Когда-то на нашем небе горели звёзды.

Завертелся своим чередом калейдоскоп, звенел отчаянно колокол новых свершений и планов, закрутил ветром пепел событий, ушедших и ещё не начатых, а потому думать о том, кто, с кем и зачем, времени совсем не было, и дверь осталась закрытой. Едва-ли не впервые с момента приезда в Припять Легасов стал запираться на ключ, — решил закончить. Бросить привычку, пока та не стала пагубной манией. Всё сильнее сжималось сердце, когда Бориса не было рядом. Всё реже приходилось жаться к широкой груди в немом отчаянии, и порой Валерий, охваченный скорбным удушьем мерил шагами широкий паркет не ведая, что шагает в унисон другим таким же шагам по соседству. Крутились так же турбины генераторов, шли дальше часы, дни, недели,— и Валерий на своём опыте убедился, что жизнь идёт дальше. Какой бы там фатальный крах ни терпели системы, окружающая действительность для кого-либо, время будет идти бесконечно. Товарищ Щербина, казалось, не заметил никаких перемен, да и видел товарищ Легасов его, сказать прямо, реже, а потому упускал из виду стекло опечаленых серых глаз. Лишь однажды дёрнулась совсем уж печально ручка номера, замерла ненадолго, и медленно вернулась на место. Ни стука, ни шороха, словно убийца вдруг передумал, а затем и вовсе исчез всякий намёк на существовавшую когда-то любовь двух одиноких людей. Борис отступил, впервые, наверное, в своей жизни. Доклады, отчёты, совещания, штурм избитого жизнью Тараканова, который уже знать не знал куда себя деть от поручений, требовавших новый штамм биороботов, — сильных, способных, бесплатных, готовых идти на смерть. Ужин, бессонные ночи, и снова работа. Образовалась своего рода рутина, возникли особые, Припятские ритуалы, и жизнь стала вовсе привычной. Товарищ Легасов, сжав пальцами стальную белую кружку с наслаждением сделал глоток горячего чая, рассматривая тонкую полоску инея на траве. Нужно было отдать распоряжение рабочим, ещё раз проверить собственные отчёты, и...Двигаться дальше. На другом конце лагеря, дальше от широкого свода еловых лесов, в сторону поля, намечалась какая-то шумиха. Кучка поджарых юношей жарко спорила между собой, толкаясь то и дело сильными руками. Все, как один, — прекрасно сложенные, молодые. Точно биороботы. Валерий изогнул бровь, любопытно подошёл ближе. — Да говорю же тебе, не будет он... — А в чём, собственно, дело, молодые люди? Стих жаркий говор, и целая рота поникла, словно нашкодившая кучка студентов. — Товарщ Легасов, мы здесь...— Выступил робко единственный светловолосый, приятный взгляду юнец, — определённо, сбой в алгоритмах, — подумал Валерий с короткой усмешкой, — и потупил взгляд. — Да, мы... — Продолжил стоящий рядом чернобровый латыш, стискивая в объятиях гитару так, сложно дека её была талией иностранной красавицы. — В общем... Легасов ждал терпеливо. Юношеский пыл в комплекте с ребяческой ещё неуверенность...Сплошное очарование. — Мы хотели... — Устроить концерт, — Вмешался длинный, словно палка, старшина. Макушку его, такую же чисто белую прикрывала командорскя камуфляжная кепка, на тощих плечах висела армейская куртка. "Почти как у товарища Щербины", гордо заявлял боец иногда. Только значков не хватало, да и куртки у всех одинаковые были. Жаль было Легасову ребят. Многие из них не закончили ещё институтов, а уже сгорали здесь, пытомые долгом перед страной. — Никак под открытым небом, — чиркнул спичкой Валерий, закурил сигарету. — Да, здесь... — Что за вздор? — Нахмурил брови Легасов, с таким видом, что даже самые смелые отступили на шаг, — Берите инструменты и идите в дворец культуры, — всё равно он мало кому нужен теперь. Не сейчас, конечно, скажем...