Exhausted

      Весь следующий месяц Хосок задаётся вопросом, а изменилось ли что-нибудь с того дня, как на них напали? Стало ли хуже? Или, наоборот, лучше? Чон не понимает и не видит разницы. Для него всё одна сплошная полоса, серая и липкая.       Если бы он выбрал своё слово дня, то это было бы что-то вроде “пустота” или, может, “безразличие”. Неизменные слова дня, растянувшегося на несколько недель. Хосок будто потерялся в самом себе.       Мир вокруг, который когда-то казался таким интересным для изучения и экспериментов, сейчас не вызывает абсолютно никаких эмоций. Он опустошён и очень устал. Все его чувства притупились, а сил не хватает даже на то, чтобы встать с кровати и пойти что-то делать. Это не похоже на него. А может, это и есть он?       Он не знает.       Хосок смотрит на светлый потолок в своей комнате. Он не спал несколько дней, из-за чего болят глаза и кружится голова. Он впадал в это состояние долгое время, бесполезно цепляясь за всё подряд в попытках подольше удержаться от уже знакомой ему бесконечной бездны, которая засасывает в себя всё глубже. Впустую тратил силы, кидал их не туда.       И вот он лежит совсем один, считает секунды и выдыхает дым, наблюдая за тем, как он растворяется. Хосоку сейчас не хочется ничего настолько же сильно, только бы вот так же исчезнуть за несколько секунд, будто тебя и не существовало никогда.       Когда в квартиру кто-то заходит, Хосок даже не обращает внимание. Наверное, Намджун вернулся за чем-то, и скоро уйдёт. Глаза Чона расширяются, когда к нему подходит Чимин. Пак оглядывается, что уже тоже привычно, будто проверяет помещение на наличие следящих устройств (которыми сам напичкал его квартиру), и затем опускается на край кровати возле Хосоковых ног.       Он одет просто, больше нет той строгости, которой он придерживался почти всегда после освобождения. Никакого пиджака по фигуре, никаких строгих брюк и начищенных туфель. Никакой тщательной укладки.       — Давно тебя не видел, — произносит он тихим, спокойным голосом, и даже так кажется другим, словно в комнату к Хосоку пришёл другой человек. Близнец, подменивший второго. — Начал переживать.       Чон тушит сигарету о пепельницу на тумбочке и садится. Так легче заглянуть Чимину в глаза, в которых по-прежнему всё та же отрешённость. Невозможно понять, о чём он думает, и это самое настораживающее. Чимин словно всегда за стеной, которую не видишь, но чувствуешь. И сейчас Хосок упирается прямо в неё лбом.       — А где остальные?       — Я один пришёл.       Чимин вглядывается в лицо Хосока и слегка склоняет голову к плечу, хмыкая. Он рассматривает его, изучает взглядом внимательно — Хосок это чувствует. Чувствует пытливый взгляд, щекочущий кожу, будто пытающийся — или сумевший — пробраться под неё, чтобы там тоже всё разглядеть.       Хосок не шевелится. Он терпеливо ожидает от младшего чего-нибудь, да всего, что угодно. Но всё равно вздрагивает, когда тот вплетает немного подрагивающие пальцы в его волосы, начиная перебирать прядки и слегка массируя кожу головы.       — Хён, — непривычно мягко звучит голос Чимина, — у тебя седина видна. Хочешь, попрошу Юнги, чтобы он тебя покрасил?       “Мне плевать”, — вот что хочет сказать Хосок, когда заваливается обратно на кровать, так и не ответив на вопрос вслух. Потому что, на самом деле, ему далеко не плевать. Потому что он хочет увидеть Мина, который слишком сильно занят свалившейся на него работой.       Им пришлось ускорить план, ведь всем им понятно, что момент следующего нападения — дело времени. И неизвестно, когда они смогут найти господина Чона, и смогут ли вообще. И пока что вся основная работа стоит за этими двумя, которые полностью оградили себя от мира.       Поначалу Хосок даже не сомневался в хакерах, зная, насколько они оба упрямые и выносливые. Но уверенность стала немного ослабевать, когда Чон стал замечать мелочи, которые просто не мог пропустить.       То, как устало Чимин откидывается на спинку кресла, прикрывая глаза и массируя их пальцами. Как Юнги зависает и клюёт носом прямо за ноутбуком, совершенно измождённый и вымотанный. У обоих густые тени под глазами и кожа серая, а волосы в вечном беспорядке из-за привычки ворошить их, зарываться в них пальцами — то, что они перенимают друг у друга неосознанно. Доказательство того, что они становятся близки друг другу.       