Брат за брата

Люси с ужасом смотрела на железного четырёхногого монстра, по недоразумению названного печкой, не представляя, с какой стороны к нему подступиться. Она немного видела в своей жизни кухонных плит, и все они, как одна, были электрическими: и та, что ей после длинной лекции по технике безопасности выдала хозяйка съёмной квартирки — допотопная, еле греющая, сжигающая половину её и без того скромной зарплаты; и новомодная, со стеклянным покрытием, к которой ей было даже страшно притронуться, у Зерефа; и огромная, на полкухни, в кафе, в пригоревших пятнах от упавшей мимо кастрюлей и сковородок еды. Даже на острове с его вечными бурями и перебоями с электричеством плитка была обыкновенной — привозить с материка баллонный газ оказалось не в пример дороже, чем чинить старенькие, бодро гудящие генераторы. Что же касается печек, то о них Люси читала исключительно в сказках и представляла себе несколько иначе. И хотя эта печка отдалённо напоминала обычную плиту, она совершенно не представляла, как на ней готовить: без ручек не отрегулировать температуру, и у неё просто-напросто всё сгорит! Впрочем «готовить» — слишком громко сказано. Из продуктов у них почти ничего не было: несколько пирожков, что им дала с собой Тереза, пара непонятно откуда взявшихся банок консервированной фасоли, с десяток пакетиков чая и полупустой пакет сахара. Сама Люси вполне обошлась бы чаем — аппетита не было совсем, но Нацу после тяжёлой физической работы наверняка захочет подкрепиться более основательно. Для него она решила разогреть фасоль, с хлебом поучится более-менее сытный завтрак. Закопчённая чугунная сковорода, несмотря на свой небольшой размер показавшаяся неподъёмной, нашлась в одном из шкафов. Люси вывалила на неё содержимое обеих банок и с трудом перетащила на печку, неудобно поставив на одну из конфорок — так, что посудина опасно зашаталась. Сдвинуть её не получалось, видимо, та за что-то зацепилась: Люси слышала странный металлический звон. Она наклонилась, отпустив ручку, чтобы посмотреть, в чём дело, и в этот момент сковородка, окончательно потеряв равновесие, резко накренилась; густой жирный соус плеснул через край прямо во вторую конфорку. В лицо пахнуло нестерпимым жаром, запахло палёным, перед глазами, ярко вспыхнув, заплясали искры. Люси, испуганно взвизгнув, отскочила, зажмурившись и закрыв лицо руками. Кто-то грубо толкнул её в спину, крутанул, набросив на голову тяжёлое и душное. Паника тут же хлестнула по нервам, заставив биться в кольце чужих жёстких рук, пока ей снова не дали возможность нормально дышать. — Сиди! — почти насильно заставив её опуститься на стул, приказал Нацу. — Глаза не открывай. Люси коротко и быстро дышала, до боли вцепившись онемевшими от ужаса пальцами в деревянную сидушку. Лицо горело, глаза щипало — то ли от ожога, то ли от закипавших под веками слёз. Голос пропал: она всё силилась что-то сказать, спросить, но губы дрожали, а изо рта не вылетало ни звука, лишь в горле сипело и свистело, как в боку у проколотой резиновой игрушки. — Пей. В рот хлынула вода. На первом глотке Люси захлебнулась, закашлялась; отдышавшись, сама взяла стакан, но пить не стала, настороженно замерев — лица коснулось что-то холодное и влажное. — Надо остудить кожу, чтобы ожог глубже не пошёл, — пояснил Нацу. Он ещё несколько раз менял полотенце, пока Люси не начала стучать зубами от холода. Она молча вытерпела всю экзекуцию, но когда мокрая ткань исчезла, не выдержала и робко спросила: — Всё плохо, да? Нацу молчал, осматривая лицо, — Люси чувствовала, как он осторожно касается щёк и лба кончиками пальцев. Загрубевшие подушечки больно царапали обожженную кожу, заставляя инстинктивно уходить от неприятных ощущений. — Ты зачем в печку сунулась? — вместо ответа поинтересовался он. — Сковородка неровно стояла. Я посмотреть хотела, почему она не двигается… — Посмотрела? — хмыкнул Нацу. Он в очередной раз куда-то ушёл, а вернувшись, принялся намазывать ей лицо какой-то неприятно пахнущей маслянистой субстанцией, снова снизойдя до объяснений: — Это мазь от ожогов. Может немного щипать, так что терпи. Когда Нацу отпустил её, Люси первым делом бросилась к зеркалу, но собственный вид не порадовал: покрасневшее опухшее лицо, жирно блестящее от крема, опалённые