Вечером завтра, ближе к 11. Ухватив краем глаза минимум десяток улыбок академик развернулся, чтобы идти, и чей-то робкий голос напомнил: — А как же разрешение товарища Щербины? Тем же вечером было получено и разрешение. Не напрямую, конечно, — Легасов знал обходные пути, и вечером вторника 19...года редкая вереница работников и работниц протянулась вдоль мёртвого парка, у площади, через своды зелёных аллей. Кто-то стоял, курил, — неизвестный счастливчик ухитрился достать целых пятнадцать блоков западных сигарет, откуда и как, — одному Богу известно, и не требовал ни копейки, — ящик просто стоял на табурете у входа. Не было ни билетов, ни пропусков, но все, как полагалось, стали в длинную очередь. Пропускали учтиво тех, кто пришёл раньше. Ни толкучки тебе, ни буйной толпы, — только ровные ряды людей, пятна компаний да островок одиноких романтиков, откуда то и дело летели смешки и добрые голоса. Наверное, будь это вечер рядового субботнего дня, здесь прохаживались бы ещё матери с колясками, вели бы под руку молодых скромниц статные, усатые юноши, некоторые со смешно зачёсанной в сторону чёлкой, — подобие Битлз, и сияли бы со всех сторон мягкие огни фонарей. Огни и вправду сияли, точнее, — одинокий холодный фонарь на углу площади да работающие с горем напополам прожектора дворца культуры. ,— отголоски былой цивилизации. Да и, в целом, если напрячься, можно представить, что ночь эта, — действительно приятный конец рабочей недели, и сейчас из-за угла выйдет компания уставших, но счастливых ребят, и в руках их, покрытых слоем чёрного масла будут удобно лежать бутылки свежего, прохладного ситро. Кто-то из них достал пиджак, — единственный во всём доме, ценность незыблемая, передающаяся поколениями, и идёт, сверкая чёрными туфлями с важным видом, полными тайной гордости глазами. Глянет на товарищей выжидающе, а те хлопнут его со смешком по плечу, — Эх, Володька, ну что ты как на свадьбу? Валя-то дома осталась, а ты...Не так тебя мать воспитывала! Юноша залился бы краской, смутился, и совсем скоро рассмеялся вместе со всеми. — Что ты, Алексей...Я, — самый желанный холостяк Припятского массива, неприступен, женат работой... Поднялся бы новый смех, и забылась бы эта ситуация так же скоро, как растворяется в полуночной тьме табачная дымка. Только вот юноши, которых видел перед собой Легасов, носили на плечах куртки, — камуфляжные, зелёные, серые, без погонов. Голоса их, — хриплые, звонкие, закалённые холодом так далеки от тех, что мягко, даже интимно шутят над отношениями товарища, что аж страшно становится, и звучат из уст совсем другие мотивы. Некоторые пришли в майках, пижамах, — у кого что имелось, и Легасов с удовлетворением отметил, что не один носит придурковатые штаны в полоску. Его внезапно дёрнули за рукав, — сбоку, со стороны сухого фонтана, на котором кучковались группой солдаты, появился тот самый темноволосый латыш, чьи руки вчера так сердечно сжимали гитару, чьи глаза смотрели на профессора с такой надеждой. — Товарщ...Легасов, — выдохнул юноша, — Я это...Хотел сказать, — спасибо. От чистой души. — Глаза его блестели в ночной полутьме, он с чувством схватил руку профессора, не протянутую даже, пожал её. Натолкнувшись на вопрошающий взгляд замялся, щёки вспыхнули краской. — Понимаете...— Он неловко покосился в сторону небольшой компании девушек, хихикающих застенчиво у скамеек. Одна из них, — ласковая блондинка в белом платьице, улыбнулась обворожительно, и поймав на себе голодный мужской взгляд смутилась, хихикнула, отвернулась к подругам. Взгляд её то и дело украдкой возвращался молодому человеку, и на губах последнего заиграла нежная улыбка. — Вера...