Ангельская болезнь

      В маленькой деревушке Сан-Джонс с утра царил переполох. Виной этому маленькому хаосу была неожиданная новость — сегодня с южной группы колоний должны были привезти рабов.       Привычная утренняя тишина сменилась шумом и говором взволнованных жителей: мальчишки столпились на пирсе, женщины в меру изящных платьях опасливо прогуливались вдоль побережья. Все мужчины занимались подготовкой берега — канаты, бочки и прочие грузы, требуемые для обмена, нужно было непременно перетащить в течение часа к сырому ветхому пирсу. И только один шахтёр, привычно одетый во всё чёрное, устроился на дальнем прибрежном камне в сотне метров от переполоха, вглядываясь в лазурную даль.       Океан сиял. Утреннее солнце вырезало прозрачные блики, даря стихии истинную возвышенность бесконечной красоты. Но океан Люцифер не любил. Холодный и солёный, он раздражал его всякий раз, когда демон прогуливался по тягучей линии берега. Только Дино мог входить в воду по пояс и даже плавать, пока и его тело не ощущало пронзительный холод здешнего пролива. Ради тех редких моментов, когда демону удавалось посмотреть на ангельское тело, изящно облепленное тканью рубахи, и волосы в плену утреннего света, Люцифер и приходил сюда. В такие дни Дино… улыбался. Особенно искренне, можно было поклясться, что наконец-то по-настоящему, как раньше.       Зачем он делал это? Когда демон размышлял о понятном в его жизни — в голову приходило лишь одно простое слово — «красота». Что такое «служение», «уважение», «правда» — все эти понятия, вдалбливаемые в него кулаками и книгами, меркли, теряли свой смысл с каждым приходящим днём жизни.       Красота же жила.       Она находилась в самом таинственном. Грустно погибшее сердце забывало радость, которую почти что и не знало, но всё прекрасное определенно служило последним глотком воздуха в полностью опустевшей жизни.       Демонам говорят, чёрт возьми, их заставляют отказаться — сострадание, доброта, справедливость и прочие забавные словечки теряют значение, да и, собственно, какой в них смысл, да? Понять же, что их нет вовсе, не так легко. Доброта существует потому, что есть равнодушие, сострадание всего лишь противоположность рациональности, наконец, справедливость — скромная замена естественному хаосу. Как она может существовать, если того самого эталона гармонии не дано никому? Кто вообще в праве был назначать этот эталон?       Люцифер вглядывался в пустую водную гладь. Дино часто приходил сюда ночью и совершенно не обращал внимания на стену высоких скал, на которых любил ночевать Люцифер. Возможно, стоило спросить и в конце концов разобраться — почему ты любишь океан, ангел, за что его любить? Но Люцифер не делал этого, да и не понимал, зачем? Дино, в отличие от него, смог сохранить в себе умение чувствовать, что и так давало ответ на все глупые вопросы.       Люцифер смотрел на синеву, и в его тёмных глазах не отражалось ничего. Он был печально пуст и ни одна причина быть иным не трогала его сердце. В двух часах отсюда среди десятков кричащих чаек тихо двигалась пара кораблей с лишёнными выбора людьми, и только Люцифер знал, что все жители миров — каждый, самый уверенный в свободе — все они в сущности равны в своей лишённости.       Пока же океан был чистым и не предвещал чёрной бури. Но сердце демона протестовало. Он не мог принять этого. Он ненавидел свою жизнь и уже давно отказался от неё.       За спиной послышался плеск воды. Демон неторопливо обернулся и увидел Элайджа. По щиколотку в океанской воде с забавно завёрнутыми по колено брюками и небрежно выправленной темной рубашке. Светлые глаза глядели на него, Люцифера, и отражали предельную степень доброты, в существовании которой демон давно уже разубедился. Но Элайджа смотрел именно так, его пухлые губы сложились в улыбку, и на секунду Люцифер перестал ощущать мир — эта улыбка человека, отмывшегося от собственных грехов, так походила на другую, более знакомую…       — Этан! — Элайджа забавно двигался по водной мели в попытках побороть сопротивление воды, — удивительно тебя здесь увидеть.       