A R C O B A L E N O

      Он родился и жил в семье, где каждый мог претендовать на звание величайшего ума современности. Учёные всех сортов собрались в одном месте. Ему было всего пять, когда он понял, родственные узы не имеют значения. Все люди — лишь материал для исследования.       Ребёнком он развивался семимильными шагами. Не было той области в науке, что не поддалась бы его уму. И когда появилась новая, уникальная переменная, всё и рухнуло.       Пламя было величайшей загадкой в мире, решил маленький гений, когда разглядывал стреляющий искрами зелёный огонёк в руке.       Конкуренция в семье была просто огромной, а посмертная воля давала лишние очки приоритета. В конце концов, если ты бесполезен для фамилии в интеллектуальном плане, то послужишь практическим пособием. Даже во имя науки никто не хотел жертвовать своим телом.       Его предала мать. На самом деле это было действительно странно. Судя по многолетним исследованиям в животном мире, у самок большинства видов превалировал материнский инстинкт над всеми остальными чувствами. Что именно заставило маму пойти против своей природы, он не понимал.       Позже, в лаборатории, ему объяснили, что у его мамы были две цели в семье. Либо она рожает уникальный по пламени экземпляр, либо становится подопытной сама. Был ещё вариант, где ребёнок лет за десять входит в исследовательский состав семьи, но не сложилось. Так он узнал ещё кое-что о мире: люди не любят конкурентов. Даже если конкуренту всего пять лет, и он может изменить вектор науки к лучшему.       Людям не надо лучше, им нужно хорошо для себя и как можно скорее. Нелогично.       В размеренный распорядок исследовательских будней иногда входила программа минимальной социализации. Тогда его вели через длинный бело-серый коридор до скудно обставленной гостиной. Там были другие дети. Не все такие же умные, как он, но с различными видами пламени. А ещё они все были из семьи. По крайней мере в этой лаборатории были только они. Украденных содержали на нижних уровнях где-то в Колумбии.       С ними скучно. Он слишком много знает и понимает. Ему нужна пища для ума, он задыхается здесь, деградирует. Подслушанные разговоры лаборантов не помогают.       «Страшно не умереть, — понимает мальчик, — страшно потерять возможность мыслить».       — Декарт как-то сказал, что если он мыслит, значит существует, — ухмыляется мальчишка перед ним. Этот кажется сообразительнее всех остальных.       — Я знаю об этом, — кивает он и добавляет, позволяя себе покрасоваться на мгновение, — cogito ergo sum.       Одна-единственная книга за всё это время уже набила оскомину.       — Почему ты по эту сторону клетки? — моментально хмурится мальчишка. Или девчонка. Безликая больничная пижама не помогала.       Верде позволяет себе рассматривать отстранившегося собеседника несколько долгих секунд. Ребёнок выглядит лет на десять. Чёрные практически до синевы короткие волосы, слабое тело, словно любое движение способно сломать, миндалевидные глаза, массивный ошейник с номером «68» на тонкой шее, подобный одет и на него, но с буквами вместо цифр. Лицо напоминало монголоидную расу. И где только азиата откопали в нынешнее время, когда в тот же Китай дорога закрыта из-за активности Триады? Хотя кожа достаточно светлая. Япония? Есть ли у Семьи отделения там? Об этом лаборанты ещё не говорили при нём.       — Потому что люди ещё не достигли той стадии эволюции, когда прогресс общества важнее личной выгоды.       Ребёнок весело рассмеялся. Его смех непонятен, но вероятно это особенность социального взаимодействия, которое он ещё не понимает до конца.       — Моё пламя заблокировано, но я знаю, что они хотят его усилить и открыть через моего ребёнка, — доверительно говорит подопытный №68.       — И что ты планируешь делать? — интересуется он, исследование обещает быть перспективным.       — Дождусь, когда они усилят пламя моего наследника, а после он всех их перебьёт, — шипит, скривившись от ненависти, ребёнок и говорит отчего-то уверенно, — он будет сильным туманом.       Он смотрит внимательнее. Его собеседник старше него. Ему лет тринадцать (при самом оптимистичном развитии событий), хотя психическое развитие явно несколько отстало от нормы и вышло за грань здорового восприятия мира, но в данных условиях, всё не так уж и плохо.       Они разговаривают каждый раз, как видятся. Ничего особенного на самом деле, но это немного помогает. Он готов признать, что обязательные ритуалы социального взаимодействия благотворно влияют на его запертый в неволе разум. Шестьдесят восьмой на такие размышления лишь весело фыркал.       — А у тебя имя-то есть, гений? — спрашивает его однажды со странной интонацией, которую никогда не объяснял, шестьдесят восьмой.       — Конечно, — высокомерно кивает он, на что собеседник задорно ухмыляется.       — И какое же? — неприкрытое любопытство светится в ярких глазах шестьдесят восьмого.       Он думает ровно три секунды, прежде чем отринуть старое имя и назвать себя в честь своего открытия и величайшей загадки мира:       — Верде.       Ему приносят книги, научные выкладки. Кажется, в семье какие-то кадровые перестановки, раз ему дали шанс развиваться. Или кто-то всё же достиг той стадии эволюции, о которой он недавно упоминал.       Верде впитывает всю информацию, как губка. С помощью научной литературы развивается, изучает и строит догадки обо всём мире, из художественной он выносит для себя знания о социальных отношениях, взаимодействиях между полами и иногда подсказки к побегу.       «Лабораторию бы, — мечтает Верде, — столько изучить можно было бы».       Ошейник натирает кожу всё сильнее, раздражает всё больше. В своих снах, в стрекоте зелёных молний, что звучат громче после каждого эксперимента, он ощущал своё желание как никогда ярко. Знания.       — Можешь достать мне скрепку? — отворачивается от наблюдателей и говорит одними губами Верде.       — Зачем тебе? — зевает, чтобы спрятать ответ подопытный №68.       — Хочу вскрыть ошейник, — честно отвечает он.       Ребёнок перед ним смотрит долго, пронзительно. Кивает быстро, почти незаметно и больше ничего не спрашивает.       Верде вообще в руки не дают ничего кроме книг. Ничего, из чего можно было бы соорудить отмычку или осколочную гранату.       На следующей встрече пленник под номером 68 спотыкается и падает прямо на Верде. Его губы где-то у его уха. Коже головы, на совсем маленьком участке, чуть дальше виска, на мгновение становится прохладно.       Подросток рассыпается в извинениях, когда лаборанты за руки его поднимают. Верде они осматривают дотошней, но в одежде ничего не находят и отпускают.       Ночная смена обычно становится вялой часам к четырём. К тому же, если Верде правильно рассчитал, то сегодня его охранникам будет не до него. Два лаборанта подавали друг другу весьма недвусмысленные сигналы. Значит, эта ночь будет без наблюдения. Такое уже бывало однажды.       В маленькой уборной, что была совмещена с его камерой, наблюдения не было. Зато были раковина и зеркало.       Из волос он выпутывает обычную скрепку. Его юный приятель не подвёл. Додумался, конечно, за ухо прятать, но сам факт, что не нашли, действительно радовал.       Верде сумел снять корпус с ошейника прежде чем замереть, не веря своей удаче. Внутри была капсула. Его бы точно убивать не стали, даже за попытку побега. Значит, яд, что остановит его.       Ему невероятно повезло, что он открыл ошейник без повреждения механизма. Если бы рука дрогнула, то вполне мог умереть прямо здесь. Не самая желанная смерть — убиться головой о край унитаза.       Верде аккуратно закрывает корпус, прячет скрепку обратно в волосах и ложится в кровать. Нужно подумать.       — Ты всё ещё здесь, — смеётся пленник шестьдесят восемь, отворачиваясь от камер и наблюдателей. — Неужели маленький гений не смог освоить маленькую скрепочку?       Верде фыркает грозно, что ещё больше веселит собеседника.       — Там яд, — одними губами говорит Верде.       — Нашёл проблему, — закатывает глаза шестьдесят восьмой.       — Это проблема, — твёрдо произносит Верде, пытаясь подключить свой авторитет, но впечатлить собеседника не удалось.       — Ойя-ойя, ты же гроза, — насмешливо щурит синие глаза собеседник.       — Ты же туман, что не сбежишь? — ядовито цедит Верде.       — Туше, — совершенно безумно смеётся шестьдесят восьмой. — Но им хочется небо, поэтому у меня есть оправдание, а у тебя нет.       Слова товарища по несчастью никак не выходят из головы. Возможно, ключ к спасению действительно в его величайшем сокровище.       Верде пытался напитать грозой кусочек мыла, но не понимал, как это делать. Он умел вызывать зелёные искры, а не преобразовывать их.       Мыльце трескается и рассыпается в его руках. Верде хмурится. Если все подслушанные данные верны, то гроза должна укреплять, а не разрушать.       — Возможно, дело в количестве, — потянулся, сонно зажмурившись, шестьдесят восьмой.       — Одной искры слишком много? — утыкается лицом в колени Верде.       — Тогда в качестве, — легко пожимает плечами собеседник, в мгновение ока складывая из бумаги самолётик и запуская его в сторону санитаров.       — Качество? О чём ты? Пламя есть пламя, — хмурится Верде, у него слишком мало данных.       — Пламя есть пламя, — соглашается пленник, — а вещи, что ты напитываешь пламенем, имеют свою структуру и проводимость.       — Ну конечно! — загорается в глазах Верде понимание. — Нужно точно знать сколько и какой интенсивности нужно пламени на тот или иной материал.       — Вот только, дорогой мой друг, а ты что напитывать-то собрался? — останавливает его шестьдесят восьмой. Верде непонимающе хлопает глазами, его подельник же тяжело вздыхает. — Надеюсь, ты помнишь, ради чего решил тренироваться с пламенем? Выбраться отсюда уже не хочется?       Верде чувствует, как совершенно несвойственный ему стыдливый румянец заливает щёки. Шестьдесят восьмой беззлобно хмыкает.       — Тебе нужно защититься от яда, мой маленький гений, поэтому напитай кожу, — почти нежно говорит пленник.       Верде был в постоянной готовности. Чтобы сбежать нужно удачное время, но найти его тяжело. В последние дни увеличилось количество процедур, держать голову трезвой было всё труднее и труднее, а знаний о том, что с ним делали, катастрофически не хватало. Но он сумел укрепить кожу. Всего на минуту, но раньше не было и этого.       — Не получится, — говорит шестьдесят восьмой на очередной прогулке.       — О чём ты? — медленно ворочает языком Верде. Последняя процедура дала по нервам очень сильно.       — Сегодня установили электронные замки.       И мир словно оборвался.       Верде поглощает знания отовсюду, он пытается найти выход, но натыкается лишь на всезнающий взгляд шестьдесят восьмого.       — Когда будешь готов, позови меня. Я открою тебе двери, — словно это ничего не значит, говорит шестьдесят восьмой.       — Я не смогу снять с тебя ошейник, — хмурится Верде, он не умеет напитывать пламенем что-то вне своего тела.       — Я знаю, — пожимает плечами шестьдесят восьмой, хитро щуря раскосые глаза.       — Тогда почему помогаешь? — не понимает Верде. В этом месте всё имело цену и причину.       — Захотелось, — ухмыляется пленник и говорит с чистым безумием во взгляде. — Может быть потом ты поможешь моему ребёнку, когда он уничтожит их всех.       — Почему ты так уверен, что он уничтожит их?       — Потому что я знаю это, — весомо сказал пленник, сладко улыбнувшись.       Тревога умолкает, так и не набрав силу. Верде проходит по извилинам коридоров по памяти. У лифта на свободу его встречает шестьдесят восьмой.       Ребёнок тяжело дышит, все силы уходят на то, чтобы глушить сирену, не дать заметить пропажу Верде. Шестьдесят восьмой через силу набирает код на панели. Створки лифта послушно раздвигаются.       Шестьдесят восьмой с усмешкой пытается сделать какой-то драматичный жест, что так любит, но чуть не падает. Верде крепко держит тонкие плечи, а пламя внутри стрекочет и плачет.       — Почему?       Ухмылка разрезает лицо шестьдесят восьмого на две части, демонстрируя кровь на зубах. Она склоняется над ним, прямо к уху и шепчет насмешливо, почти разборчиво:       — Потому что небо, даже туманное, должно заботиться о мечтах своей маленькой грозы, — и толкает в лифт.       В ту же секунду взрываются воплями громкоговорители, воет сирена. Верде несётся сквозь ночь, разворачивая вокруг себя грозу. Больше никто не посмеет надевать на него ошейник, который он снял с таким трудом.       С бывшей семьёй приходится взаимодействовать позже. Муки совести не трогают Верде, но пламя внутри недовольно трещит. Эстранео дают знания и обещания, если он работает с ними. Шестьдесят восьмой давно умер, если верить взломанным базам данных семьи.       Всё, чего хочет Верде, кроме исследований, это увидеть, как дитя шестьдесят восьмого уничтожит всё. Жаль, что ждать приходится слишком долго.       Он задыхается, царапает пустышку на шее в приступе паники.       «Нет-нет-нет, — без конца надрывается сознание. — Только не снова. Нет, нет, нет!»       — Нет! — кричит Верде, срывая голос.       Зелёная пустышка ощущалась опаснее самого заклятого врага, неволила лучше любой клетки.       — Сними её. Сними. Сними! — разбивал руки в кровь маленький Верде, пытаясь содрать с себя новый ошейник.       Верде бросает все силы, чтобы найти способ снять проклятие и уничтожить чёртов ошейник в виде пустышки. Много лет проходит, а он всё не сдаётся. На счёт ежемесячно капают деньги от Вайпера, что тоже желает вернуть себе прежний вид; время от времени его навещает Реборн; прилетает Фалко, смотрит пронзительно, дожидается усталого покачивания головой и улетает; пишет старомодные письма Фонг; кружит вокруг каждого его убежища дирижабль Скалла, скидывая припасы чуть ли не на головы его лаборантам.       Идут годы, а ничего не меняется. Решения всё также нет, остальные навещают его реже из-за сотни обязанностей и обязательств, но не оставляют.       Верде практически не обращает внимания на мир вокруг. Воспоминания из неслучившегося будущего он принимает с восторгом. Столько новых открытий, столько знаний. Если бы не ошейник на шее, если бы он мог стать свободным, то возможно мог бы открыть гораздо больше знаний.       Когда ему нужно набрать команду, выбрать представителя, то Верде знает к кому пойдёт. К потомку того, кто лучше всех избавлял его от оков.       — Ну? Может, выслушаешь, что за дело у меня к тебе?       — Ку-фу-фу… что прикажешь, Аркобалено?