Как достичь сатори в трёх вариациях

Осаму резко выдохнул, проведя тыльной стороной руки по лбу. Он ожидал увидеть что угодно. Кроме тощего и бледного, как лист бумаги, юноши, качающегося от холодного северного ветра. – Что-то случилось? Почему ты звонишь мне посреди ночи? – голос у него был спокойным, пусть и с нотками искреннего удивления. Несмотря на приехавшего посреди ночи Гоголя в компании с оборванным юнцом в грязных от дорожной пыли штанах. Прямо шаолиньский монах. – Этот парень – Осаму Дазай, – выпалил Гоголь, драматично махая руками. Осаму отметил его сильный эмоциональный вампиризм – чем удивлённей выглядел собеседник, тем больше он открывал свою артистическую натуру. – Словил паническую атаку на работе и сбежал, несколько часов сидя на тротуаре. Проследи за ним, пока он не полез в петлю. Неизвестный юноша наклонил голову, сильнее вглядываясь в лицо Дазая. К нему присоединился и интересующийся Гоголь. Оценивающие взгляды напрягали, но ответить Осаму ничего не мог – в горле пересохло настолько, что казалось, будто ему туда насыпали телегу песка. – Хорошо, – он ответил почти шёпотом, медленно моргая. В этом выражении виделось отражение усталости, но без тихой агрессии на дне радужки, какое бывает у заработавшихся людей. – Спасибо, конечно, но мне такого не нужно. Если что, переночую у кого-нибудь другого, он уж точно не даст мне вскрыться или что-то вроде того, – поспешно ответил Дазай, добавляя в голос оптимистические нотки. Гоголь хитро прищурился и от его взгляда Осаму немного опешил. – Тебе нужна помощь другого рода. А наш бюджетный Христос как раз занимается такими видами услуг, – юноша около него нахмурился, поправляя прядь черных волос, болтающихся на ветру. – Никто из твоих приятелей не сможет предложить тебе подобного опыта! – Ладно, я понял. Ты предлагаешь мне остаться на ночь у незнакомого мне парня, думая, что он спасет меня от эмоциональной подавленности? – Да! – радостно вскрикнул Гоголь, махая руками. Реально, где ты забыл свои клоунские замашки полчаса назад? – Хорошо, я переночую здесь. На этот раз. Но сначала надо хотя бы узнать имя своего соседа. Ехать домой и быть долгое время в дороге настроения не было. Плюс, Гоголь его не отвезет. Плюс, денег на такси не было, а общественный транспорт, скорее всего, уже не ходил. Попутка тоже без вариантов – нет сил на новые связи. Вывод, увы, напрашивался сам собой. – О, я думал ты можешь и без имени. Ну и спорить с возбужденным Гоголем было невозможно – когда он находил азартную ситуацию, в которую можно было впасть, то возвращать его в угнетенное состояние не хотелось. Стоящий позади парень дул на руки, надеясь на спасение от холодного ветра. Он вызывал у Осаму недоверие – чем ему может помочь человек, который по виду напоминал пациента реанимации, в любой момент готового шлёпнуться в обморок? – Фёдор Достоевский. Если ты не против, то я вернусь в дом, а то меня уже морозит. Хочешь – можешь остаться на свежем воздухе, в твоём состоянии это бодрит. Николай, я зайду к тебе завтра. Обговорим пару вещей, – прошептал брюнет, размеренной походкой возвращаясь обратно. От упоминания своего имени Гоголь вытянулся по струнке, но позже расслаблено вернулся в обратное положение. Осаму с интересом рассматривал идущую фигуру. Вот так просто оставил человека с суицидальными мыслями. – Он тоже русский? – случайно ляпнул Дазай, погружаясь в свои мысли. – Да, – бросил Гоголь, идя в сторону выхода. – Свою миссию я совершил. Теперь время откланиваться. Дверь с громовым грохотом ударилась об забор. Бедные соседи. Осаму лишь обречённо вздохнул, рассматривая ночное небо, покрытое столь раздражающими тучами. Вся эта ситуация не укладывалась в голове, хоть он и всякое в жизни повидал. Его просто привезли к главной культовой фигуре в местной секте посреди ночи. И тот просто устало вздохнул и согласился его принять. Дазай уже моделировал моменты, где Фёдор успокаивающе гладил по голове и выслушивал пришедших посреди ночи разномастных личностей, рыдающих ему в грудь. Но подобные образы слабо коррелировали с реальностью – вспоминался усталый и холодный взгляд фиолетовых глаз. Почему у него вообще фиолетовые глаза? Может, игра света? По крайней мере, такой оттенок Осаму видел впервые. Сразу отпечаталось в сознании, и он понял, почему его взор казался ему таким