Ангельская болезнь

      Люцифер не спал до полуночи. Сон на Земле был ему противен: слишком быстро наступало прохладное утро, он слишком остро чувствовал, как утекала жизнь из него, бессмертного существа. Тут всё обесценивалось. Особенно ему не нравился вечерний шум травы и грохот повозок, спотыкавшихся на камнях — это было размеренно, пожалуй, слишком идеально для земного мира. Что-то прекрасное таилось в знойной природе Вирджинии — она дышала душным ветром, вечерами в такие моменты был слышен прерывистый кашель тех самых повозок.       Сегодня он около двух часов просидел на веранде бара, то и дело отгоняя тень недовольства. Настойки кончались тогда, когда в них ощущалась особая нужда. Эти зелёные кривые бутылки ассоциировалось у Люцифера с человеческими лекарствами — резко пахли, запах перебивался полынным ароматом. За ним приходило блаженное расслабление и лишь на десяток секунд демон растворялся — представлял, что таким образом его «я» исчезает. Затем вновь возвращались мысли.       Он привык жить так. Цели в этом так и не нашлось — кажется, Люцифер слишком много играл, в конце концов это стало его жизнью. Оставалось вечерами, лёжа в травяном поле, закуривать, разглядывая звезды. Купол выглядел чудесно — чернота мутнела от дыма из груди, а затем небосвод наваливался с новой силой. Подумать только, насколько он падок на все земное. Он грешник, и как, наверное, удивился бы Элайджа, когда б узнал, что скверный образ жизни Люцифера в том «идеальном мире» скорее обыденность, нежели ужасный грех.       В сумерках на Земле демон совершенно ничего не видел. Это раздражало и противоречило всякой логике, особенно когда приходилось прогуливаться по краю деревни. В тридцати минутах ходьбы находился старый водосборник прошлых цивилизаций. Практически под землей, незамеченный никем, закопанный и с одним лишь выходом и редкими потолочными разъёмами. Внутри он выглядел совсем как храм — напоминал его кривоватыми белыми колоннами, обглоданными водой. Она, конечно, была хоть и достаточно чистой, но тёмной от царящего внутри мрака. Красивая…       Люцифер не раз сюда приходил. Это вроде как по его решению выпадало из обыденного строя пространства, скорее даже из-за шума, который был и отсутствовал одновременно.       Стоял у самого берега, сложив на груди руки, и смотрел. Иногда клонило в сон, но сырость не давала окончательно отрубиться.       Сегодня он захватил с собой последнюю бутылку и долго рассматривал почти что чёрную ночную гладь. От него все ещё пахло полынью, он уже привык к этому. Позади развалилось пару увесистых булыжников, которые он прикатил заранее, да верёвки, взятые с пирса. Сегодня он хотел уйти.       Каждый раз испытывать себя так было чем-то вроде развлечения: способом спросить о готовности. Готовности исчезнуть. Несколько раз он пробовал резать себе горло, но умирать таким образом не хотелось и уже наскучило. Когда он приходил в сознание, одежда была никуда не годной, запах крови вызывал нелепую тошноту. Он поднял жилистую руку над гладью воды и послал поток магии в воду, прощупывая глубокие места. Магия слегка обожгла пальцы, выпрямленные в изящном жесте. Жидкость вокруг загорелась голубым сиянием и немного ослепила.       Он довольно склонил голову и слабо улыбнулся, на секунду перестав дышать. Что сегодня он увидит перед смертью?       Рассказы людей про «пролетающую жизнь перед смертью» — быль. Смертным являются важнейшие моменты. Приходит то, что они не готовы ни за что отпустить. С небожителями примерно также, только, увидев важное, они обязательно возвращались в сознание, испытав по полной агонию в виде наказания. Божественное создание способно умереть только с чистым умом. Говорят, перед смертью ангелам и демонам являются мечты. Они мешают им погибнуть — своего рода благословение Шепфы. Для Люцифера это мыслилось проклятьем, у него не было мечт, да и понимать, что даже смерть не у него в руках — сущий кошмар.       