Но все эти детали говорят о том, что их личные резервы истощаются, запасы сил подходят к концу. Но они никому об этом не говорят, даже друг другу — всё и так понятно. Они сами взяли на себя эту ответственность за команду и не могут её подвести.       Сдаваться — не про них.       Хосок не знает, позвал ли Чимин Юнги, но где-то в глубине него зарождается надежда на то, что блондин всё же придёт к ним, отвлечётся от работы хотя бы на несколько часов и отдохнёт. Может, поспит с Хосоком и Чимином в одной кровати, чтобы они все могли восстановиться.       Первая неделя была самой сложной для Хосока. Осознание того, что он бесполезен, что он не может никак помочь, уничтожало его и пожирало каждый день. Самое яркое, что Чон чувствовал перед тем, как окончательно провалиться под лёд, — ненависть к самому себе.       Он бросил все силы на то, чтобы помогать людям, помогать Чимину и Юнги, но совсем не подумал о себе. Что ему тоже нужна помощь. Что он тоже нуждается в поддержке и объятиях, что укроют от мира. Но вот получить это он так и не смог, да и не верит уже, что когда-то сможет.       Чимин ложится рядом с Хосоком и обнимает поперёк живота. Они часто так лежали раньше, без всякого романтического подтекста. Просто Чону необходимо, чтобы кто-то был рядом, а младший никому не доверяет, кроме маленького круга дорогих ему людей. Они нужны друг другу, и хакеру очень жаль, что за работой и какими-то своими личными переживаниями он упустил что-то настолько важное.       Пак прижимается крепче, прикрывая глаза. Хосок бы порадовался, что Чимин настолько ему открыт, что он научился свободно проявлять чувства, пускай и так, но не может. Да и, честно, не хочет.       Чон не гладит младшего по голове, как раньше, не улыбается ему, не хвалит и не подбадривает. Он просто лежит так, вслушиваясь в мерное дыхание, и ни о чём не думает. В голове пустота, разрастающаяся во весь его рост и заполняющая собой грудину, словно чёрное, густое, липкое марево.       Ему бы порадоваться, что Чимин внезапно становится ещё более открытым, словно оттаивает. Но сам он сейчас погружается под лёд.       Юнги заходит в комнату и стягивает кепку, кидая её на кровать. Хосок оглядывает его с ног до головы, отмечая, что тот заметно похудел за этот месяц. Он кивает хакеру в знак приветствия, провожая вставшего Чимина взглядом. Сразу становится ещё холоднее. Пустота увеличивается, выходит за границы тела, не умещаясь в нём.       Хосоку кажется, что в чужих тёмных глазах, в которых не бывает ничего, кроме цепкой отчуждённости, он замечает беспокойство. Чимин никогда прежде не позволял себе такого, и это почему-то вызывает слабый всплеск злости.       Мин ставит коробку с краской на тумбочку рядом с пепельницей.       — Была только чёрная. Надеюсь, подойдёт.       Хосок хочет сказать, чтобы они отстали от него, оставили в покое. Что ему не нужно всё это, он просто хочет спокойствия, тишины, и чтобы никого не было. Какой-то частью себя он понимает, что все эти мысли продиктованы ему болезнью, что не сам он думает о таких вещах. Что депрессия делает это за него и вкладывает надуманное, словно пережёванное, ему в голову.       Только из-за понимания этого он кивает и садится.       Юнги красит его волосы осторожно, о чём-то негромко переговариваясь с Чимином. Голос у него глубокий и успокаивающий, и Хосоку кажется, он чувствует его прямо у себя в груди.       Он отмечает для себя, что эти двое стали действительно близки за то время, пока жили вместе. С Мином Пак чувствует себя спокойнее по какой-то причине, поэтому и приступы у него случаются не так часто, как могли бы. То же самое и с Юнги, который в компании Чимина практически не зацикливается, а бред проходит намного быстрее. Они могут оказать друг другу тот уровень поддержки, что им необходим, потому что они знают лучше, чем кто-либо, что именно им нужно. Как именно лучше справляться с этим, ведь ни один учебник не научит находить подход ко всем без исключения.       Им просто нужно было общение. И не удивительно, что они смогли найти, о чём и как говорить друг с другом, учитывая уровень понимания, который могут друг другу оказать. Вся терапия состоит в основном из этого.       