Taedium vitae

Удалось ли мне добиться взаимности от Миро? Хотелось бы в это верить, но увы. Он не раз говорил, как страдает от невозможности любить. С головой ныряя в нашу блядскую созависимость, он наказывал себя. Миро хотел почувствовать к другому человеку хоть что-нибудь настоящее, идущее от сердца, но не мог и впадал в отчаяние, а после ещё сильнее физически себя истязал. Его сексуальный мазохизм был следствием какой-то страшной душевной немоты, тайной уязвимости эго. «Я бьюсь в закрытую дверь своей души», — однажды сказал он по пьяни. «Я — конченый человек, Дима, я не могу любить», — прошептал Миро, когда я в очередном порыве страсти стоял перед ним на коленях (да, было дело, и мне нестыдно), целуя его запястья и пальцы и бормоча признания в любви. Ему, недоступному и отчаявшемуся. В нашей паре Миро страдал физически и душевно, а я — только душевно. Он завидовал моим чувствам, переживал за свою ущербность, но никак не мог полюбить. А когда наконец-то почувствовал нечто большее, чем физическое влечение, от страха готов был смотать удочки и сбежать обратно в туман бесчувствия. Как ни печально, надо признать, что самый романтичный город мира стал началом конца в нашей с Миро истории страсти. Но обо всем по порядку. Итак, мы прилетели в Париж. Честно говоря, французская столица не особо меня впечатлила. Старинная ее часть — атмосферная, но я привык к более упорядоченной Германии и предпочитаю Мюнхен или Берлин. Париж, как дорогая блядь, смотреть и пускать слюни можно, конечно, но на расстоянии, а в реальности она даст только VIP-клиентам с кучей бабла. Однако мы поселились в центре, в небольшой двухкомнатной квартире с видом на Эйфелеву башню. Она оказалась хуевой: запущенной, с кусками грязно-бежевых обоев, кое-где свисающих со стен в спальне, ещё и холодной даже летом. Крайне неуютное и мрачное жилище. Неудивительно, что хозяин оттуда съебал, несмотря на престижный район. В большом зале стоял продавленный диван годов так восьмидесятых на вид, такой же нерабочий телек с громоздким экраном и потертый складной стол с облупившимся светлым лаком. Вполне позднесовковая обстановка, из чего я заключил, что этот его знакомый француз — хозяин запущенной квартирки, когда-то был тесно связан с Россией. Наверное, эмигрант. На полу лежал местами выщербленный, сука, ламинат, цеплявший занозами голые ступни. В спальне на стене висела дешевая картинка с мелкой синицей на ветке и стояла худшая в моей жизни двухместная кровать с отсыревшим матрасом, которая ужасно скрипела от каждого движения и стремно шаталась, грозясь развалиться прямо во время секса. Тесный санузел был совмещен: унитаз располагался рядом с ванной, отчего в комнате частенько стоял ебучий запах экскрементов. А на кухне не было ничего, кроме маленького холодильника и переносной электрической плиты. Даже, блять, элементарного стола для жратвы. В общем, опять нас наебали, мечты о Париже… они для богатых, а не для нас, едва наскребавших на повседневную жизнь. Чуда не случилось, и все проблемы мы притащили из России с собой. Зато вечерами мы порой выходили на крошечный балкон с проржавевшими железными перилами, посмотреть, как в отдалении завораживающе сияет огнями гламурный символ французской столицы. Романтика, мать ее. Днем мы бродили по историческим кварталам с огромной, бумажной, сука, картой, в которой Миро то и дело по-дурацки путался, сворачивал не туда, демонстрируя эталонный пространственный кретинизм, но упрямился и не давал мне рулить процессом или хотя бы включить навигатор. Он настаивал, что хочет гулять по Парижу по старинке, плутать в незнакомых улицах, теряться в неожиданных закоулках и почти чудом натыкаться на архитектурные шедевры. Зато, когда он наконец узнавал нужное место, радости не было предела. Миро заливисто смеялся, подмигивал мне, пускался в эмоциональные и пространные рассказы