Он глотнул опиумный настой и ощутил слабое тепло в груди, схватившись за то место на рубашке, затем плавно сполз по колонне. Небольшой каменный остров был единственным участком суши в помещении. Что-то подобное он ощущал в детстве с Дино. Они также часто забирались в заброшенные места и днями находились там, скрытые от глаз отцов. Тлеющий порез где-то в области солнечного сплетения, бог знает как это охарактеризовать, начинал сильнее ныть. От этого демон слабо улыбнулся, прикрыв глаза. Играть с жизнью и смертью было для него личным хобби. Он не раз ощущал горечь чужой смерти от своих рук, тогда оно и пришло — чувство бесценности жизни. Лишить себя её — значит обрести свободу. Да и что держит его здесь?       Спустя около получаса он поднялся и зачем-то отряхнул с себя лишнюю влагу, хотя, о, демоны, он собирался в источник этой мерзкой сырости. Демон буквально пропитался ей — так её ненавидел, но понимал — умирать таким образом куда приятнее. Верёвка легко обхватила его шею и сразу словно стала её частью. Булыжник также легко оказался обвязанным; этот день определенно был удачным.       «Досадно», — подумал он, стоя у самого берега, — «даже плакать не хочется. В прошлые разы было страшнее».       Спустя секунды он оказался в воде по пояс, а, шагнув ещё раз, устремился на дно вырытого бассейна.       Влага мощным потоком хлынула в сдавленное горло, когда он постарался сделать глоток воздуха. Боль. Боль. Боль. Ее много, тело перестаёт ощущать пространство, вскоре, опускаясь за камнем ко дну, он уже не может понять, где верх, а где низ. Агония заполняет душу — секундно хочется это прекратить, потому что теперь ничего не оказывается вокруг, кроме тьмы. Он в ней; он объят чёрными ладонями пустоты, смерть настигает тягуче и злобно, издеваясь над ним, воплощением зла. Тело бьется в попытке вдохнуть хоть немного, а пальцы вонзаются в грудь, чтобы вытащить из себя куски мерзкой ледяной воды. Затем она ослабляет свой хват. Становится легче и как-то светлее. Звуки покидают сознание…       Где-то в тени сознания просыпается образ. Люцифер старается отвернуться, не увидеть его, только совсем скоро ощущает на лице чужие ладони. Вот оно. Хочется плакать. Это невыносимо приятно — вполне гармонично, чтобы считать, что самое верное — припасть в следующий момент к ним губами. Ему нравится, как пальцы ласкают его губы. Бережно. Он определено чувствует любовь в ее первозданном виде. Лишь бы это был конец. Агония отступает, и он, о, боги, уже сам желает открыть глаза. Сквозь голубоватое сияние он видит его лицо.       «Иронично, что у смерти его глаза».       Дино улыбается. Кажется, ему на пару лет меньше, на вид не больше 18 — улыбается и что-то говорит. Но Люцифер не слышит звуки. Но правда — этих ладоней и так достаточно. Кажется, лучше только поцелуй. Люцифер напрягает плечи, стремясь ощутить своё тело, и совершает толчок от пространства — их губы встречаются. Вечно незнакомые, мягкие. Дино — свет. Дино — ад. Пока он не в силах сопротивляться нахлынувшей эйфории и просит ещё — чувствует его язык, легкие очистились от воды… Сплошная легкость, чистота… Его шея — лучшее, к чему он притрагивался...       Он мог молить отпустить его. Демон мечтал, чтобы каждый раз после смерти перед ним не всплывал Дино иллюзией. Он ведь совершенно этого не хотел. Нет, возжелать ангела — обыденность. Вряд ли кто-то стал бы спорить с тем, что Дино неестественно красив. Но оставаться в этом мире ради его тела? Вздор! Тогда что говорит этот сон? Что каждый раз шепчет ангел? Ради тепла этих губ демон готов умирать раз за разом, но на этом все. В какой-то момент эйфория достигает пика — он практически чувствует, что его душа едина с ангельской, что они — целое с одной только оговоркой — сам Люцифер неестественно пуст. И никто это не заполнит.       Эйфория уплывает резкими глотками. Поцелуи становятся пустыми, образ ангела теперь не сияет и едва различим. Дино зависает прозрачной фигурой и уже не улыбается, глядя на демона равнодушно. Люцифер не переживает. Так происходит всегда. За поцелуем следует этот взгляд холодных как океан глаз. За эйфорией всегда следует наказание.       Ещё одна неудачная попытка. Ты слабак, Люцифер.