чудным. Ещё минуту постояв во дворе, Дазай нерешительно поплёлся в сторону входной двери. Дом, снаружи казавшийся довольно большим, внутри был достаточно тесным – огороженные помещения и маленькие комнаты. Осаму даже почувствовал себя как рыба в воде – именно в таких местах он ночевал в последнее время. Осмотревшись, Дазай пошёл на свет – видимо, на кухню. Там он увидел Достоевского, лениво опускающего чайную заварку в кружку с кипятком. Помещение было слабоосвещённым, окрашенное в коричнево-зелёные тона и выглядело вполне уютно. Не рябило в глазах и даже успокаивало взвинченный разум. – Чай, кофе. Сахар в шкафу, если нужно, – лениво проговорил парень, положив щеку на ладонь, словно мучаясь от зубной боли. – Кофеин на ночь? – В такой мороз – довольно неплохая идея. – Да вроде не так уж и холодно, – сказал Осаму, опускаясь на стул рядом. У Достоевского был отстранённый взгляд и он медленно поднял голову, рассматривая шатена. Руки, тонкие и белоснежные даже под жёлтым светом, грелись о кружку с горячим напитком. Картина довольно чинная и домашняя, но Дазаю было от чего-то не по себе. – Я спал на улице и не в такую изморозь. Улыбнувшись во все тридцать два зуба, Осаму положил руки на кухонный стол. Это он так, к слову сказал. Фёдор слабо улыбнулся и отпил из пожелтевшей кружки, прикрывая глаза. – Ты первый человек, которого Гоголь за шкирку приволок ко мне домой. – Я могу этим гордиться? – Как хочешь. Осаму прислонился к спинке стула, рассматривая кухонную мебель. По комнате все ещё летали чёрные мушки, а глаза слезились от света, но убегать не хотелось. Шум пропал. Дазай сглотнул, настороженно прислушиваясь к стоящей тишине. Достоевский же сидел с закрытыми глазами и наслаждался этим чистым беззвучием. Видно, что он не любитель ярких сенсорных ощущений. Но тишина у Осаму всегда вызывала липкую тревогу. И он испытывал диссонанс – не хотелось нарушать хрупкий покой этой изолированной от внешнего мира комнаты. Но этот же покой и пугал, словно затишье перед бурей. – Итак, – решившись, негромко проговорил Дазай, – Ты не будешь пытаться вытащить из меня мои мысли и переживания, выбить на откровенности? Там, направить на исповедь? – Нет, – резко ответил Достоевский, рассматривая искусанные пальцы. Это было немного пугающе. – Ты попал сюда не по своей воле. Исповедь – чисто добровольное событие, без этого она не будет иметь смысла. А пока моя задача – не дать тебе убить себя. И вижу, что сейчас ты к этому не особенно склонен. Осаму улыбнулся, подпирая подбородок локтем. – Конечно, мне не в чем исповедоваться. Казалось, что в комнате потемнело. Мрак с улицы поглощал свет, окутывал помещение чёрной дымкой. По столу под лампой плясали тени. – А ты в этом уверен? – серьёзно ответил Достоевский, поворачиваясь к Дазаю. Тот нервно сглотнул, но ответил на пристальный взгляд. Осаму искал в его глазах хотя бы частички мыслей и эмоций, но их закрывал мутный лёд. О чём он думает? Не может же быть, чтобы ни о чём. Казалось, что они сидели так вечность. Но, разорвав зрительный контакт, Фёдор проговорил тихо, но различимо: – Я пойду спать. Можешь будить меня, если что-то понадобится. Ванная и туалет прямо по коридору, там же и гостевая комната с футоном, – Достоевский встал из-за стола и положил грязную посуду в раковину. – И знай, что у меня довольно чуткий сон. Лиловые глаза в последний раз блеснули в темноте, отдаляясь в дальнюю комнату. Дазай ощущал себя сгоревшей свечой и был рад, что Фёдор решил не становиться ещё одним источником его эмоционального выгорания. Казалось, что время в этом доме остановилось. Осаму проснулся из легкого забытья, понимая, что просидел на кухне около получаса. Он плохо улавливал происходящее, все ощущалось слишком отдалённым. Будто сейчас с ним в доме ночует не человек, а призрак. Или это он был призраком? Бледным следом от полной, не расколотой личности. Напрягшись, Дазай провел рукой по щеке. Реальность. Было не так уж и страшно. Идти по темному коридору оказалось трудно. Ноги заплетались, а искать выключатель Осаму не решался. Световая резь бы ухудшила его состояние, а романтичный полумрак навевал какое-то особое, похоронное спокойствие. Горячие капли стекали по телу, смывая грязь и кровь в сток. Руки жгло. Положив голову на хлопковую подушку, Дазай понял, что он ничего не чувствует.