об архитектуре, из которых я запомнил только, что его особенно восхищали французские готические образцы. На четвертый вечер, когда мы, измотанные, вернулись в квартиру, и я готов был рухнуть и уснуть, Миро сел рядом со мной на кровать и пристально посмотрел таким мрачным, пронизывающим взглядом, что я вздрогнул — его депрессивные времена возвращались. — Бля, зачем так смотреть? Иди лучше ко мне, — тяжело вздохнув, сказал я, сам привстал и полез его целовать. Он холодно ответил и отстранился. Богомерзкая кровать противно заскрипела. — Придуши меня, — негромко произнес Миро, мельком взглянув и опустив глаза. — Что? — переспросил я, не поняв, чего именно он хочет. — У меня есть веревка. Придуши меня и выеби, — спокойно повторил он, глядя в упор. — Миро, да что с тобой опять? — я сел и попытался снова его обнять, но он демонстративно вывернулся, резко дернув плечами. — Сука, ты это серьезно?! — Абсолютно, — ответил Миро, поднялся, достал свой запылившийся рюкзак из-под кровати, и, к моему полному ахую, вытащил из него грубую хозяйственную веревку, завязанную в неровный клубок. — Тебе что, опять настолько плохо? — испытующе взглянув на Миро, уточнил я. Он всегда просил меня сделать с ним что-то отвратительное и больное, когда впадал в свое самое черное состояние. Тогда я реально подумал, что он — полный псих. — Да, совсем ебано что-то, — равнодушно подтвердил Миро. — Может, лучше выпьем или вынюхаем чего… — осторожно предложил я. — Мне сейчас нужен физический предел страдания, а не морально-нравственный расслабон, — упрямо мотнул головой Миро. — По-моему, тебе нужен врач, — осуждающе ответил я. — Да, но я им не доверяю, как и таблам. Не надо говорить больному, что он нездоров. Спасибо, кэп. Что, блять, думаешь, мне станет легче, если равнодушный мозгоправ выпишет мне антидепрессанты? Да нихуя. Я не буду жить на таблах. Это не жизнь! — закричал Миро, вскакивая с кровати и сжимая правую руку в кулак. — Я не хочу тебя душить, — покачал головой я, встречаясь взглядом с его бешеными глазами. — Мне похуй, этого хочу я. Если ты не можешь дать мне самое необходимое, нахуя пиздишь, что любишь, а?! — разошелся Миро, подлетая и ударяя меня кулаком в грудь. Тут я уже охуел окончательно и вышел из себя. Схватив его за плечи и повалив на кровать, я сел сверху и, игнорируя яростные пинки острыми коленями по бокам, прижал Миро к мерзкому матрасу и начал звонко бить ладонью по щекам, пытаясь то ли наказать за оскорбление, то ли привести в чувство этого неадеквата. — Ха-ха! У тебя кишка тонка. Я найду более сговорчивого пидора, — задиристо выплюнул мне в лицо Миро, инстинктивно жмурясь от ударов по лицу. В тот момент у меня полностью слетела крыша от злости. Я схватил его обеими руками за горло и принялся душить со всей силы. До сих пор помню эту страшную картину: покрасневший от натуги Миро, его буквально вылезающие из орбит глаза с кровавыми прожилками, открытый в тщетной попытке глотнуть воздух рот, царапающие пальцы, больно вцепившиеся в мои руки. — Что, сука, теперь ты доволен? Кайфуешь, блять, этого ты хотел?! — прорычал я, склоняясь к его уху. Он не мог ответить, его губы пару раз судорожно шевельнулись, мне даже почудилась перекошенная полуулыбка, и обмяк в моих руках. Я сразу разжал руки и бросился к его груди. Пульс был, но Миро валялся в отключке. Я испугался, не зная, что предпринять. Вдруг я невольно его убил? Хотел сначала бежать звонить экстренным службам, но понял, что не знаю местных номеров и вообще… я боялся новой уголовки: в Германии незадолго до нашего тура суд уже приговорил меня к двухлетнему условному сроку за избиение пары барыг, и мне совсем не хотелось превращать его в реальный. Миро лежал, не шевелясь, на его порозовевшей шее виднелись следы моих, блять, пальцев. Я кинулся в ванную, зачерпнул руками пригоршню холодной воды из-под крана, прибежал