Андреевна... — Знаете что, — остановил парня Валерий, который, пожалуй, сразу понял, в чём дело. Из глаз летят такие звёзды только когда ты молодо и безнадёжно влюблён. Его ладонь сжала чужую некрепко в ответ. — Идите, и не теряйте ни минуты. Не желаю видеть Вас этой ночью в лагере. Профессор улыбнулся самыми уголками губ так, что никто этого не заметил бы. Глаза юноши засияли ещё ярче. — Спасибо, товарищ Легасов, я.. — Ступайте уже! — фыркнул профессор, посмеиваясь немного. Жаль только, что звёзды его давно погасли. Чуть поодаль от сцены, у стойки для выступлений, сдвинутой в самый тёмный угол, — там, откуда не видно было свежие, блестящие лица, парней в костюмах, руки и пальцы, беспощадно бьющие ритмы на струнах гитары, но отлично слышно дворовые симфонии, Валерий Алексеевич допивал вот уже третий стакан непонятно как попавшего сюда заграничного виски. Вот велико ворвались мотивы Цоя, следом за ним озорными трелями Моцарт, басами на барабанах, — Шопен...А там Вивальди, и Штуттгарт, Кипелов... Неслась колесом одиссея тонов, клавиш и визжащих от нажима струн, мерный гул и топот минимум сотни ног. Вот мимо, вальсируя, прошёл со своей леди латыш, за ним, — его светлый друг, и даже долговязый командор, — и тот заключил в робкие объятия крутые бёдра юной красавицы. "Пусты останутся сегодня женские койки", — усмехнулся товарищ Легасов, хотя неплохо было бы по статусу и пальчиком пригрозить. Валерий знал, что на противоположном берегу чёрного, волнистого моря людей так же одиноко, сдержано пьёт, наверное уже в пятый заход такой же задумчивый, одинокий старик. Академик устремил взгляд сквозь толпу. Не видел, но ясно представил, как отвёрнуто бледное лицо товарища Щербины прочь от огней торжества, как устремлён серый взгляд куда-то сквозь дощатые стены, как покачивается в руках стакан водки. Не любил Борис изысков из-за границы. Совсем. И не было бы в том взгляде ничего, — ни радости, ни холода, ни безразличия, — и то не было бы. Самая капля горечи может, и только. Пока Валерий представлял с усмешкой, как смешно морщится его коллега, завидев очередную целующуюся парочку, как топорщится галстук на его шее, как струятся совсем отчуждённые мысли в его голове... Кажется, кто-то махнул ему из толпы, — один из тех самых солдат, оторвав на секунду руку от талии своей избранницы, сверкая во все 32 белых зуба что-то ему кричал. Легасов едва мог расслышать, но понял сразу о чём, — дескать, идёмте, Валерий Алексеевич! Есть ещё порох, прекрасные леди, — красота! Молодость, она ведь в 40 только начинается! Легасов только отмахивался от них скромно, хотя знал и про женщин, и думал даже занять себя чем-то подобным, только мысли такие вызывали отвращение. И пока Валерий (сквозь боль и зубы) размышлял, не пойти ли ему, действительно, танцевать...(Академика передёрнуло от одной только мысли), или ещё чего, сзади окликнули. Тихо и хрипло, Легасов узнал бы этот голос из тысячи. — Чудный вечер, неправда ли? На счёт галстука Валерий в корне ошибся. Шею политика украшала чёрная бабочка, на широких плечах висело, болтаясь, большое чёрное пальто, прикрывая собой белую, как лик покойника, рубашку. Пиджак Щербина, кажется, оставил дома. В руке его удобно лежала бутылка минералки. "Алкоголь..."