А что сделал для их прогресса Хосок? Ничего, по его мнению. Он винит себя за то, что все заботятся о нём, а не о себе в первую очередь. Что носятся с ним, как с маленьким, будто он ничего не может сам. Будто это не он должен присматривать за ними.       У Намджуна и Сокджина Черён, которой нужно особое внимание, так как она ещё недостаточно взрослая, чтобы справляться со всем в одиночку. Но эти двое всё равно каждый день пишут ему и иногда заходят, чтобы позвать куда-нибудь, хоть и получают предсказуемый отказ.       Чон взял на себя ответственность за Чимина и Юнги, но не сделал ровным счётом ничего, чтобы им стало легче. Именно он должен всех их оберегать, поддерживать, дарить нужный заряд, но в самый нужный момент попросту перегорел. Он больше не чувствует, что вообще жив.       Это всегда происходит без предупреждения. Просто однажды он открывает глаза и понимает, что не хочет дышать.       Хосок смотрит на себя в зеркало, пропуская сквозь пальцы чёрные пряди. Чёрно-белый, серый, бесцветный. Пустой. Выглядит так же, как чувствует себя. Отражение лгать не будет, в отличие от глаз. Ему только интересно, почему остальные, видя это, молчат?       Он благодарит Юнги за проделанную работу. Тот отмахивается, фыркая, мол, ничего особенного. Но Хосок всё равно видит, что он доволен тем, что старшему понравился результат.       Пока на ютубе идёт выпуск какого-то глупого шоу, включенного, чтобы не грузить мозги, они едят то, что заказали, и пьют чай. Разговоры не затягиваются надолго, и день близится к вечеру довольно быстро. Для Хосока всё сливается.       Чимин моет посуду и прощается с ними, и они остаются вдвоём. Хосок возвращается в комнату и усаживается на кровать. Он не знает, останется Юнги или нет, но где-то внутри, в том самом ещё не загнившем уголке его сознания, он отчаянно кричит, чтобы тот обратил внимание. Ему до отчаяния, жизненно необходимо, чтобы Юнги увидел, как ему плохо. Чтобы понял, почувствовал как-то, что ему нужен хоть кто-то рядом, что он устал быть один. И, кажется, Юнги слышит его. Потому что достаёт из рюкзака ноутбук и пару пачек чипсов.       Вечер проходит так, как и всегда, когда они были в квартире Мина. Когда всё ещё не было так сложно. Хосок чувствует сдвиги внутри, когда блондин перекрещивает их пальцы, согревая и сжимая, будто хочет показать так Хосоку, что он не один. Будто держит его.       Темнота, их вечная спутница, обнимает своих сыновей, нежно прижимает к себе, и вот Хосок чувствует, как плечо Юнги прислоняется к его собственному. Тёплый выдох ложится на его ключицу.       — Хочешь, я тебе расскажу, как заболел?       Глаза Чона раскрываются в удивлении, и, кажется, это первая настоящая и искренняя его эмоция за последнее время. Он только кивает и ставит фильм на паузу, смотря в глаза напротив, в которых отражается свет с экрана. Они не прекращают держаться за руки, чувствуя, что обоим это необходимо сейчас.       — Ты уже это знаешь: мне было 17, когда я попал в аварию. В машину, в которой я ехал, врезалась другая. Операции, реабилитации, восстановление, — он забавно покачивает головой из стороны в сторону, когда перечисляет, только Хосоку не весело. Он знает эту историю, как и то, что: — Первые галлюцинации были в больнице. Мне начало казаться, что врачи — не врачи, и дают мне лекарства, чтобы усыпить мою бдительность. Мне сказали, что это последствия аварии, посттравматический синдром, и это пройдёт. Но всё стало хуже, когда я вернулся домой.       Хосок сжимает его ладонь в своей крепче, гладит подушечкой большого пальца по его костяшкам. Массирует острые косточки, видные под тонкой кожей, испещрённой венами и мелкими шрамами. Юнги слабо улыбается в ответ на заботу и по мере рассказа начинает тараторить, изредка прерываясь на короткий кашель.       — Мне вечно казалось, что мои родители поставили камеры, чтобы следить за мной. У меня случались истерики на улице и в метро, потому что меня ни на секунду не покидало ощущение, что кто-то преследует меня, и всем что-то надо. Это мог быть мой проект, который я тогда разрабатывал, или кто-то мог хотеть, чтобы я дал интервью, потому что та авария вызвала большую огласку. — Юнги затихает, даёт себе эту паузу, чтобы перевести дыхание, успокоиться. Его мышцы напряжены, а Хосок продолжает поглаживать его ладонь, показывая, что он рядом. — Тогда я не понимал, что это просто бред преследования, и мне нужно лечение. Но позже, когда я прошёл курс, пришло осознание болезни.       — Что ты видел, когда у тебя были галлюцинации? — негромко спрашивает он после ещё одной небольшой паузы, так необходимой им обоим.       Юнги пожимает плечом и опускает оба, прислоняется к боку Хосока сильнее, показывая своё доверие и участие. Говорит без слов: “Тебе плохо, но я тут, чтобы хотя бы немного облегчить твоё состояние”.       — В основном, мне казалось, что у нас под окнами стоят люди с оружием и ждут, когда я выйду. В первый день после выписки я проснулся посреди ночи, и у меня случился нервный срыв из-за того, что, якобы, в моей комнате были одни из них, — Юнги ухмыляется, вспоминая, и это жутко. — Я начал кричать, и они заткнули меня. Как потом сказали мои родители, я никак не мог угомониться, и им пришлось вызывать скорую, чтобы сделали с этим что-нибудь.       — Они не обращались к психотерапевту? Не ставили тебя на учёт?       Парень мотает головой, поджимая губы, и Хосок подмечает, что тема семьи важна для Юнги. Она ощущается болезненно. Это можно понять.       — Моим родителям было плевать, — Юнги хмыкает, и какая-то ироничная нотка, горькая на вкус, тяжёлая, пронизывает каждое слово. — Я сам пошёл в больницу, хотя мне вечно казалось, что все вокруг следят за каждым моим шагом, ходят за мной. Я не мог учиться и вообще сосредоточиться хоть на чём-то. Даже что-то прочитать не мог, строчки расплывались. Сон, еда, даже просто долго усидеть на месте — оказалось, это так сложно, — он слабо посмеивается. — После сессий у психотерапевта мне вроде становилось легче, но ненадолго. Скоро галлюцинации вернулись, и таблетки перестали помогать. Когда приступы начали случаться на уроках, меня перевели на домашнее обучение в связи с тем, что я мешал дисциплине. Я убегал из дома, потому что мои родители постоянно орали на меня за то, что я ненормальный и веду себя странно. Я не мог до них достучаться, хотя пытался.       Под конец рассказа речь Юнги становится очень быстрой и местами прерывистой. Он сбивается в дыхании, как будто бежит уже не первые сто метров, и даже его руки становятся холоднее, несмотря на то, что Хосок держит их в своих и растирает. Он нервничает, это заметно по мимике и жестам, которые для обычного незнающего человека ничего не значат: пожимает плечом, дёргает стопой, заламывает пальцы, колупает кожу вокруг ногтей, которые обкусаны местами до мяса.       Для Хосока эта целая демонстрация, шквал невербальных знаков. Непаханное поле, настоящий дремучий лес невысказанного и наболевшего.       Он видит знаки, говорящие о том, что Юнги хочется закрыться. Он порывается скрестить руки или ноги, но одёргивает себя каждый раз, когда замечает. Взгляд бегает по комнате, язык часто облизывает губы, которые он терзает зубами. Хосок кладёт ладонь Юнги на спину и мягко гладит между лопаток, и тугие мышцы под его пальцами расслабляются.       Они говорят ещё какое-то время, и Хосоку вполне хватает этой информации, чтобы понять, что за холодной и безэмоциональной оболочкой скрывается маленький, напуганный и слишком одинокий Юнги, которому нужны забота и поддержка.       Его всю недолгую жизнь отвергали везде, куда бы он ни шёл, боясь его невероятного интеллекта и непривычного им характера. Вечно осуждаемый за якобы безразличие и невовлечённость, непринятый своей семьёй и обществом. А каким ещё мог стать человек, который нигде не мог найти себе места, кроме как в киберпространстве, куда уходил с головой?       Когда к Хосоку приходили люди, не умеющие выживать в мире, который отвергает их и пользуется слабостями, он всегда говорил, что общество виновато в этом в первую очередь. Люди, окружающие нас, семьи, даже друзья — всё имеет на нас особое влияние. И Хосок это знает.       Но вот он видит Юнги, сгорбленного, одинокого, дикого, никому не нужного, отвергнутого как будто ещё при рождении, и жалеет, что ничто не меняется.       