Люцифер слабо улыбнулся.       — Весь уголь за сегодня добыт, отец Элайджа!       Послышался звонкий молодой смех, святой отец был совсем рядом у массивного ряда камней и оказался в воде по колено, когда, не удержав равновесие, звучно бухнулся в океан.       Под веером прохладных брызг Люцифер созерцал происходящее и с удивлением для себя рассуждал, что он ведь было дёрнулся вновь помочь неуклюжему Пику, как в тот раз в церкви. Спустя секунду отец вскочил и, протерев от солёных капель загоревшее лицо, засмеялся и крикнул:       — Бодрит!       «Шепфа», — подумал Люцифер, — «а ему ведь всего лишь 24. Он так юн».       Странная мысль…       Демон хмыкнул, уступая место рядом с собой на природном булыжнике, а затем склонился над Элайджей и протянул ему руку, помогая запрыгнуть на камень. Святой отец был холодным, мокрым и солёным, но Люцифер, пожалуй, точно мог признаться, что, в отличие от океана, эти качества не делали молодого человека менее привлекательным.       — Хорошее место для… — Элайджа стянул с себя промокшую рубаху и, развесив вещь на камне позади, притянул к себе колени в попытке согреться, — для наблюдений.       — Весьма, — согласился Люцифер.       По шее священника стекали капли воды, его смуглая кожа прекрасно контрастировала со светлыми и кудрявыми как морская гладь волосами. Удивительно, какими очаровательными в своей простоте бывают люди, удивительно, насколько живучими и искренними могут становиться грешные души. Демон потянулся к его влажной коже и смахнул те самые капли, отчего Элайджа вмиг прекратил созерцать океан.       — Вы промокли, отец, — глаза Люцифера прищурились в аристократичной смешливости, он был привычно учтив, — промокли до ниточки в грязном вирджинском океане.       Пик улыбнулся.       — Это того стоило, Этан.       Холодная кисть словно в доказательство потянулась к лицу демона и прижалась к его горячей щеке внешней частью, говоря «смотри, как холоден океан!». Бодрящий холод, коснувшийся каждой клеточки, казалось, пробудил Люцифера от эмоционального сна, и он впервые поглядел на лицо Элайджа вблизи. Впалые глаза, уставшие, такие же поблекшие, как у самого Люцифера. Элайджа такой же, как он, Люцифер, ещё более не сведущий, не по своему решению глупый человек. Демон завороженно словил его руку и ощутил под своими длинные пальцы с мозолями, вовсе не от церковной службы. Разум Элайджа, казалось, был чист от прежних грехов, но его пальцы ещё помнили, каково это — держать в руках холодное оружие и регулярно тренироваться во владении им.       Элайджа словно понял, о чём думал демон и сконфуженно дёрнулся, но руку не отнял, пока того не сделал сам Люцифер. Ещё один жест доверия…       — Я хочу с вами поговорить, — тихо начал демон, вновь став спокойным и безликим, а затем добавил чуть громче, — точнее с тобой, с Элайджей, а не со святым отцом. Можно ли?       Элайджа не сумел скрыть удивления, но вскоре медленно и задумчиво кивнул, отвернувшись к океану.       — Что ты думаешь о самоубийстве?       Светлое лицо напротив потеряло прежнюю улыбку. Пик преобразился, чуть сведя к переносице брови, широкие плечи, опустились от груза внезапных мыслей. Люциферу стало жаль молодое лицо — это выражение не шло Элайджу, хотя морщины на лбу говорили о том, что хмурость была спутником отца в прошлой жизни. Лицо Дино тоже… раньше было ясным, до него не сразу дошёл отпечаток морщин.       — Этан, почему ты задаёшь этот вопрос именно мне?       — Очевидно, что я знаю ответ отца, но хочу узнать твой, Элайджа.       Честно говоря, от того, как темноволосый произносил его имя, Элайджа вздрагивал. Без «отец» это было дико, чуждо, и слишком… лично. Этан нравился Элайдже. И это пугало и будоражило одновременно.       — Самоубийство — это итог, — чуть хрипловато начал он, явно волнуясь как на первой исповеди (да и на то это походило), — точка, когда ты сделал всё, что должен. Самоубийство правильно только тогда, когда оно — финальный штрих. Сложнее всего и неправильнее совершать его, когда тебя что-то держит в мире — без разницы, что — работа или недопитый бренди в кладовке, любимая или нереализованные идеи. В таком случае весь смысл этого явления пропадает. Убить себя — значит заявить, что «всё закончено». Многие ошибочно считают, что дело в безысходности. На мой взгляд, это глупая ошибка. Понимаешь?       Люцифер отъехал на руках по шершавому камню чуть назад и запрокинул голову в небо.       — Даже не представляешь, насколько. — он прикрыл глаза и, казалось, набрал в лёгкие огромный, словно последний, глоток воздуха, — поэтому я хочу умереть от руки… кого-то знакомого. … близкого.       — Я не хотел бы тебя… — Элайджа хотел сказать «терять», но в волнении переборол себя, — не хотел бы перестать видеть. Но я знаю, каково это — желать исчезнуть. Я желал этого. В глубине души желаю. Но ты, Этан, кажется, носишь эту мысль с первого дня нашей встречи?       Застонал утренний ветер и на секунду собеседники перестали слышать что-то кроме возмущённой стихи. Люцифер облизнул пересохшие солоноватые губы и наконец открыл глаза. Солнце осветило их, и они блеснули кровавым.       Элайджа подумал, что это самое красивое, что он видел в последнее время. Правда, ведь алый отблеск глаз… поражал своей неестественностью. Именно с алым Элайджа ассоциировал смерть, идущую за ним по темным улицам Вашингтона. Годы охоты на ведьм прошли, но сейчас он задумался над тем — а человек ли вообще Этан?       Да что тут думать, конечно же… человек.       Конечно… Этот человек смотрит на него, и в его глазах слишком человеческая печаль, печаль — шаг перед тем самым концом. Но ведь что-то вечное и отчаянное есть в словах обычного шахтера?       — Не говори таких вещей, Элайджа. Я не достоин этого. Я не обладаю твоими силами. Люди для меня… едва ли понятнее и ближе, чем океан.       Пик ощутил боль. Внутреннюю, саднящую душу боль переживания за человека, который оказался слишком… похожим на него. Плеск океана заглушил старое волнение, теперь холод сквозняка не ощущался на коже и старых шрамах так остро, но каждая клеточка переставала существовать — тело онемело от волны новых чувств, заливавшихся в грудь.       Лицо Этана было прекрасным. Тёмные глаза не отливали алым, теперь увиденное казалось иллюзией. Но Этан смотрел. Его бледная кожа, ряды аккуратных тёмных ресниц, находящиеся в такой близи, очаровывали и впервые делали мужчину в глазах Пика… беззащитным, загнанным зверем.       Элайджа подался вперёд. Ближе к чужому лицу. Секунда, и их лбы соприкоснулись, и на смену юношескому волнению пришло душевное тепло, полное трепетной гармонии.       — Элайджа, это…       Океан всхлипнул и с новой силой подул сквозняк.       Лишнее.       — Молчи, Этан, прошу.       «Прошу тебя, молчи, потому что ещё секунда, и я ни за что тебя не отпущу».       Люцифер запротестовал про себя «не надо». Он осквернит его, убьёт во второй раз. Не он, Люцифер, так и не сумевший умереть, в праве убивать чужую душу, сумевшую выкарабкаться…       Но Элайджа не слышал. Его мягкие губы на мгновение коснулись огнём холодного лба Люцифера, и ничего, кроме соленого воздуха у лёгких, не ощущалось больше так явно и прекрасно. Секундное касание душ, и Люцифер понимает, что он в очередной раз убил, его руки наполовину в крови открытого, вскрытого до бесконечной глубины человеческого сердца, и только он его палач.       Но ведь Элайджа знает, что Этан мёртв?       Люцифер знал, что это неправильно, что он губит его, и непременно всё это кончится ужасно. Но демонический интерес говорил продолжать, снова и снова испытывать святого отца, пока они оба не опустятся на дно. Что-то в себе, право, он не мог исправить и не исправит никогда.       Они молча отстранились и целый час до прибытия кораблей провели в молчании. Оно значило одно — в чем-то они согласны.       Самоубийство, в сущности, просто точка в бессмысленности.