— Покачал головой академик. Как же он мог забыть? Только водка, и только по особым случаям. В рабочее время, — ни глотка. Наверное, просто разыгралась фантазия. — И правда... Чудный. — Нарушаем? — Министр бросил быстрый взгляд на стакан. — В какой-то степени. — Легасов качнул головой. Широкая кисть Щербины вальяжно легла на стойку, из-под толстого рукава показались длинные пальцы. На одном из них сверкало, поблёскивая синевой в лучах прожектора золотое кольцо. На левой руке, — вдовец. Легасов не знал точно, но слышал. Профессор принялся мять пальцами обрывок папируса, глядя куда-то в толпу. Хуже неосторожной симпатии может быть только плохо скрытая ненависть, — побуждает думать о разном, раскапывать прошлое, искать причины. И потому такие дружеские встречи были необходимы. Словно в подтверждение философии "жёлтый человек", стоящий дальше в тени, — циганка в сотнях одёжек, кивнула одобрительно сама себе и скрылась за сценой. Мимо, вальсируя, пробралась сквозь толпу ещё одна пара. Щербина проводил их задумчивым взглядом. — Алексей Илларионович...Вы, кажется, преподавали у него? — Я преподавал у многих, — Уклончиво ответил Легасов, и задел губой кубик льда на дне стакана. — И у многих, кто служит здесь, тоже. Борис усмехнулся. — Так странно...Талантливые химики, а протирают штаны в Чернобыле. Валерий промолчал, — засмотрелся вновь на танцующих людей. Если бы только... Взгляд он бросил на Щербину раньше, чем успел поймать себя на этом. Смутился, когда политик сделал то же самое, и отвернулся. Вздор, да и только, думать о таком. Видано ли, — танцевать мужчинам друг с другом? И не смотря на то, тон Щербины немного смягчился, приобрёл густые, грустные нотки. Борис уступил своим нравам, уступил стальной службе народу, правительству и общим принципам хотя бы на время. Валерий осушил стакан до низу, проглотил талый лёд и выпрямился. Секунду взгляд чистого сапфира глаз был устремлён прямо вглубь холодной бездны товарища Щербины, и уже в который раз Легасов почувствовал, будто оттуда веет теплом. Глухо, неярко, но пылает в хрустальной радужке огонёк. — Приятно было увидеться, Борис. — Глянул он политику прямо в глаза, пожал широкую ладонь. — Приятно, товарищ Легасов. — Министр не отводил взгляд, сжал его ладонь в ответ, прежде отпустить академика в путь сквозь сумрачные эшелоны бушующей в зале толпы. Академик подумал немного и свернул в сторону лестницы, ведущей мимо туалетов на второй этаж. Из каждого...Из каждого дворца культуры всегда есть несколько выходов. Всегда. Миновав узкий пролёт и ложбинки дверей Легасов поднялся и осмотрелся. Матрацы, лавочки, сценическая экипировка, — всё лежало тучным грузом у стен, под окнами, в небольшом проходе за поворотом. Вот оно, — культурное наследие советских людей. Здесь, никак, репетировали, тренировались молодые артисты, и проход этот, скрытый в обычное время шёлковой ширмой, оставался так же совсем рядом, на виду. Да никто и не стремился заглядывать, — все ждали чуда. Только останавливала иногда контролёрша у ширмы любопытных детишек, норовящих заглянуть, улыбалась им своей приятной улыбкой, и отправляла к родителям, сунув в мелкие ручки пару конфет. Вот оно, — культурное наследие советского народа. Осторожно отодвинув рукой матрац Валерий с облегчением заметил, что коридор и правда уходит в глубь, а из-за поворота веет прохладой. Отперев тяжёлую дверь учёный вышел на воздух. Остановился, вдыхая глубже. Тихо и ясно, площадь как на ладони, среди океана тёмных лесов. Валерий обошёл здание и остановился. На ступеньках юноша нежно целовал девушку, ладонь его гладила изящную шею, аккуратно спускалась ниже. Почувствовав, видно, что на них смотрят, пара обернулась. Парень приветливо махнул профессору, девушка смущённо