ресницы и брови, клоками сожжённые волосы… Она и так не считала себя хотя бы симпатичной, а теперь просто уродина! — Радуйся, что до волдырей не дошло, — равнодушно бросил в ответ на её тяжёлые вздохи Нацу, возясь у печки. — Тогда бы кожа пластами слезала. А так недели через две заживёт. Только мазать не забывай. И волосы лучше состричь — быстрее отрастут. Поели они быстро. Нацу умял всю фасоль, а вот к пирожкам не притронулся: сразу после завтрака он собирался поехать в посёлок найти грейдер и закупиться продуктами, планируя вернуться ближе к вечеру, и мог перехватить что-нибудь по дороге. У Люси же из еды оставалась только сдоба. Но даже будь у неё консервы, она скорее просидела бы весь день голодной, лишь бы не приближаться к печке. Вариант поехать вместе с Нацу не подходил. Опять плестись на снегоступах по лесу, трястись в холодной машине… Оставаться одной было страшно, но ещё меньше хотелось повторять вчерашний подвиг. Поэтому, оставшись одна, Люси, желая отвлечься, принялась за уборку: помыла в оставшейся горячей воде посуду, подмела пол найденным в углу веником, застелила постель, перебрала и аккуратно сложила свои вещи, небрежной горкой сваленные на стуле. На этом дела закончились. Бесконечно пялиться в потолок было скучно, а ничего другого, кроме как, отбросив стеснение, исследовать своё новое место жительства, в голову не пришло. Как оказалось, осматривать особенно нечего. В доме было всего две комнаты. Та, что поменьше, служила одновременно прихожей, кухней и неким подобием гостиной. Вторая, раза в два больше, разделённая в свою очередь, как выяснилось позже, ещё на три части, явно была хозяйской — слишком интимно выглядела стоящая посреди комнаты огромная кровать, на которой она провела ночь. Только сейчас Люси заметила висящую над изголовьем картину — написанный акварелью летний пейзаж в тёплых пастельных тонах. Точь-в-точь такой, как на её банковской карточке. Вряд ли это было простым совпадением. Теперь стало понятно, отчего Нацу так разозлился, увидев карту: наверняка он считал, что после произошедшего с их отцом Зереф не имеет права касаться всего, что связано с домом, будто это может осквернить родные стены. Странно, но ни на стенах, ни между вазочками с засохшими цветами на двух узких полках, ни на стоящем под ними старинном громоздком комоде, ни в шкафу за потускневшим стеклом — нигде не было ни одной фотографии. От этого комната казалась пустой и неуютной, словно хозяева приезжали сюда крайне редко и ненадолго, а потому не обживали дом, чтобы не тратить впустую время и душевные силы. Люси такое пренебрежение очень расстроило. Ей хотелось знать, как выглядели родители Зерефа, каким он был в детстве, последить его взросление, отмечая на снимках знакомые черты и представляя, как может выглядеть их ребёнок. У неё не осталось семейных фотографий, поэтому Люси ощущала себя потерянной, оторванной от корней, и сердце сжималось от мысли, что подобное может ожидать и её малыша. Это было неправильно. Но что она могла сделать? Лезть к Нацу с этими вопросами Люси опасалась — в лучшем случае её проигнорируют, в худшем — обольют злобой пополам с презрением. Наверное, стоило дождаться Зерефа; потом, когда эта неприятная ситуация разрешится, у них наверняка найдётся время собрать семейный альбом для нового поколения. Чуть помедлив — ровно столько, чтобы хватило посильнее себя раздразнить и договориться с совестью, она отдёрнула одну из занавесок в дальнем углу комнаты. За ней оказался небольшой закуток, в котором, судя по раскиданной одежде, ночевал Нацу. Второй, зеркально расположенный, отличался лишь идеальным порядком и содержимым полок — вместо вырезанных из дерева зверушек там стояли книги. Видимо, это были «комнаты» братьев. В той, что принадлежала Нацу, Люси долго задерживаться не стала, как бы не хотелось ей потрогать кособоких оленей и лопоухих медвежат. А вот в «комнатке» Зерефа провела почти весь оставшийся день, пока не начало темнеть. Лежала, свернувшись клубочком, на его кровати, гладила пропахшую пылью подушку, бережно перебирала в памяти, смаргивая горькие крупные слёзы, тускнеющие обрывки прошлого. И лишь окончательно продрогнув (печка прогорела, а подбросить дров она не решилась), перебралась под одеяло на большую кровать, прихватив