Exhausted

      Жить в тюрьме можно и спокойно, если знать, как и где это спокойствие добыть. И если тебе есть, чем за него платить.       Приглашение от Илана приходит за обедом. Небольшой мужик с острыми скулами и квадратным подбородком, заросшим щетиной, подходит к нему и передаёт записку, в которой написано только время. Чимин покрывается плёнкой холодного пота от понимания.       Он прячет записку в рукав и опускает голову. Никто его не трогает, потому что он под защитой более сильного, более крупного соперника. И с ним не рвутся вступать в бой даже за такого, как Чимин — все, кто пытались, уже давно во всеобщем пользовании.       Он не пытается бежать — тут и некуда. Дальше собственной камеры не уйти, а если закроется в ней, скорее, охрана подключится. Но лишь для того, чтобы извлечь его из неё или запереть Илана с ним же. Чимину скрываться негде. Да и есть ли смысл, если это необходимо, чтобы больше никто его не трогал?       Вспоминать об этом тошно, но Чимин делает это, чтобы не отступать. Есть обязательства, которые он должен соблюдать, и в свете всех прошедших событий, на самом деле, плата совсем не так высока, как кажется.       Намджун провожает его напряжённым взглядом.       Илан не худшее, что тут может быть. Хотя бы потому, что лучше это будет он, чем толпа оголодавших, похотливых мужиков без морали и принципов, убийцы и насильники, только и ждущих, чтобы дорваться до него, молодого и притягивающего взгляды даже несмотря на тюремную робу.       Чимин, можно сказать, в какой-то степени счастливчик.       Он старается думать о том, что ему везёт. О том, что цель оправдывает все эти средства, всю эту боль и страх, прожигающие в нём дыры одну за другой до самых костей, куда ввинчиваются раскалёнными гвоздями. Он словно подвешен на крюках над широким колодцем наподобие тех, что были в пыточных комнатах, погружённых в темноту. Где заключённый бродил во тьме, изучал комнату, но в конце концов оказывался в колодце-бассейне и тонул.       Только в Чиминовом аллигаторы, ждущие, когда он попадёт в их мир, опустится до них, чтобы вцепиться в него.       Он думает об этом. О том, что Илан обеспечивает ему защиту и иногда передаёт запрещённый в этом месте шоколад, который Чимин не любит, но принимает. Вызывать злость Илана не хочется, потому что он понимает, что это единственная его защита здесь. Намджун не может пристрелить всех — это не в его юрисдикции.       Намджун смотрит с твёрдостью в глазах, со злобой, с решительностью, но пока сделать не может ничего. Не может Чимину помочь так, как это ему нужно. Намджун бессилен, и это не секрет ни для кого из них. Для ухмыляющегося Илана тоже.       — Можешь не сдерживаться, — шипит Илан ему в ухо и толкается сильнее. — Люблю, когда мои девочки кричат моё имя.       Чимин вцепляется в подушку сильнее и стискивает зубы. Перед глазами у него звёзды, но не от того, как хорошо Илан его трахает. Ему больно, он задыхается. Есть шансы потерять сознание от головокружения, но что-то его не отпускает. И дело совсем не в крупных ручищах, удерживающих его на месте.       Чимин старается думать о чём-то хорошем. О том, как Намджун сейчас ворвётся в блок и всё же пустит Илану пулю в лоб. Он понимает, что за это Кима накажут, посадят тоже, лишат лицензии — вариантов много. Но, может, если он будет тут тоже, он сможет Чимина защитить ещё лучше, чем это делает Илан? С ним не нужно будет расплачиваться телом.       Чимин резко дёргает головой, отталкивает мысли прочь. Не нужно о таком думать. Нельзя. Намджун не заслуживает вообще быть здесь, даже если по ту сторону. Он должен воспитывать свою дочь вместе с мужем, а не ломать череп о стены в попытках придумать, что делать с мальчишкой, ложно осуждённым.       Это должно дарить надежду — Пак тут не один. Он может перекинуться с Намджуном хотя бы парой слов, когда тот на обходе, и ему приносят книжки и тетради. Но Чимину от этого только тяжелее, потому что Ким всё знает. Смотреть ему в глаза после такого — вот что действительно тяжелее, чем терпеть Илана, вбивающегося ему в зад остервенело и жёстко, до слёз и всхлипов.       