обратно и вылил ему на лицо. Затем схватил Миро, раскрыл ему рот и начал то ли целовать, то ли просто вдыхать ему в рот воздух. Первая помощь так себе, но я был в панике, почти в истерике и плохо соображал. Сердце его забилось ровнее, и я стал трясти Миро, как куклу, рыдать, мои слезы капали на его бесчувственное лицо, и умолять прийти в себя. Не знаю, что в итоге помогло, мои ли мольбы, холодная ли вода или воздух, который я вдохнул в него, но через несколько минут Миро застонал и разлепил веки. — Боже, Миро, ты меня до смерти напугал, — я трясся, одновременно смеялся и плакал, прижимая к себе едва пришедшего в себя любовника. Наконец, Миро закашлялся и сел, выбираясь из моих объятий. — Ты меня чуть не убил, — прохрипел он, беззвучно то ли рассмеялся, то ли расплакался, закрывая лицо ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону. — Прости, Миро. Но ты тоже хорош, оскорблял и доводил меня. Знаешь же, как у меня порой кукуха отлетает, если задеть за живое, — начал я извиняться и оправдываться. — Воды… — прошептал Миро. Я тут же подскочил, пошел на кухню, налил ее и принес. Он взял стакан и залпом осушил весь. Затем Миро потянулся, как ни в чем не бывало, скинул одежду и обнаженный лег на живот, скрестив тонкие щиколотки. Синяков на бледных ягодицах не было, давно я не драл моего enfant terrible ремнем. — Тебе особое приглашение нужно? — хрипло позвал он, оборачиваясь и пронизывающе разглядывая меня потемневшими от возбуждения серыми глазами. Я замер в нерешительности. Миро — полный псих, еще десять минут назад он лежал без сознания, а теперь, что, хотел ебаться? — Нет, Миро… Я не могу сейчас, — начал я, но осекся, увидев, как недовольно он нахмурился. — Окей. Тогда я пойду и найду того, кто сможет, — слегка усмехнувшись, Миро приподнялся на кровати. После стольких ночей его хрупкое тело по-прежнему манило, и я сдался, подходя и быстро раздеваясь. Решив не давать ему спуску и не доставлять удовольствия, я хищно навалился на Миро, придавливая весом к кровати. Мой хуй сразу среагировал. Одной рукой я жестко впечатал парня лицом в подушку, а другой резко всадил орган в его нерастянутое анальное отверстие на всю длину. Миро болезненно замычал, прикусывая ткань. — Дима, стой, блять. Не так резко. Дай мне привыкнуть, — прошипел он, отрываясь от подушки. — Нехуй провоцировать. Будем ебаться, как я хочу, — зло ответил я, ложась сверху всем телом, натренированными мускулами сдерживая его бессмысленные трепыхания и максимально грубо, до громкого вскрика, вновь засаживая хер в узкий зад. Внутри было влажно от смазки — мой ебливый провокатор явно подготовился к вторжению, но я не желал просто секса, я хотел сделать ему реально больно и наказать. Силой придавливая его к отчаянно скрипевшей от каждого толчка кровати, я по-звериному вдалбливался в горячее нутро, не замедляясь ни на секунду. Миро зарыдал подо мной, но я не реагировал. Даже его член обмяк от боли, что меня только порадовало и раззадорило. Я с полчаса жестоко драл его в жопу и нещадно лупил по ягодицам тяжелыми ладонями. Под конец Миро дрожал и ревел, уткнувшись лицом в подушку и сжав побелевшие тонкие пальцы правой руки в кулак. Когда я кончил и вытащил из него хуй, то заметил кровь, выходящую со спермой из поврежденного во время ебли ярко-розового анального колечка. В порыве страсти я слегка надорвал ему сфинктер. Но на этот раз мне, что странно и нетипично, было не жаль Миро: он вел себя отвратительно, сделал мне так больно и до смерти напугал. Он заслужил все страдания. — Что, ты получил желаемое, удовлетворен? А теперь иди на хуй, я хочу спать. Включишь свет, уебу, сука! — зло предупредил я, щелкая выключателем и забираясь голышом в постель в полной темноте. У меня не осталось сил, и я мигом провалился в черноту, совершенно не заботясь о том, что чувствует мой изнасилованный возлюбленный.

