная нежность, попытки играть в любовь. Или он вправду любил её, только вот так — странно? Нет! Не бывает такой любви… Асхель отложила вышивку, встала. Подошла к окну. Вернулась к столу. Подол длинного и нарядного шерстяного платья мёл по натёртым до блеска доскам. Усадьба — тюрьма. Должность — игрушка для постельных услад. Камали надоела Кит’ни’дину за несколько лет. За сколько надоест она сама? Уж если она надоест своему ваартану, то постарается, чтобы он её прогнал. Или того хуже. Не велика беда. Всё равно это — не жизнь. Асхель снова подошла к окну. Распахнула его, впустив холодный воздух в жаркую спальню. И закрыла глаза, радуясь свежести. Лёгкий ветерок нёс вести о весне.***
Позже рассказывали всякое. Но никто не видел толком, когда же под ноги телохранителю важного ваартана кинулся низкорослый, худющий паренёк, чтобы дёрнуть за рукав, «обласкать» грязным словом и его, и его хозяина, а затем броситься в толпу и раствориться в ней. Телохранитель пошатнулся. Всего на мгновение. Но мгновения хватило. У Кит’ни’дина было хорошее настроение, когда он по утру пошёл на рынок, смотреть подарок Ват’хари. Он чувствовал, что почти влюблён в свою невесту, ведь здесь, в городе, было тепло, светило солнце, звенела капель и пахло весной. Как правы были их далёкие предки, решившие отмечать рождение нового года в первый день весны! Весна — начало жизни. Весна — любовь. Когда грязно выругался его телохранитель, Кит’ни’дин лишь лениво повернул голову. И дорого же он, воин, поплатился за недолгую беспечность! Нож вошёл между рёбрами легко, будто в масло. Всё получится, если лелеять ненависть столько дней, сколько она. Кит’ни’дин сумел ударить Махитебенге, и девушка полетела в грязный снег. Даже истекая кровью, винаийр шагнул к ней. Тогда-то до Махитебенге добрался леденящий страх. Кит’ни’дин бросится на неё и свернёт ей шею. И это будет для него легко, как для неё самой — пронзить его ножом… Но Махитебенге стоило бояться не Кит’ни’дина. Расталкивая народ, к ним торопилась стража. Ноги Кит’ни’дина подкосились, и он упал. Махитебенге схватили. Грязно выругавшись, один из стражников ударил её кулаком в лицо. И стало темно.***
Ват’хари не плакала, трясясь в душном, тесном овилене. Потому что впереди сидели мать и старшая сестра-наследница — прямые, как копья, с суровыми, застывшими лицами, сложив на коленях унизанные перстнями руки. В знак скорби все трое вплели в волосы тёмно-зелёные ленты. Кит’ни’дин ещё не умер, однако его лекари сказали, что конец близок. «Как это странно. И страшно — выходить замуж за будущего покойника» — думала Ват’хари. Но так было необходимо. Клятвы были принесены. Кит’ни’дин станет мужем Ват’хари, жив он или мёртв. Женщины остановились только у крохотного храма. Стены были плотно увиты стеблями дикого винограда, поэтому храм был плохо виден с дороги даже зимой. Ваарта Айя’тих первая подошла к двери и трижды постучалась. Отперли ей сразу, будто ждали давно. Выглянула высокая, худая как жердь старая жрица в скромном чёрном одеянии. Они с ваартой Айя’тих обменялись знаками. Мать Ват’хари вошла в храм, и дверь за ними закрылась. Ват’хари осталась стоять бок о бок с Айя’бай — их локти соприкасались. Сёстры старались не смотреть друг на друга. Старшая смеялась над долей младшей: не взять себе мужчину, чтобы быть владычицей, а войти в его дом, становясь лишь спутницей жизни — не велика честь для женщины. И вот — после смерти Кит’ни’дина Ват’хари наследует всё его имущество, станет полноправной хозяйкой. Подумав об этом, Ват’хари даже сумела улыбнуться: скоро она и сестра станут равны. Сёстры успели замёрзнуть, когда из храма вышли ваарта Айя’тих и жрица, отпершая ей дверь. Не говоря ни слова, ваарта Айя’тих зашагала к овилену. Жрица, укутанная в чёрное покрывало, тенью скользнула за ней.***