хихикнула. Похоже, молодых не заботило даже, кто прервал их тишину. Они сидели, облитые сухим светом прожекторов, Валерий же оставался в тени. Он кивнул в ответ и пошёл дальше. Вполне возможно, что его просто перепутали с кем-то. Борис проводил взглядом медленно растворяющегося в толпе академика и обратил взгляд на сцену. Сотни раз уже спели "Ламбаду", "Белые розы" и "Что тебе сказать про Сахалин". Бессмертные хиты текли, сменяясь друг другом, менялись мотивы, — печальные, бодрые, медленные и быстрые, вот и сейчас молодой, одетый с иголочки, (насколько это возможно в таких условиях), зачёсаный идеально солдат, улыбаясь ослепительной улыбкой затягивал что-то из репертуара Мадонны. Борис усмехнулся. Черти бы драли их, молодых, с такой страстью пляшущих в тёмном зале, — смех да и только, а сам между тем вспомнил себя. Такой же высокий, статный, одетый в пиджак взятый втихую у отца, — холостяцкая гроза всех девчёнок, несчастье их матерей. Борис уже и не помнил всех девушек, которых целовал на дискотеках, в парках и у подъездов, провожая домой. Помнил только одну. Высокую, худую брюнетку с обворожительно умным лицом и милой улыбкой. Жена политика умерла несколько лет тому назад от рака. Рядом нарисовалась компания молодых людей. Они смеялись, шутили, подваливались всё ближе кривым шагом к министру. Борис лишь обречённо вздохнул, глядя, как выпихивают вперёд товарищи мерно покачивающегося старшину, и тот, пьяно улыбаясь напополам с заиканием, произносит: — Товарщ...Заместивтькдц...— выговорить должность политика даже трезвым не так уж просто, и пьяный солдат мотнул головой с досадой. — Спсибо, вощм...— Он будто уснул на секунду, встрепенулся и продолжил неожиданно громко, — Аат всех нас, вот! Полетел одобрительный рёв, перекрывший на секунду игру музыкантов, и компания хлынула к следующему неудачливому гостю, оказавшемуся рядом. Щербина проводил их слегка недовольным взглядом и покачал головой. Взглядом совсем беззлобным и понимающим. "Молодость," — констатировал про себя, и, помявшись немного, глотнул коньяк из стакана. Рядом всё ещё стоял неопределённый юннат, — под копию такой же, как остальные. Признаться, Борис уже перестал их различать, — и глядел внимательно на министра. — Выходной не дам, — сухо бросил Щербина, смерив безразличным взглядом стоящего, — пить меньше нужно. Его всё ещё немного морщило от коньяка. — Ох...Простите за это.— Он бросил быстрый взгляд в сторону старшины, который уже штурмовал своим красноречием новую компанию людей и улыбнулся растерянно. — Позвольте, пожалуйста. — Он опустил на стол рядом бутылку. Министр только усмехнулся. Осознаёт ли малый, кому предлагает выпить? И да, и нет. Молодость, эх. — Ну, устраивайся, коль пришёл. — Уклончиво бросил Борис, и юноша стал по другую сторону, занял тем самым место Легасова, устремил взгляд на сцену. Там музыканты закончили петь очередной "бугги-вугги", затянули Кузьмина. Как полагается, лирично и медленно. "Моя любовь". На современный более лад — таланты цветущей юности добавили гитарный акомпонемент и барабаны, но смысл остался примерно тот же. Контраст весьма непредвиденный. Что ж...Страдание прописано русской душе по праву рождения. Борис сам не заметил, как в стакан подлили того самого мерзкого пива, и сделал глоток. — Чудо, — выдохнул стоящий рядом. — Чудо? — осведомился Щербина с улыбкой — Молодой человек, Вам на работу завтра, а вы всё о чуде. — Нет, правда, чудо. — Подтвердил паренёк. Лицо его искрилось непонятной нежностью — Как же красиво. Щербина задержался в нём на секунду, — попытался понять, откуда столько счастья, а затем только усмехнулся и рукой махнул. Некоторое время парнишка стоял молча, сжимая худыми пальцами зелёное стекло. Точёные скулы, военная выправка на виске, небольшая латка на левом кармане светились в огнях мерцающего прожектора. — Вот Вы влюблялись когда-нибудь, товарищ Щербина? — А ты хорошо подумал, кому задал вопрос? Парень умолк, повисла неловкая пауза. Борис вновь дёрнул бровью. — Ну, коль подумал...