***

Утром я проснулся, ощущая на себе пристальный взгляд. Миро не спал и смотрел на меня провалившимися, замученными глазами, в них светились печаль и боль. Жалость кольнула в сердце, но я наступил на горло чувствам и равнодушно посмотрел на него в ответ. Пусть видит, что мне нестыдно за вчерашнее. Это он был не прав. — Сегодня наш последний день в Париже. Мы посетим Пер-Лашез, — безапелляционно сказал Миро, все же отводя невыносимый взгляд. Он был одет в черные футболку и джинсы, отчего казался совсем хрупким и уязвимым. Мне хотелось спросить, как он себя чувствует, но я не смог бы сделать этого, не показывая ебаного чувства вины. И я промолчал, вернее, попытался спросить взглядом, но он быстро отвел глаза, словно не понял. Почему провоцирует всегда он, а плохо в итоге мне? Кто из нас, блять, виноват в том, что произошло ночью: жертва или насильник? — Как скажешь, но я сначала позавтракаю, — заявил я, поднимаясь и под его внимательным взглядом голышом, с безжизненно висящим, сжавшимся и ставшим мелким членом, собирая разбросанную одежду. Я ощущал неприятный холодок между лопатками, словно меня, как жука-навозника, с холодным интересом изучает под микроскопом энтомолог. Крайне неуютное, пугающее чувство. — Хорошо, я подожду, — кивнул Миро, усаживаясь прямо на стол и утыкаясь в телефон. Обычно по утрам мы разговаривали, шутили, флиртовали и обменивались колкостями, но тот последний парижский завтрак прошел в звенящей тишине, между нами протянулась нить напряжения. В отличие от прошлых ссор и обид, здесь было что-то другое, наши отношения внезапно переменились, и мы резко вступили в зону отчуждения. Предгрозовое ощущение конца висело в воздухе, наполняя душу тоской. — Что такое Пер-Лашез? — поинтересовался я, почти давясь крепким кофе от противоестественного драматизма ситуации. — Старинное парижское кладбище, — на секунду отрываясь от экрана, пояснил Миро. — Зачем нам идти на кладбище? — не отставал я. — Это своеобразный музей макабрической архитектуры под открытым небом. Там похоронены многие легендарные личности. А еще кладбища подходят для серьезных разговоров, — не поднимая на меня взгляд, ответил Миро. — Нам надо серьезно поговорить, — кивнул я и не задавал больше вопросов, хотя Миро меня откровенно заинтриговал. Он был единственным человеком, кого я встречал, которого тянуло гулять по кладбищу, пусть даже и такому знаменитому. Надо обладать особым складом характера, чтобы видеть возвышенную красоту в смерти. Я другой, меня Пер-Лашез не привел в такое парадоксально живое состояние как Миро, склонного к депрессиям и мазохизму. День в Париже выдался пасмурным, серое небо затянули тучи. Настроение у меня было сумрачным под стать хмурой погоде. Мы вышли из дома в начале двенадцатого и доехали до нужной станции на метро. Пер-Лашез был настоящим городом мертвых. Мы взяли бумажную карту на входе, в буклете говорилось, что этот посмертный мегаполис населяет около миллиона человек, нашедших здесь вечный приют. Мрачная, серо-бело-черная архитектура, кое-где разбавляемая ярко-бирюзовыми памятниками и барельефами; устрашающие фигуры плакальщиц с костлявыми руками, горестно закрывающими каменные лица, просторные плащи придавали их сухощавым фигурам сходство с дементорами из «Гарри Поттера»; неровные дорожки с выщербленными камнями, резкими подъемами и спусками и грандиозными мавзолеями, склепами и часовнями по обеим сторонам. И над всем этим мраморно-гранитным великолепием ярко зеленели деревья, чьи кроны прикрывали обитель смерти от солнечных лучей. Миро шел, то и дело вертя головой и с плохо скрываемым возбуждением, даже с восхищением, разглядывая