Заслонив ладонью пламя свечи, Асхель смотрела в восковое лицо своего ваартана. Он был жив, к сожалению, жив, но печать смерти уже была видна и проступала всё явственней. Красивые черты заострились, губы стали сливовыми. Он умрёт. Не ночью, так утром. Сердце Асхель молчало, а ему бы петь. Ненависть, радость, жалость — всё умерло. Умрёт Кит’ни’дин, но умрёт и Махитебенге. Смилостивятся ли винаийр, подарят ли ей лёгкую смерть? Вдруг Махи-гай уже казнили? Асхель поставила свечу у изголовья кровати. Кит’ни’дин заворочался, стал кашлять. Асхель могла бы напоить его — чаша с водой стояла тут же, но девушка не стала. Будь у неё больше сил, она бы упивалась своей жестокостью. Он прохрипел: — Ас…хель… Кашель стал хуже, на губах выступила кровь. Асхель смотрела, не в силах отвернуться. Чем платит Махитебенге за свой поступок? Наверное, её избивают, пытают. Кит’ни’дин зашарил руками в воздухе, стал от кого-то отмахиваться. И вновь позвал: — Асхель… Не жену, не Камали — её. Как можно — сочетать браком живую и умирающего? Асхель не выдержала и склонилась над ваартаном. Его глаза были открыты, и в них светилось узнавание. — Асхель… — выдохнул Кит’ни’дин. Он попытался было подняться, но упал, задыхаясь и хрипя. — Ну, где они, ваши серьги с рубином или гранатом? Золотые? Я так их ждала. Если Махитебенге сейчас лежит в темнице, на холодном мокром полу, избитая до полусмерти, а по ней бегают жирные крысы… Если её насилует какой-нибудь стражник… Или её голова уже скатилась к ногам палачей… Вы, ваартан Кит’ни’дин, умираете легче, чем она. Это несправедливо. Асхель возвела глаза к потолку. Этот мир сам по себе несправедлив. Потому что сотворила его несправедливая Богиня. Где он, тот яд, который заставляет саму кровь гореть, и убивает винаийр вернее, чем мечи, стрелы и копья? Асхель много про него слышала, а вот где добыть — не знала. Старый лекарь наверняка знает, но ей не скажет. Хорошо было бы добавить этот яд в воду и дать Кит’ни’дину выпить — жар спишут на воспаление. Ваартан и так умрёт. А если нет? Винаийр крепче, чем люди. Асхель посмотрела на подушку под головой ваартана. Любопытно, хватит ли у неё сил? А если кто войдёт? Вошла Камали. В её лице не было ни кровинки. Камали недавно плакала. Оттолкнув Асхель, бывшая любимица Кит’ни’дина опустилась перед ним на колени. Асхель осталась стоять за её спиной. — Милый мой ваартан… — произнесла Камали, глухо, будто из-под земли. — Посмотрите же на свою рабыню… Рот Асхель наполнила ядовитая горечь. Эту глупость, эту слабость к мужчине ничем не исцелить. И вместе с тем ей стало жаль несостоявшуюся подругу. Асхель было протянула руку, чтобы положить Камали на плечо, но вовремя передумала. — Я же вас люблю, — шептала Камали, гладя ваартана по лицу. — Помню всё до мелочи: ваши подарки, наши ночи, ваш смех, своё счастье. Я разве многого прошу? Взгляните на меня. Асхель взяла свечу и ушла. Пересекая порог, она захотела обернуться, но устояла. Ваартан Кит’ни’дин умер под утро.