Чимин молод и глуп, но не знает других способов. Он бы и до этого не додумался, но, будучи смекалистым, быстро просёк фишку. Илан был только рад.       В первый раз он Чимина порвал, совсем не волнуясь насчёт того, что мальчишка вообще ни капли не подготовлен. Взял его в раздевалке, нагнув над скамейкой, и оставил с грязной задницей, с кровью, бегущей по бёдрам вместе со спермой.       Во второй раз это произошло буквально на следующий же день в небольшом закутке, где обычно курили. У бетонной стены, плюя себе под ноги и похабно ухмыляясь, стояли ещё двое, и Чимина брали при них. Илан никогда не был против того, чтобы кто-то смотрел, но всегда очень злился, когда то, что ему принадлежит, пытались трогать. Обычно их самих потом трогали всем блоком за раз.       Илан говорит: «Вы можете любоваться им, но он мой». Чимина предупреждает сразу:       — Если кто-то ещё тебя тронет, лучше тебе сразу просто отправляться на тот свет.       Он имел в виду тогда не то, что с того момента Чимин будет доступен любому желающему. Нет. Он говорил о том, что сам будет травить его, скармливать своим псам-шестёркам по частям, пока не сдохнет сам. «Но даже тогда они не отпустят», — ухмылялся прямо в лицо, погружаясь внутрь медленно и глубоко, а потом резко перешёл на быстрый, бешеный темп, вырывающий крики из охрипшего горла.       У них есть правила. Чимин не смотрит ему в глаза, пока не разрешат. Не открывает рот за пределами постели, но и в ней сильно ограничен — можно (вбей в подкорки: лучше) стонать, кричать, помогать. Нельзя звать по имени, только «хозяин», от которого Чимина тошнит. Он старается избегать этого слова, обходится без общения со своим покрывателем, но иногда, в такие дни, когда Илан издевается над ним особенно изощрённо, не выдерживает многочасовых пыток и ломается с оглушительным треском.       Помимо прочего, Чимин не может приходить к нему сам, когда того захочет. У Илана есть ещё несколько деток, которым он должен уделить внимание, и иногда до Пака доносятся их стоны, фальшивые и лживые. Чтобы встретиться, ему нужно запрашивать разрешение и оставлять какой-то залог. Обычно Илан заставляет его сначала опуститься на колени и поработать ртом, как следует, и только после этого, кончив, готов выслушать. Или не слушать ничего.       Настроение у него переменчивое. Лучше лишний раз на него не рассчитывать. Чимин знает, что Илану его красота по душе. Знает, что на Илана она действует, и... пользуется иногда этим. Танцует для него, обнажённый или обнажающийся в процессе, седлает его бёдра и трётся о него с томным лицом и влажными от слюны губами.       Илан не тупой мужлан, к сожалению. Он знает эти уловки, не первый год за решёткой, но всё равно почему-то позволяет. Сжимает его задницу огромными ладонями, исписанными письменами годов в заключении, и тянет к себе. Даёт ему самому решить, что делать. Соглашается не трахать. Чимину от себя мерзко. Но он продолжает бороться, просто делает это по-своему.       Когда он подаёт Чимину какой-то знак, что ждёт его, тот не может отказаться. У него нет права. Даже если не распознает знак, если не заметит его, это не имеет значения — Илан пошлёт за ним и сделает так, чтобы его притащили как можно более унизительно. Однажды его раздели прямо по пути и провели по коридорам абсолютно обнажённым, с пальцами, трахающими его рот (потом эти пальцы оказались в глотках у осмелевших отдельно от рук).       Поэтому он тут.       Поэтому Илан трахает его на своей койке, вбивая в жёсткую постель. Подушка — роскошь, но сегодня ему это позволено. На решётках виснут другие заключённые, наблюдающие за процессом и пожирающие Чимина глазами — он не видит, но чувствует. Кожа у него горит не только от того, что бёдра усыпаны красными пятнами от ладоней.       — Я хочу слышать тебя, — приказывает Илан, трахая его, используя и изводя. Хвастаясь перед своими парнями и новыми заключёнными, чтобы показать им, кто тут главный. Перед кем лучше пресмыкаться.       