окружающее пространство. Я смотрел на все довольно скептически, меня больше занимал другой вопрос: о чем Миро хотел со мной поговорить в таком странном месте? — Тебе здесь нравится? — спросил я, поежившись от прохлады, залезающей под легкую куртку и пробирающей до костей. — Бля, спрашиваешь! Дима, это место — одно из самых особенных в мире. Здесь острее чувствуется единство пространства и времени. Жизнь и смерть — две стороны медали бытия, встречаются в этой пространственно-временной точке. Мертвые спят вечным сном в могилах, живые ходят рядом с ними, дышат, разговаривают и видят внешнюю пригламуренную оболочку самого страшного таинства. Это же буквально взрывает мозг, если задуматься! Здесь ты можешь реально прикоснуться к загадке сущего. Истина живет в этих камнях! — похлопал Миро ладонью по мраморному надгробию, воскликнув почти радостно и оборачиваясь ко мне. Утренняя боль ушла из его взгляда, казалось, он снова воспрял духом. Это зловещее место воскресило в нем нечто важное, вновь зажгло угасший огонь в поврежденном сосуде. — Почему тебя так влекут боль и смерть? — спросил я, когда мы остановились у возвышающегося мавзолея, с высоты птичьего полета он взирал с холма на расположенные ниже захоронения. К его белым стенам вела каменная лестница с тремя узкими пролетами. Миро пару минут молча рассматривал это величественное сооружение с минималистичными узорами и тонкими ионическими колоннами, отчасти напоминающее храм. — Какая легкость и воздушность в камне, ты только посмотри на эти четкие, изящные линии. Если это не искусство, то я, блять, не знаю, что тогда оно! — восхищенно покачал головой Миро. — Кстати, русский мавзолей. Здесь похоронена баронесса Елизавета Демидова. Она обожала Париж и имела в городе светский салон, а ее муж, заводчик и меценат, обожал свою безвременно почившую супругу и возвел для нее такую великолепную усыпальницу. — Да, любовь способна окрылять людей, — горько усмехнулся я в ответ. — Сорри, я отвлекся, ты что-то спрашивал? — вспомнил Миро, переводя взгляд на меня. Он, худенький и весь в черном, органично вписывался в кладбищенскую траурную эстетику. — Я интересовался, чем тебя так привлекают боль и смерть. Откуда в тебе эта тяга к одухотворенному страданию? — не удержался я и слегка кольнул его за пафосные речи. — Если б я сам точно знал, я бы тебе ответил. Только мое страдание не одухотворенное, а жаль. Я остро чувствую классическое фрейдистское притяжение Эроса и Танатоса. Духовные люди не получают катарсис от физической боли, завязанной на практически ритуальном сексуальном унижении. То, что мы с тобой делаем, это скорее ебучее сектантство, период, через который мне нужно пройти. Зачем, еще не знаю, но чувствую его неизбежность. Пойдем дальше, — предложил Миро, и мы побрели по улице вверх. — Вот интересная могила, Виктор Нуар. Он был евреем-журналистом, в двадцать два года его застрелил кузен императора Наполеона III типа из-за дуэли, на которой журналист должен был стать секундантом. Был политический скандал. А здесь Нуар как раз лежит, запечатленный скульптором в момент смерти, — рассказал Миро, вновь останавливаясь у повержено лежащей фигуры в человеческий рост. — Никогда такого не видел. Выглядит странно и жутковато, — резюмировал я, разглядывая раскинувшегося каменного страдальца. — Скорее, необычно. Но для кладбищенской архитектуры подобный натурализм в свое время был классикой. Этот вид скульптуры называется эффигия. Кстати, видишь, как блестит член у памятника? — весело рассмеялся Миро, касаясь сверкающей золотистой полосы на интимном месте. Я тоже не удержался, протянул руку и накрыл