Не в любви дело, и не в ней счастье. Я не влюблялся, и тебе не советую. — А мне кажется, Вы не правы. — Юноша бросил Борису весьма проницательный взгляд, а после допил своё пиво и удалился так же внезапно, как появился под боком, а Щербина и не стал держать. Оставил стакан, запахнул лацкан дорого пальто и двинулся к выходу. Бросил по пути взгляд на пыльную красную ширму, и, подумав, двинулся к ней. Их каждого дворца культуры должно быть несколько выходов. Улица встретила политика приятной прохладой. Ветерок, гуляющий в небе, трепал иголки далёких сосен, шелестел тополиной листвой. На ступеньках сидели двое. Парень и его сигарета. Тёмные пряди закрыли лицо, — тихо, безмолвно сидят эти двое. Борис прошёл мимо, — не стал тревожить, и скрытый тенью листвы двинулся к фасадам отеля. Фигура застыла у окна неподвижно. Сгорбленный человек с поднятой сигаретой в руке заслонил собой зарево горящий звёзд и луны, облокотился о край открытого балкона, устремил взгляд за горизонт. Борис стал рядом, очертил задумчивым взглядом широкую даль. Там колыхнулись тёмные верхушки сосен, — ветер бежал по рыжим, мёртвым иголкам. Политик знал, куда нужно идти. — Ловко Вы, товарищ Легасов. Академик не шелохнулся. Взгляд его, такой же туманный, был устремлён в небо. — Но зачем такие сложности? — Предпринял ещё одну попытку Борис. Валерий молчал. Затянулся глубоко, пустил по ветру сизую дымку — Из каждой ловушки всегда есть несколько выходов...— Выдохнул устало Легасов. Ладонь Щербины, упрятаная до того в карман пиджака, мягко легла поверх легасовской, — широкой и тёплой. — Борис, — Учёный убрал руку. Помедлив немного вздохнул тяжело, и обернулся. — Какой в этом всём смысл? Теперь взгляд ясных глаз был устремлён на политика. — Какое значение имеет...То, что происходить сейчас? Ветер мягко шелестит верхушками сосен, где-то вдалеке поёт ночной соловей, а голубой аквамарин глаз товарища Легасова продолжает сверлить бетонные фасады Бориса, в надежде выждать ответ. Товарищ Щербина вздохнул, опустил голову, перевёл взгляд на стену рядом. Валерий молчаливо кивнул, на тонких губах мелькнула тень горькой улыбки. Снова посыпался пепел на ветер, и взгляд учёного вернулся лесам. — Я не могу обещать золотые звёзды, Валера. И счастливую жизнь тоже. — Ладонь Бориса осторожно оказалась вновь поверх пальцев Валерия, — Но я могу обещать... Валерий заинтересованно повернулся. — Что до конца...Чего бы то ни было, "мы" значим не меньше, чем каждая жизнь, оставленная здесь людьми. Товарищ Легасов улыбнулся, тряхнул пепел в бездонную высоту. В этот раз получилось иначе. То, как Борис целовал, не было похоже на короткие, жадные, жёсткие поцелуи раньше. Широкая ладонь легла на талию, пальцы смяли рыжие волосы на затылке. Валерий почувствовал, как политик украдкой уткнулся в них носом. Волшебно. Этой ночью будто всё заново. Будто Валерий, — нежная семиклассница, на которой нельзя оставить ни след. Раньше Легасов видел, как блуждает взгляд политика по старым обоям, теряется глухо где-то в его плечах, и мысли Бориса в этот момент заняты отнюдь не происходящим в спальне. Работой, партией, чем-нибудь ещё. В такие моменты