с собой одну из книг. Вернувшийся Нацу тут же развил бурную деятельность. Перетащив из машины пакеты с продуктами, разложил их по шкафам; заново растопил печь, предварительно наколов дров; долго топтался у стола, гремя посудой и тихо ругаясь сквозь зубы. Люси всё это время старательно делала вид, что спит. Ей не хотелось ни видеть, ни разговаривать с ним из страха нарваться на очередную грубость и позорно разрыдаться, тем самым дав повод для новой волны презрения: она устала жить в такой напряжённой атмосфере, ежесекундно ожидая удара в спину. Нацу почему-то её не трогал, даже старался сильно не шуметь, и неожиданно поинтересовался, осторожно тронув за плечо: — Я там поесть приготовил. Тебе сюда принести? — Нет-нет! — испугалась его внезапной заботы Люси. — Я сейчас встану. Она резко откинула одеяло, забыв про спрятанную под ним книгу, которую позже хотела незаметно вернуть на место. Та с тихим шелестом упала на пол. Люси обречённо зажмурилась, приготовившись выслушать гневную отповедь (абсолютно впрочем заслуженную), но Нацу поднял книгу и, положив её на кровать, ушёл на кухню, не сказав ни слова. Ужин, как обычно, прошёл в молчании, под уютный треск дров в печи. Люси, с трудом запихав в себя рагу, щедро плеснула в таз горячей воды: следовало отмыть тарелки раньше, чем жир застынет. Нацу к её удивлению так и остался сидеть за столом, задумчиво крутя в руках любимый нож. Она уже почти забыла о нём, когда Нацу вдруг негромко продекларировал: — Ничто не может помешать слиянью Двух сродных душ. Любовь не есть любовь, Коль поддается чуждому влиянью, Коль от разлуки остывает кровь. Люси едва не выронила кружку. Во-первых, это было неожиданно, а во-вторых, прозвучало настолько проникновенно, что у неё по спине побежали мурашки. Если Зереф читал эти строки с легкой нежностью, то в голосе Нацу звучали горечь и непонятная грусть. — Мама обожала Шекспира, — продолжал между тем он. — «Если ты захочешь рассказать о любви, то пусть это будут его сонеты», — говорила она. Это её книга. Мама много что знала наизусть и часто читала нам вслух. А этот выделяла особенно. — Зереф тоже мне его читал, — прикипев взглядом к свежему засосу на его шее, ляпнула Люси. — А что ещё он делал? — резко вскинув голову, зло прищурился Нацу. — Картина, стихи… Какие цветы он тебе дарил? Фиалки? Люси не ответила, но Нацу и сам всё понял по её молчанию. — Тварь! Есть хоть что-то, чего не коснулись его грязные ручонки?! — прорычал он, воткнув нож в столешницу. — Разве он не может любить то же, что ты и мама? — сделала робкую попытку заступиться за любимого Люси. — Такой, как он, нет! — Какой «такой»? — не отставала Люси. — А если ты ошибаешься, Нацу? Если Зереф этого не делал? Его же могли подставить, а ты просто поверил, без доказательств. — Какие, к чёрту, доказательства мне нужны, если отец сказал, что это сделал он?! — То есть как… сказал? — не поняла Люси. — Ртом, — ядовито выплюнул Нацу. Взлохматил пятернёй волосы и заговорил — быстро, глотая слова, будто боялся передумать: — Зереф заявился лет через десять после побега. Приехал как ни в чём не бывало. Такой весь из себя, разодетый, ухоженный. Соскучился по дому, говорит, корни вспомнить, связь наладить. В общем, бред какой-то нёс. Отец обрадовался — он тогда сильно переживал, что Зереф сбежал, всю полицию округа на уши поставил. Ожил, планы строил, про внуков заговорил… Как-то Зереф предложил мамин любимый пирог испечь. Мне пришлось в город съездить за продуктами, они вдвоём дома остались. Приезжаю — дверь открыта, на снегу кровь, цепочкой за дом уходит. Я всё бросил и по ней побежал. Как раз на поляну, где мы играли в детстве. Отец к дереву привязанный сидит. Одежда разрезана, живот вспорот, кишки вокруг шеи намотаны. Он ещё жив был. Как только до моего возвращения продержался? Я к нему, а он говорит: «Это сделал Зереф», а потом… Потом попросил: «Добей меня, сынок. Мне очень больно». И нож этот рядом лежит… Помощь бы не успела, а везти его в больницу… как? И я… Нацу зажал рукой рот, словно таким образом хотел не дать сорваться с губ страшным словам, но всё же выдохнул сипло: — Я его убил. И затрясся в беззвучных рыданиях, спрятав лицо в ладонях. На воткнутом в стол лезвии ножа отражались, подрагивая, яркие отблески пламени.