Чимин не исполняет. Что-то в нём не позволяет поддаться, противится чужой воле с такой отчаянной силой, что кости ломит. Тело дрожит от холода и какого-то иррационального страха, как будто может случиться что-то ещё более мерзкое, что-то ещё более страшное, чем падение ниже плинтуса. Может, он и так уже на одном уровне с опущенными.       Илан проводит демонстрацию. Хватает Чимина за волосы и тянет на себя, заставляет подняться на руках и коленях. Ему так легче добиваться желаемого, а чтобы было ещё лучше, сводит Чиминовы ноги и вонзается вглубь только сильнее. Чимину от такого положения больнее, но мужчине хорошо, и он низко выдыхает за его спиной, пока Пак поскуливает и кусает губы. Лоб у него мокрый от пота, но губы — они солёные от слёз, намочивших щёки.       Под чужими взглядами совсем не получается расслабиться, и думать о другом не получается тоже. Чимин шёпотом умоляет отпустить его, потому что просто не может больше, ему больно и тошно. Ком в горле не даёт дышать, и головокружение усиливается вместе с хваткой Илана в волосах и на тазовой кости. Ладонь мужчины скользит ниже и грубо жмёт на низ живота, давит до боли. Ногти вонзаются в чувствительную кожу, царапают её до алых полос — Чимин вытягивается в спине, выгибается, сжимается, цепляется в чужое запястье пальцами и пытается эту руку отодрать, но та лишь нажимает сильнее.       Это наказание.       Чимин не слушается — его наказывают.       Стоны срываются с губ против воли, потому что ему, чёрт возьми, больно. Чимин плачет от этой боли и кусает губы, всхлипывает и сжимает бёдра сильнее. Илан трахает его сильнее, наращивает темп и рычит над макушкой, давит пальцами на низ живота сильнее — Чимину кажется, что он чувствует чужой член у себя в кишках.       Когда мужчина кончает, становится горячо. Ноги немеют, по позвоночнику взбирается злобная грязная тварь, готовая жрать его ночь напролёт, пока будет зализывать раны и оплакивать свою жизнь, утраченную, оставленную за стенами и подаренную кому-то другому, кто не заслужил, раз он тут вместо него или них.       Чимин хочет повалиться вперёд, лечь, спрятаться, как-то прикрыться. Но Илан, резко выходя из него, удерживает, давит на живот опять, оставляет ещё с десяток синяков в разных местах и заставляет поднять голову. Его рука скользит у Чимина между ягодиц, собирает густое семя и поднимается вверх. Тёплая капля падает Паку на щёку, и он мелко дёргается и закусывает губу изнутри.       Чимин встречается взглядом с полными похоти и самодовольства глазами напротив и хочет отвернуться, но чужая рука удерживает голову в одном положении. Поэтому он опускает взгляд снова, пока пальцы Илана гуляют по его лицу и останавливаются на губах. С самого Чиминова дна поднимается волна отвращения и ненависти, но её приходится погасить, потому что он бессилен. Злоба в его случае не даёт сил, она их отнимает. И у него не будет второго шанса, если оступится.       Пальцы давят на нижнюю губу, и приходится поддаться. Рот Чимина несмело, неохотно, через силу приоткрывается, впуская их. Язык поджимается, изворачивается, лишь бы избежать мерзкого контакта, вызывающего тошноту. Но Илан проталкивает руку глубже и жмёт на язык, размазывает сперму по нему и кусает за край уха. Ладонь на животе поднимается до груди и грубо сжимает сосок, и Чимин извивается, болезненно скулит и жмурится, прижимается к Илановой груди спиной и дрожит от боли и отвращения. Слёзы текут из глаз снова.       — Так будет каждый раз, пока до тебя не дойдёт, — обещает Илан, почти мягко потираясь о его висок щекой, и затем рывком скидывает со своей постели, отправляя следом за ним постельное. — Это забирай с собой. Мне оно не нужно.       Мужчина отворачивается и натягивает штаны, игнорируя бельё. От решёток звучат смешки и одобрительное гудение, и Чимин, униженный в который раз и использованный, как какой-то гандон, в спешке влезает в свою одежду и — да — забирает постель Илана с собой.       Уже в камере, давясь слезами и ненавистью к себе в том числе, он смотрит на свою голую кровать и пытается подавить плач. Падая на пол, он зажимает ладонями рот так сильно, что рана на губе снова кровоточит, но это ничто в сравнении с тем, как истекает кровью его душа.       