Когда к нему приходят с одной и той же проблемой и примерно одинаковыми последствиями, он знает, что делать. У него есть шаблоны, какие-то методики, разработанные не для каждого человека, но для каждой группы, имеющих примерно одинаковый темперамент и жалобы.       Но Юнги, этот мальчик-исключение, выбивается. Он не позиционирует себя жертвой или слабаком, и его проблема не высосана из пальца — она действительно имеет огромный вес и необъятный размер, и рождена не из общества, а приобретена по другой причине. Основана на иной плоскости.       Юнги сильный человек, решивший бороться, даже несмотря на постоянный страх, преследующий его по пятам и сделавший его нервным, молчаливым и отталкивающим. Он заперся, хотя вряд ли был открытым когда-то. И это стало его бронёй, потому что по-другому он не умел.       Он научился справляться с одиночеством, жить с ним бок о бок, доверять только себе и полагаться исключительно на себя. Поэтому Хосоку даже жаль врываться в его тщательно выстроенный мир, который он собирал по крупицам долгие годы, но это необходимо, иначе парень просто-напросто сойдёт с ума.       В конце концов, Юнги сам открылся ему, оставил для него открытой дверь и зажёг фонарь, чтобы не оступился.       Юнги смотрит на него, когда тишина налегает на плечи, как пыль. Фильм забыт и оставлен в стороне, но никому до него дела нет. Хосок изучает его лицо взглядом, скользит по разрезу глаз, по форме носа и плотности губ. Скулы за последнее время заострились ещё сильнее, и нижняя челюсть очерчена слишком явно, будто продавили карандашом, когда рисовали.       Это всё ощущается как будто они заперлись в отдельном мире, разделили пространство на двоих, и никто сюда не может пробраться. Снаружи кипит, идёт, течёт, вертится жизнь, но они тут, и им туда не хочется.       — А ты? — Юнги касается пальцами его волос, выкрашенных в новый цвет, и как-то до боли мягко, делая Хосока уязвимым, забирает пряди назад, на мгновение оголяя лоб. — С тобой что?       Чон какое-то время смакует это приятное ощущение, превращающее его в мальчика, который льнёт к мягкой ладони. Юнги не одёргивает руку, смотрит только и повторяет, будто пробует что-то новое, изучает реакции и границы дозволенного.       Но Хосок осознаёт вопрос и морщится. Невозможно забыть, как звучит этот ненавистный ему диагноз, который разъедает его уже несколько лет, и с которым он уже не в силах справляться сам.       Он чувствует себя так, будто, если скажет его сейчас, всё поменяется. Рухнет, как карточный домик, слабое и ранимое. Либо наконец-то обретёт какую-то силу, обрастёт защитным слоем, ощутив поддержку.       Терять ему нечего, если подумать. А на это у него было так много времени, что уже не важно. Поэтому он просто выдыхает:       — Депрессия.       Юнги понимающе кивает. Они сидят в молчании ещё какое-то время, каждый со своими мыслями, но вместе. Хосок не знает, что будет дальше, блин, ему и не хочется этого знать. Он просто продолжает водить пальцем по неожиданно мягкой коже младшего, изучать строение его косточек и угадывать положение вен. Пока Мин не нарушает тишину своим немного хрипловатым голосом:       — Ты будешь вести моё лечение?       От того, с какой осторожностью оно произнесено, Чон слегка улыбается и кивает, чувствуя, как Юнги чуть крепче сжимает их пальцы. А ещё расслабляется, как будто боялся, что получит отрицательный ответ. Хосоку бы порадоваться, поздравить себя с победой. Но не получается.       Всё это означает только то, что Юнги вплетает его в свою систему. Если Хосока убрать из неё, всё порушится, полетит к чёртовой матери. И это Чона пугает, потому что вес новой ответственности прибавляется к той, что и так на нём висит, и он сомневается, что может её осилить.       — Мне Чимин рассказал, что с ним происходит, — внезапно слышит он смущённое и неуверенное, но улыбка замирает на полпути к губам. — Как думаешь, долго так будет ещё?       Хосок пожимает плечами и прикрывает глаза, заваливаясь на кровать и утягивая Мина за собой, чтобы тот лёг рядом. Что-то новенькое, но почему-то выходит так естественно.       — Случай Чимина очень и очень сложный, но он хорошо продвинулся, — говорит в ответ, будто обращается к потолку. — Ему было тяжело и страшно, но он справляется.       — Благодаря тебе.       