его теплую ладонь своей. Мы вместе держались за половой орган скульптуры. Я переплел наши пальцы и кивнул. Он, усмехнувшись, продолжил меня просвещать: — Когда Нуар умер, его привезли в морг с эрекцией. И этот конфуз не обошел вниманием и скульптор при создании памятника журналисту. А теперь его член вечно трут озабоченные дамы, которые очень хотят замуж, — закончил он со смешком, увидев, как я сразу отдернул руку. Вдруг Миро подошел ко мне близко-близко и страстно поцеловал. В нашу сторону сразу повернулись несколько голов бродивших неподалеку туристов. Все-таки целующиеся с языком на кладбище мужики тогда были диковинкой даже для просвещенной Европы, и хулиганская выходка Миро не могла остаться незамеченной. — Ты чего, тише, тише, Мирончик, — прошептал я, неохотно отстраняясь, хотя у меня потеплело в груди и словно свалился с плеч многопудовый груз вины за ночное изнасилование. — Дима, не будь таким сычом. Все, что было ночью, случилось, потому что я этого хотел, — словно прочитав мои мысли, постарался развеять страхи Миро. — У тебя больше не болит? — с беспокойством спросил я. — Терпимо, не стоит переживать. Это был мой выбор, Дим. Жертва здесь скорее ты, чем я, — усмехнулся он и снова поцеловал меня в губы. Я не мог не ответить. Я так любил его в тот момент, невыразимо словами, неистово, страстно обожал и боготворил этого жестокого засранца. Миро взял меня за руку, мы так и пошли с тесно переплетенными пальцами рассматривать кладбище дальше. Он еще несколько раз останавливался у разных надгробий и рассказывал мне пикантные и занимательные истории о жизни и смерти местных знаменитых покойников. С позволения читателей я их опущу, чтобы перейти к важному разговору. Мы оказались у могилы Оскара Уайльда — пожалуй, главной достопримечательности Пер-Лашез. Его надгробие венчал египетский сфинкс с мужской головой — мифологическое воплощение мудрости, афористичности и парадокса, которыми славился классик английской литературы. У его памятника было многолюдно. Там стояли странные, разукрашенные, как петухи, европейские пидоры, утонченные, блять. Один нежный пацан лет шестнадцати на вид, смотрясь в маленькое зеркальце, старательно обвел губы ярко-красной помадой, захлопнул пудреницу и сунул ее в карман. Затем он решительно подошел к могильному памятнику Уайльда и под одобрительные возгласы и хлопки своих дружков потянулся к сфинксу. Привстав на носочки, пидор смачно поцеловал его в лапу. Когда он отошел, на скульптуре алел неровный отпечаток губ. Видя, как меня передергивает от забав этой малолетней шпаны, Миро рассмеялся и принялся уверять, что все в порядке. Уайльд — всемирная икона гей-сообщества, и паломники из разных стран приезжают сюда, засвидетельствовать мэтру свое почтение. Выражают его часто и таким необычным способом — целуют памятник, оставляя на нем красные губы. Администрация заебалась отгонять толпы восхищенных пидоров от могилы Уайльда и негласно закрыла на это нетрадиционное действо глаза. — Бывает же, так настигла посмертная слава бывшего изгнанника. Посмотри на эпитафию. And alien tears will fill for him/ Pity’s long broken urn, / For his mourners will be outcast men, / And outcasts always mourn. Обрати внимание на последнее предложение: «И изгои всегда горюют». Outcast и vagabund — изгой и бродяга, оба маргиналы. Я всегда чувствовал влечение к Уайльду. Он один из немногих, кто остроумно выразил культуру упадка. — Да вы, батенька, сраный декадент, — я попытался сбавить пафос его речи. — Викторианский декаданс для меня афродизиак, — усмехнулся он. — Я бы пригласил Уайльда третьим вагабундом. Ménage à trois. — Бля, Мироша, ты