Разбиваясь на кусочки с оглушительным звоном, сворачиваясь на полу своей камеры в тугой комочек боли и одиночества, он не издаёт ни звука. Потому что никто не должен знать, что Пак Чимин чувствует что-то.       Со временем он верит в это всё больше. Притворяться больше не нужно — чувств внутри действительно больше нет. Чимин никак себя не чувствует. И даже врать Намджуну, спрашивающему его о том, как он, не приходится.       Но сейчас, спустя несколько мучительных и долгих лет, проведённых за решёткой, он сидит рядом со своими друзьями и чувствует. Он чувствует так много всего, но не знает, как это выразить. Считает, что не имеет на это никакого права.       Приступы всегда случаются резко. Чимин никогда не может предсказать, когда это произойдёт. Он может лишь пытаться контролировать их наступление, удерживать свою болезнь в оковах. Но она всегда сильнее.       Пак вспоминает, как успел отставить ноутбук и вцепиться в руку сидящего рядом Юнги в попытке хотя бы ещё пару секунд задержаться в реальности. На него каждый раз нападает дикий, животный страх, из-за которого он не может дышать.       Намджуну в такие моменты приходится несильно держать его, чтобы Чимин не причинил себе вреда. Намного чаще, чем он нападает на кого-то другого, он ранит самого себя. После первого приступа, случившегося ещё в тюрьме, он проснулся в крови, потому что заточка по-прежнему была спрятана у него в рукаве.       Чимин отдалённо ощущает, как Намджун несильно удерживает его руки. Пак вжимается спиной в его грудь в попытках вырваться, потому что всё тело выворачивает. Ему нестерпимо больно и страшно, и постепенно хоть какое-то осознание реальности уходит, ускользает от него.       Это длится всего несколько минут, но для него — растягивается до бесконечности. Чимин плохо помнит, что происходило, когда приходит в себя. Помнит только подбежавшего на шум Чонгука и его обеспокоенный взгляд. Намджуна с его крепкими руками. Голоса, пытающиеся с ним поговорить или успокоить его.       Становится стыдно за то, что его очередной приступ случился у всех на глазах, но этого стоило ожидать.       Хосок, сидящий перед ним на коленях, придвигается ближе и что-то спрашивает, но Чимин не может разобрать. Ему нестерпимо больно, всё тело ноет, кожа горит. Он постепенно возвращается, перестаёт дёргаться в руках Намджуна. Он надеется, что всё кончилось, ведь обычно у него не бывает больше одного припадка.       Только вот комната уплывает, растворяется, и ему кажется, что он сходит с ума. Чимин всхлипывает, зажмуривает глаза и рвётся только сильнее. Потому что знает, кого он сейчас увидит перед собой. И Чимин хочет умереть, распасться на атомы, когда, открыв глаза, видит Илана. Его склонившееся как можно ближе довольное лицо с грубыми шрамами, оставшимися после драк. Он чувствует, как тот хватает его за руки, как до синяков сжимает бока.       Чимин стеклянным взглядом смотрит куда-то мимо Хосока и обмякает в руках Намджуна. Грудь сдавливает. Такое ощущение, будто все кости сломали разом. Он особенно чётко чувствует, как сжимают его бёдра, оставляют всё новые и новые синяки.       Он не перенесёт этого ещё раз. Он не настолько сильный.       Чимин уже даже не кричит, просто срывается на плач. У него не осталось никаких сил снова это переживать.       Мужчина наваливается сверху, сжимает волосы и широко проходится языком по синяку на шее. Сжимает горло пальцами и вдавливает в пол, удерживает, заявляет свои права на эту территорию. В реальности же Чимин откидывает голову Намджуну на плечо и выдыхает сквозь стиснутые зубы.       Он умоляет его прекратить, потому что это невыносимо. Скулит от страха и боли, выстанывает имя мольбой.       Полумрак камеры сменяется ярким дневным светом гостиной, в которой его накрыло. Чимин дрожит всем телом, свернувшись в сильных и надёжных руках Намджуна, и никак не может собрать себя хотя бы во что-то отдалённо напоминающее живого человека. Он — ходячий труп.       