Брат за брата

Однообразие последних дней утомляло. Порой Люси начинало казаться, что в её жизни нет и не было ничего, кроме извилистой серой дороги, наметённых по её краям сугробов, тяжёлых сизых облаков, толпящихся у горизонта, и пробирающего до костей холода. И так теперь будет всегда, пока сама эта Вселенная не канет в небытие, схлопнувшись безвкусным пузырём изжёванной мятной резинки. Они были в пути четвёртые сутки. Их день начинался на рассвете, с первыми робкими лучами солнца, только в этот час способными прорваться сквозь плотную завесу туч, словно таким образом отмечая начало нового витка. Плеснуть в лицо холодной водой, натянуть, стуча зубами, выстуженную за ночь одежду, проглотить наспех скудный завтрак — и снова в опостылевший пикап отсчитывать глазами проносящиеся за ветровым стеклом бесконечные километры. Пару раз за день они останавливались в придорожных кафешках или на заправках, чтобы перекусить, и ехали дальше. Иногда Люси, убаюканная мерным тарахтением мотора, задрёмывала, проваливаясь в такие же унылые, как пейзаж за окном, сны, вязкие, душные, не приносящие покоя. Когда окончательно темнело, они сворачивали к очередному мотелю. Нацу брал комнату на двоих, заваливался с ногами на свою кровать, неотрывно пялился в потолок, закинув руки за голову, пока Люси пыталась отмыться в покрытом ржавыми подтёками душе. Стоило её голове коснуться подушки, как он щёлкал выключателем, погружая комнату в темноту. Люси забивалась с головой под одеяло, пыталась размеренно дышать, считать первые пришедшие на ум предметы, вспоминала прочитанные в детстве сказки, но всё равно не могла долго заснуть, старательно вслушиваясь в едва уловимые шорохи с соседней кровати. В какой-то момент сон вдруг одолевал её и так же внезапно заканчивался, будто она лишь на минуту закрыла глаза. С Нацу они по-прежнему не разговаривали. Оказывается, можно провести рядом с человеком четыре дня и не сказать ему за это время ни слова. Они не спорили по поводу того, кто на какой кровати будет спать или что заказать в очередном придорожном кафе. Распорядок дня не менялся, а общих тем для бесед не было в принципе. Вежливые «спасибо» и «спокойной ночи» они не говорили друг другу и на острове — Нацу, видимо, не считал нужным, Люси же просто старалась лишний раз не привлекать к себе его внимание, а теперь молчала, чтобы не нарваться на новые оскорбления. Она искренне не понимала, чем вызвала такое отношение. Поначалу ей казалось, что Нацу сердится из-за того, что они с Зерефом жили до свадьбы (тот, правда, не упоминал, что его родственники придерживается строгих взглядов на брак и семью, но, может, просто не хотел её пугать раньше времени?). Но то, что он наговорил ей во время первой остановки, наводило на другие мысли — Нацу за что-то злился на самого Зерефа. Не мог же брат увести у него девушку? Зереф не выглядел ловеласом. Обаятельный и при этом скромный, он долгое время довольствовался робкими объятиями и старомодным поцелуем руки, а желая поцеловать в первый раз по-настоящему, спросил разрешения. Люси таяла от его манер, от нежности и заботы. Она была уверена: такой человек не мог поступить подло. Скрипнул резко отодвинутый стул — это, закинув в рот последний кусочек хлеба, поднялся со своего места Нацу. Люси торопливо соскребла с тарелки остатки клейкой серой массы, гордо именуемой в меню «картофельное пюре», и поспешила в туалет: пить от холода не хотелось, но останавливались они редко, поэтому надо было сделать так, что в ближайшие четыре-пять часов эта проблема её не беспокоила. Когда она вернулась, Нацу расплачивался у кассы. Рядом с ним на стойке стоял бумажный, покрытый жирными пятнами пакет с логотипом кафешки и большая бутылка колы: эта забегаловка была последней перед ночной стоянкой, и подумать об ужине стоило уже сейчас, чтобы не ложиться спать голодными — не везде можно было разжиться даже остывшим чаем, не говоря о большем. Люси ничего не имела против пирожков и сэндвичей, но от колы её начала мучить изжога, а малыш стал очень беспокойным, буквально вытанцовывая в животе ламбаду. — Возьми, пожалуйста, обычной воды, — попросила она, несмело потянув Нацу за рукав куртки. Тот ожидаемо скривился, дёрнув рукой, однако воду всё же купил, расплатившись картой. При виде маленького кусочка разноцветного пластика Люси едва сдержалась, чтобы не вырвать его из рук Нацу. Она узнала её — эту карту оставил ей Зереф перед отъездом. Ошибиться Люси не могла: карту делали на заказ исключительно в одном экземпляре по специально разработанному эскизу. Она совершенно забыла о ней, собираясь впопыхах. А Нацу забрал и почему-то ничего не сказал. Люси, в общем-то, было не жалко — часть потраченных денег пошла и на неё тоже, но карта не просто принадлежала ей — она стала своеобразным подарком на помолвку, поэтому её хотелось вернуть обратно, просто как память. Отважиться заговорить о карте Люси смогла не сразу. Они отъехали от кафешки уже прилично, когда она робко попросила: — Ты не мог бы отдать мне карту? Я видела, ты расплачивался ею на стоянке. Не подумай, что я жадничаю… — Зереф тебе её дал? — перебил Нацу. — Да, и… — Ублюдок. Люси даже осеклась, проглотив готовую сорваться с губ фразу, — столько ненависти и презрения было в этом одном-единственном слове. Последние сомнения исчезли: между братьями и правда что-то произошло. Что-то мерзкое, тёмное, как раковая опухоль, разъедающее младшего из них, скорее всего, уже довольно давно. То, что нельзя было простить, забыть, перевернув страницу, отпустить и спокойно жить дальше. И ей, волею судьбы оказавшейся между братьями, придётся об этом узнать. Прямо сейчас. Если Нацу, конечно, захочет ответить. — Почему ты так ненавидишь его? — Почему? — Нацу с силой тиранул большим пальцем нижнюю губу, будто сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего. — Дай-ка подумать. Может, потому что он грубил отцу и доводил маму до слёз? Да нет, мелковато как-то. Тогда, наверное, за то, что пристрелил подаренного мне отцом щенка? Тоже мимо — он же не со зла, случайно вышло, хотя, конечно, не стоило на заднем дворе из ружья стрелять. Ну или потому что сбежал из дома, прихватив все наши деньги и мамины украшения? Да это же вообще пустяк! Бедняге нужно было на что-то жить. Нацу ёрничал, вываливая на неё всё новые и новые факты о брате, один неприятнее другого. Люси не хотела им верить: она знала совсем другого Зерефа, а тот, о котором говорил Нацу, был на него ни капельки не похож! — Зачем ты мне всё это рассказываешь? — наконец не выдержала она. — Ты сама спросила. А врать будущей родственнице некрасиво. — Спасибо, но больше не надо, пожалуйста. Люси казалось, если она услышит ещё хоть одно плохое слово о Зерефе, у неё внутри что-то сломается. Она сама сломается, перестанет быть собой прежней — доверчивой, открытой, несмотря ни на что любящей людей и мир. — Зря отказываешься, — деланно равнодушно пожал плечами Нацу. — Не узнаешь самое интересное. — Вряд ли может быть что-то «интереснее» того, о чём ты уже рассказал, — отвернулась к окну Люси, надеясь этим прекратить разговор. — Ну почему же? Очень даже есть. Например, что Зереф убил нашего отца, — как-то чересчур спокойно ответил Нацу. — Прирезал, как свинью. Как тебе новость, а? Прямо вишенка на торте! — Что?.. — Люси показалось, она ослышалась. — Боже… это… это бред какой-то! Ты ведь всё выдумал, да? Про щенка и побег, и всех этих замученных животных, и про… про убийство тоже! — Конечно! — легко согласился Нацу. — У меня же отлично развито воображение — так и хочется придумать о родном брате какую-нибудь гадость. Кстати, моя самая любимая о том, как Зереф подсыпал отцу снотворного в кофе, отнёс в лес, привязал к дереву, а потом вспорол ему живот. Вот этим самым ножом! — и бросил на переднюю панель тесак, который постоянно носил с собой. Люси, сглотнув, закрыла глаза. — Останови машину, пожалуйста, меня сейчас вырвет, — еле совладав с голосом, прошептала она. Нацу, резко крутанув руль, притормозил у обочины. Люси вывалилась из кабины, почти ничего не видя от застилающих глаза слёз, сделала наугад пару шагов и упала на колени. Внутренности тут же скрутило спазмом, потом ещё несколько раз, хотя, казалось, в желудке уже ничего не осталось. Сплюнув горькую слюну, Люси отползла чуть в сторону и, зачерпнув относительно чистого снега, растёрла им лицо, почти не чувствуя защипавшего кожу мороза. До этого момента сидевший в машине, Нацу выбрался из неё, но близко подходить не стал, остановился у переднего бампера, оперевшись на него бедром. — Я тебе не верю, — просипела Люси. В горле неприятно першило, губы и пальцы от холода почти не слушались. — Не верю. — Это твои проблемы, — сухо бросил Нацу. — Зереф не мог этого сделать. Он не такой. Его наверняка подставили, а ты поверил! — Его