Хосок хмурится на это, напрягается всем телом, перестаёт дышать — потому что он не сделал ни черта. Всплывают сомнения в том, стоит ли ему вообще пытаться разобраться с Юнги. Стоит ли продолжать это всё — общение, встречи, войну, разговоры, объятия посреди ночи.       — Не хочу спорить, но в этом нет моих заслуг.       — То есть ты хочешь сказать, что он сам себе проводил сеансы, назначал курсы лекарств, помогал переживать и бороться с триггерами? Мне кажется, ты пытаешься меня обмануть. — Юнги поднимается на локтях, убирает отросшую чёлку с лица Хосока и забирает пряди за уши. Его прикосновения мягкие, практически нежные, но сам он предельно серьёзен.       — Хён, — (можно не говорить о том, как у Хосока всё внутри от этого обращения сжимается), — просто пойми уже, что ты для нас тот самый человек, из-за которого мы ещё можем более-менее здраво размышлять и работать. Твой вклад неоценим. И хватит это отрицать.       Юнги смотрит Хосоку прямо в глаза. Взгляд у него тяжёлый, проницательный, как дубина, которой он получит по башке, если вздумает сомневаться в словах, что были сказаны в этой интимной темноте и услышаны, когда это нужно больше всего. И старший проигрывает.       — Хорошо, я постараюсь.       Потому что Юнги не может врать.       Юнги улыбается — открыто, естественно, светло, — и Хосок готов умереть прямо сейчас, только бы хакер никогда не прекращал это делать. Путы, что крепко стянули его грудь, мешая вдохнуть, наконец, медленно разжимаются, освобождая его. Ответ, что нужно Чону, чтобы он почувствовал себя хоть немного лучше, находится.       Ему рядом нужен Мин Юнги, не больше и не меньше. Довольный, здоровый и такой уютный. Чтобы гладил по волосам и рассказывал что-то своим глубоким голосом, струящимся из самой груди.       Хосок любуется им, и даже не пытается этого отрицать. Не пытается скрыть взгляд, как-то притупить его, не пытается даже просто отвернуться. Ему не хочется. Он хочет смотреть на него, потому что Юнги видит его в ответ, и в этот момент ничто больше не имеет значения.       Хосок подаётся вперёд и целует блондина в уголок губ, не боясь, что его отвергнут. Он никогда не был самоуверенным, и каждое своё действие продумывал тщательно и до мелочей. Спонтанность и импульсивность сложно ему приписать, но не сейчас, когда Мин, ни капли не удивлённый, смотрит на него без отвращения и неприязни.       Мин сам склоняется к нему и целует Хосока в губы. Тяжёлый груз, который тянул Чона ниже дна, в самую бездну, отпускает, словно разрывается трос. Он находит в себе силы плыть к свету, вдохнуть воздух, откашляться от гнилой воды и увидеть протянутую ему костлявую, бледную руку с еле заметными шрамами.       Он обрёл смысл, ради которого ему ещё стоит побороться. Смысл, что Юнги вложил ему в руки вместе со своими и держит теперь крепко, сплетя их пальцы.       — Ты мне чертовски нравишься, Чон Хосок, — плывёт по губам влажным выдохом, тёплым прикосновением, пока лоб Юнги прижимается к его собственному, а ресницы щекочут щёки. — Так что не смей оставлять меня одного, понял?       Хосок кивает, ни на секунду не прерывая зрительный контакт. Чужие тонкие губы ощущаются на его слишком правильно. Потерявший все свои эмоции и чувства, он сейчас ощущает себя таким уязвимым и открытым. Он цепляется пальцами за закатанные рукава клетчатой рубашки Юнги, притягивает того ближе, чтобы между ними не осталось ни капли расстояния.       — И не подумаю, Юнги-я.       Мин улыбается, когда коротко целует старшего в подбородок и удобно ложится на него. Их ноги переплетаются, и это, наверное, самое откровенное признание из всех, что он когда-либо в своей жизни слышал.       Юнги говорить не любит. Но передаёт Хосоку знаки, убеждающие его в том, что он действительно не равнодушен.       Хосоку кажется, что та чёрная полоса длиной в несколько лет наконец начала переходить к более светлым полутонам. Он несмело переступает на эти оттенки и задыхается из-за новых ощущений, которые сбивают его своим потоком.       Нет больше кома в горле, который он не может проглотить. Нет тяжести и жжения в глазах из-за слёз, что он не способен пролить. Есть только Юнги, погружённая во тьму ночи комната и недосмотренный фильм, на который они оба забивают.       Кажется, Хосок нашёл свою надежду и свой смысл.