В какой-то момент становится слишком страшно. Страшно, что он остался один, что друзья лишь плод его воображения. Что он не выходил на свободу, а это попытка его психики хотя бы как-то уйти от той жизни, потому что она слишком сильно ранит его, потому что ломает сильнее, чем удары ломом по хребту.       — Джун… — Чимин зовёт еле слышно, сильнее поджимает ноги и цепляется за него скрюченными в судороге пальцами. Он не рискует открывать глаза. Горячие слёзы стекают по лицу. Губы, искусанные в кровь, щиплет.       Намджун обнимает его со спины, дарит спокойствие, и Чимина окончательно разрывает. Хриплые рыдания, что рвутся из его груди, нарушают эту звенящую тишину, в которой каждый остаётся наедине со своими мыслями прямо в этом круге.       — Мне так больно, Джун… забери меня отсюда, прошу… — Чимин не контролирует себя совершенно, когда срывается в скулёж, когда голос превращается в протяжный вой. Его будто сжигают заживо. Он хочет кричать, но лишь сжимает зубы и терпит.       Намджун шепчет что-то успокаивающее, из-за чего Чимин постепенно перестаёт плакать. У него нет сил обнять его в ответ, открывать глаза по-прежнему страшно, но он сильный. Он готов принять реальность такой, какой бы она ни была.       Обеспокоенный взгляд Хосока напротив врезается в него, словно сильная пощёчина.       — Мы здесь, не бойся. Всё кончилось, — Хосок аккуратно убирает одну за другой прилившие к мокрому от пота лбу Чимину за уши и больше ничего не говорит. Да и что тут скажешь? Они увидели достаточно.       Чимин по-прежнему дрожит, но осознание того, что как раз-таки тюрьма — то место, из которого он вырвался — осталась где-то далеко, приходит не сразу. Ему нужно какое-то время в объятиях друзей, оставшихся рядом даже несмотря на это, на его сломленность и брак, затаившийся в каждом изгибе тела и опустошённом выражении на лице.       Хосок убеждается, что Чимин пришёл в себя, и пытается снова, спрашивает всё так же осторожно:       — Болит что-нибудь?       Чимину отчаянно хочется закричать, что на его теле нет ни одного участка, который бы не болел, но на вопрос не отвечает. Болит, думает. В самой, мать её, груди. Вцепилось, как тварь, и держит.       Хосок кивает и подаётся назад, а Чимин прикладывает все силы, чтобы не вцепиться в него. Чтобы тот не уходил. Ему страшно оставаться одному.       Намджун поднимается, помогая ему встать тоже, пока тот игнорирует чужие взгляды, прилипающие к коже, как мокрый снег. Разве что не тающий. Они уже должны привыкнуть к подобному.       Его тошнит и шатает. Он никогда не переживал два приступа подряд, и сейчас очень боится третьего, но упорно молчит об этом. Надевает маску равнодушного спокойствия, как будто что-то чувствовать для него чуждо. Как будто это лишнее.       Чимин умывается ледяной водой, старается ни на чём долго не концентрироваться. Голова раскалывается, где-то сбоку точно будет шишка, потому что он ударился при падении. Он отлично помнит вспыхнувшие звёзды.       Пак пьёт таблетки, которые ему даёт Хосок, по строжайшему расписанию. Попытка вернуться к работе проваливается с треском, потому что у него не осталось никаких сил. Он в одиночку добирается до своей комнаты и валится на мягкую кровать, почти сразу засыпает.       Долго скрывать не получается, да и нет никакого смысла. Поэтому Чимин, пересиливая себя, всё же говорит Хосоку вечером следующего дня о том, что ему становится хуже. Терапия действительно начала помогать, приступы стали случаться реже. Их даже как-то гораздо легче теперь переносить. Но, видимо, что-то провоцирует новые и новые припадки. И каждый раз они всё сильнее.       В последнее время Чимин чувствует себя так, словно его выкинуло в открытый океан. Он не чувствует никакой опоры. И стоит ему подплыть к спасательной лодке, брошенной специально для него, как его тут же отшвыривает подальше. Сил грести обратно нет, и он начинает тонуть.       Только если бы раньше он точно утонул, сейчас его крепко держат и вытаскивают, закидывают в шлюпку и помогают откашляться от воды.       Чимин этого не заслуживает.