крейзи, — рассмеялся я. — Не хочешь Уайльда, мм? А я бы переспал еще и с красавчиком Дорианом Греем. Тебе важнее внешность или содержание в любовнике? Кто сексуальнее: Уайльд или Грей? But beauty, real beauty, ends where an intellectual expression begins, — продолжал дразнить меня Миро. — Это типа что важнее: сосуд или огонь, мерцающий в сосуде? — невозмутимо парировал я. Пусть не слишком выебывается, умник. — Нихуя, Дима, ты реально читал Заболоцкого, что ли? — радостно присвистнул Миро, похлопывая меня по плечу. — Ну да, попалась на глаза как-то твоя книжка, и пока ты там с кем-то по телефону болтал, я пролистал. Там было про некрасивую девочку хорошее стихотворение, — признался я. — Димыч, ты меня восхищаешь. Неужели в тебе тоже умер поэт? — снова сделал выпад он. — Не просто умер, но и успел разложиться, что твой декадент, — опять не растерялся я. — А тебе палец в рот не клади, — одобрительно усмехнулся Миро. — Так что важнее: тело или душа? — Душа, конечно, — не колеблясь, ответил я. — А меня ты любишь за душу или за тело? — уточнил он. От его вкрадчивого тона у меня по спине пробежал легкий озноб. — За душу, за невыносимо сексуальную, притягательную личность, — я приблизился к нему и прошептал это на ухо. Он вздрогнул, но тут же взял себя в руки. — Хорошо, значит, с этого дня мы переходим к платонической любви, — издевательски серьезно ответил Миро. — Че это значит? — не врубился я. — Все просто: раз ты любишь мою душу и неебически сексуальную личность, нам больше не нужно ебаться. Достаточно возвышенно любить друг друга до конца своих дней. — Бля, нет, Миро. Я хочу твое тело не меньше, чем душу, — сказал я, пытаясь его обнять, но он с силой оттолкнул меня. — Так больше продолжаться не может: ты должен сделать выбор: мое тело или моя душа. Я не отдам тебе и то, и другое, — безжалостно отрезал Миро. — Как это, блять? Хватит издеваться, это несмешно, Миро, — начал снова злиться я. — А я и не смеюсь. То, что мы делаем с тобой — противно и аморально. Мы оба развращаем друг друга. Ты — мое тело, а я — твою неискушенную душу. И еще неизвестно, что хуже. Но я дам тебе возможность сделать исконный выбор между моим телом и душой. Ты, кажется, только что выбрал душу, разве не так? — надавил Миро. Он стоял и буравил меня мрачным, глубоким взглядом. — Нет, Миро, тело и душа неразрывны, нельзя выбрать что-то одно. Я не хочу отказываться от секса. Продолжай развращать мою душу, а я продолжу иметь твое тело и любить твою ебанутую начинку, — убежденно ответил я. — Я не хочу больше жить по-старому, Дима. Я почувствовал этой ночью, как это все мерзко и неправильно. Я хочу изменить наши отношения. Но сначала ты должен выбрать что-то одно: мою душу или тело, — продолжал настаивать Миро.  — Я не могу так, я не готов сейчас, прошу, Миро, не заставляй меня выбирать так. Я люблю тебя всецело, и за душу, и за тело, — я закрыл лицо руками. Мы говорили на русском на повышенных тонах, и любопытствующие зеваки-пидоры уже останавливались недалеко от нас и глазели. Мне захотелось им въебать от полноты чувств. — Ладно, Дима. Не будем работать на публику, — Миро тоже заметил рассматривающих нас людей. — Мы же планировали выпустить альбомы и съездить в тур. Откатаем города осенью, и ты даешь мне окончательный ответ, каков твой выбор: моя душа или мое тело. Выберешь тело, не получишь душу, выберешь душу, наоборот, — Миро буквально пригвоздил меня своим решением. У меня не оставалось иного выбора. — Я согласен, — хрипло сказал я. Миро снова взял меня за руку и повел за собой, решительно рассекая кучку обывателей, заинтересованных нашим выяснением отношений.