никто не подставлял. А если ты продолжаешь думать, что он просто ангел во плоти, после того, что я тебе рассказал, то ты ещё большая дура, чем я думал вначале. Садись в машину, пока задницу не отморозила. Спорить с ним было бесполезно — на это сейчас у Люси не было ни желания, ни сил. А сидеть на снегу дальше и правда не стоило: если промокнут штаны, ходить ей будет совсем не в чем. — Я не встану сама, — всхлипнула она. Нацу не сдвинулся с места. Люси снова заплакала, на этот раз от унижения и беспомощности. Нацу и так еле её терпел, теперь же и вовсе перестанет сдерживать свою неприязнь, отыгрываясь за брата. Чтобы подняться, ей нужна была опора. К сожалению, дверь в кабину захлопнулась, а сидя на земле, она её не откроет — замок слишком тугой, даже стоя приходилось прилагать много усилий, чтобы нажать на маленькую кнопку, а так, едва дотягиваясь до него кончиками пальцев… Можно даже не мечтать. Оставалось колесо, пусть и грязное, но сейчас выбирать было особо не из чего. Люси на коленях подползла к нему и попыталась ухватиться, но рука соскользнула. Судорожно вздохнув, она сделала ещё одну попытку. Пальцы, мелко дрожа, зацепились за выемку в протекторе, только сил подтянуться не нашлось. За спиной неожиданно хрупнул снег, а потом её подхватили подмышки сильные руки и настойчиво, но осторожно потянули вверх. За руль Нацу сел лишь тогда, когда она заняла своё место на пассажирском сидении. И снова в салоне царило молчание. Нацу, видимо, не хотел возвращаться к неприятной для себя теме, а Люси и вовсе было не до разговоров. Мозг, будто желая избавиться от грубо навязанных новых знаний, старательно отыскивал в памяти приятные воспоминания в надежде хоть как-то прикрыть нанесённые раны. Прогулка по пляжу. Она каким-то образом умудрилась порезать ногу об острый камень, и Зереф нёс её на руках до машины, настояв на том, чтобы рану осмотрел врач, хотя та была совсем крошечная и уже не кровоточила, когда они приехали в больницу. Потрёпанный томик Шекспира в тиснённой золотом обложке, найденный в дальнем углу в лавке букиниста, куда они забежали переждать летнюю грозу. Зереф осторожно водил по страницам кончиками пальцев, загадочно улыбаясь: «Никто, кроме Шекспира, так проникновенно не писал о любви. Если бы я мог, то говорил бы о ней только его словами». — «Ты мне почитаешь?» — «С удовольствием. Вот, мой любимый: Ничто не может помешать слиянью Двух сродных душ. Любовь не есть любовь, Коль поддается чуждому влиянью, Коль от разлуки остывает кровь». Люси запомнила всего четыре строчки, потому что могла думать лишь о том, как красиво играет свет на влажных тёмных кудрях, выбившихся из всегда строгой причёски, следить за движением тонких губ, ловя мелькавшую на них полуулыбку, отмечать непривычный трепет ресниц, яркий румянец на щеках, с головой выдающие неподдельное волнение. Букетик фиалок на подушке после их первой ночи. Она проснулась одна, и первое, что увидела, были цветы, перевязанные белой атласной ленточкой. Уже потом под ними Люси заметила записку: «Прости, что вынужден оставить тебя в такой момент. Но я буду думать о тебе весь день. Это единственное утешение в разлуке, что может позволить себе влюблённый мужчина. Хотя, каюсь, я позволил себе ещё кое-что — сорвать невинный поцелуй с твоих губ, пока ты спала. Не сердись на меня, дорогая, обещаю вернуть его тебе при встрече. Твой З.Д.» От этих нежных кусочков прошлого ей становилось ненадолго легче дышать, пока не вспоминалось другое, тёмное и страшное, и тогда она тихо плакала, как пнутая в бок собачонка, выкинутая на улицу наигравшимся хозяином. И так по кругу зациклившейся пластинкой, не давая ни минуты покоя. Люси почти обрадовалась, когда они свернули к мотелю. Поднявшись в номер, она, стянув сапоги и куртку, сразу легла — сил не было даже на душ. Нацу, повозившись на своей кровати, куда-то ушёл — ей было всё равно, куда и зачем. Вернулся он не скоро — Люси успела задремать; подойдя ближе, тряхнул за плечо, поставив на тумбочку бумажный стакан: — Это суп. Ешь, пока горячий. Люси растерянно захлопала глазами, не понимая со сна, чего от неё хотят. Нацу ткнул в стакан пальцем, коротко приказал: — Ешь. Она поднялась на локте, медленно, чтобы не расплескать, поднесла стакан к губам. Суп, вернее, почти пустой бульон, оказался несоленым и чуть тёплым, но Люси выпила его весь и снова легла, почти мгновенно уснув.