Борис обычно быстро закрывал глаза, прятал своё отсутствие поцелуями на влажной шее, но даже поцелуи его будто не здесь, — далёкие и бесчувственные. Сегодня он был всецело рядом. Жадно впитывал взглядом, губами каждое движение тела под ним, вёл то и дело грубыми пальцами по изгибу плеча, заучивая наизусть, и невидимый ангел, бдящий у двери, наверняка мог заметить звёзды, вспыхнувшие в глазах министра, когда его учёный обнажил изящную шею, окутанный пеленой оргазма. Рассвет близился серый, блеклый. Словно плавленый галлий, льющийся из небесных ладоней. Валерий мирно дремал на плече министра, укрытый пуховым одеялом, оставив своему возлюбленному старый шерстяной плед, тот, что неприятно колет кожу у шеи. Сквозь дымку тёплого сна учёный чувствовал, как сжимаются, то разжимаются крепкие пальцы на его предплечье. Дыхание у Бориса ровное, глубокое. Широкая грудь вздымается медленно, опадает. Кажется, политик спокойно плавает в том же молочном море дремоты, только взгляд его, слишком уж печальный тяжело устремлён куда-то в окно. Широкой ладонью обняв лежащего на плече Валерия крепче Борис вздохнул. Белая тюль дёрнулась порывом лёгкого ветра, колыхнулось приоткрытое им же окно. За окном тихо шелестит старый тополь, только дальше тишина стоит мёртвая. Птиц не осталось совсем. Академик, не открывая глаз поднял голову, уткнулся кончиком носа в небритую щёку, желая разделить чтобы там ни было. Чувствовал, — что-то не так. Всегда чувствовал. — Валерий...— тихо начал Щербина, и это был едва ли не первый раз, когда они решались разговаривать в спальне, — я действительно не могу обещать...чего бы то ни было. Политик усмехнулся печально. — Свадьба, семья, совместная жизнь... Легасов встрепенулся, сонно приоткрыл один глаз. В нём читалась растерянность. — Свадьба?...Борис, я уже слишком стар. — Улыбка мелькнула на тонких губах. По привычке поднеся пальцы к губам Легасов осторожно почесал ногтями ямку на подбородке и лёг обратно. Борис усмехнулся в ответ. — В любом случае...Есть кое-что, что я мог бы оставить. Почувствовав лёгкую возню академик проснулся окончательно, и когда поднял веки, увидел в руках политика золотое кольцо, снятое, по-видимому только что. Взял его в руки, осмотрел внимательно. — Когда-то...— Предупреждая вопросы продолжил Щербина, — я дарил его женщине, которую безумно любил. Она скончалась несколько лет назад от рака. Покрутив кольцо ещё раз, Легасов сунул его в карман своих брюк, — опасно, опасно носить такой подарок на людях. Спрятал, и поднял голову, чтобы выразить глубочайшее сочувствие. Глаза Бориса, такие же пепельно серые и холодные казались в молочно-серебрянном свете ещё и бесконечно грустными, но не успел Валерий подумать об этом, как его губы накрыли последним, полным нежной скорби поцелуем. "Валерий Алексеевич Легасов..." "Кандидат...." "Член научного союза, заместитель....имени Курчатова" "Некоторые...Действия. Лица, решения, могу иди в разрез с..." "Идеологией и конституцией съезда партий КПСС" "Противоречить фундаментальным идеям..." "Советского союза". "Мы внимательно наблюдали за вами" "Вы...должны понять." "В целях...безопасности" "Чтобы избежать дезинформации." "Во благо всего...человества" "Во благо...каждого гражданина" "Советского союза" "От семи..." "До пятнадцати лет." "Вам там будет хорошо." Человек напротив улыбнулся. "Думаю, Вы поймёте нас." "До свидания, товарищ Легасов." "Благодарим за содействие, Товарищ Щербина." Валерий бесконечно искал ответы в глазах напротив, но так и не смог найти. Они оставались холодны и неприступны, как далёкие тульские воды.