***

Проснувшись, Осаму прищурился и вперил взгляд в горящий экран телефона. Он спал около шести часов. Шесть часов здорового сна – неплохое достижение для человека, страдающего от вечного недосыпа или бессонницы. Казалось, что срыв даже чем-то помог, например, выместить деструктивные переживания, чтобы они не рвали грудную клетку. Или это ему так казалось. С кухни донёсся запах готовящегося завтрака. Яичница. Дазай мог назвать этот аромат даже аппетитным. Облокотившись на футон, Осаму решил осмотреть комнату, заливающуюся солнечными лучами, которую он не мог рассмотреть чисто физически в летающей мгле ночи. Дизайн был аскетичным, как и всё в этом доме. Фурнитуры мало, мебель - неприметная. И не раздражающая. Обведя взглядом отделку, Дазай приметил, что всё было скроено ладно и прочно, но по отходящей шпаклёвке мог предположить, что здание довольно старое и ему не помешает косметическая реставрация. Конечно, это наверное не то, о чем должен думать человек, живущий в хлипких халупах, которые от лёгкого порыва ветра способны изогнуться в три погибели, но подмечать такие детали Осаму любил. Убранство дома всегда красноречиво говорило о его владельце. Поднявшись, он заметил комплект чистой одежды на полке небольшого письменного столика. Чёрная толстовка, серые дутые штаны. Все это подходило Дазаю по размеру, даже было чуть великовато. Ну это точно не одежда Достоевского, в ней бы он выглядел как малолетний ребёнок, решивший примерить шмотки старшего брата. Осаму, подойдя к зеркалу, был очень рад тому, что оно было не в полный рост. Видеть своё лицо ну очень не хотелось. Шрамы на руках затягивались, синяки желтели, а он сбросил вес. Как минимум на три килограмма. Лениво шаркая по полу, Осаму заглянул на кухню. Хозяин дома сидел за столом в свободной рубашке, внимательно вчитываясь в какие-то документы. Его взгляд не выглядел таким усталым, но до сих пор был нечётким, пусть и сфокусированным на работе. Дазая начинало раздражать то, что он видит мир будто сквозь молоко. Нечётко, расплывчато. Серо. Но Осаму задушил в себе недовольство в зародыше. – Если у тебя есть запасная одежда, то там нет… запасной зубной щетки? Не против, что я так по панибратски? – скорее ради вежливости спросил Дазай, пряча белеющие порезы на руках. Достоевский медленно перевёл взгляд на стоящего над душой Осаму, так нагло пытающегося вычленить крупицу информации из бумаг на неизвестном ему языке. Вздохнув, он подошел к небольшому комоду тёмно-коричневого цвета и достал нераскрытую упаковку, кинув её Дазаю. – У тебя тут что, проходной двор? – в удивлении выдохнул Осаму, ловя пару щеток и тут же скрываясь в коридоре, замечая начавшийся несильный тремор. Фёдор провел его тяжелым, но заинтересованным взглядом. Пытаясь остановить трясучку, Дазай медленно поднял руку перед собой, рассматривая маленькие ранки и синяки на фалангах. Подойдя к зеркалу, он сразу удостоверился в том, что лучше бы этого не делал. Тени под глазами, множественные раны на лбу и растекающиеся лепестками синей гортензии гематомы на скулах. Опустив челку, Осаму даже и не знал, какой можно подобрать эпитет, чтобы наиболее красочно описать собственное состояние. Бледный призрак? Как ни странно, но за ночь к нему вернулся нормальный, бежевый оттенок, хоть и чуть посеревший. Скорее, ходячий мертвец. Убожество плоти. Вода из-под крана напоминала звуки собственного кровотока, который слышно, когда прикладываешь морскую раковину к уху, а зеркальное отражение восходило к миру мертвых. Всё в сознании Осаму перекликалось со смертью. Такие мысли всегда раздражающе и навязчиво лезли в голову. Засунув щетку в рот, Дазай начал яростно вычищать зубы, надеясь, что это отгонит такие непрошенные ассоциации. Дёсны жгло. Сплюнув пасту, Осаму увидел растекающиеся по белой раковине кровавые узоры. Сразу возникли все эти тревожащие мысли: гиповитаминоз или ортодонтические проблемы? В конце концов, упование своим страданием – хорошая моральная мастурбация. Осаму много думал, но голова его была пуста. Что-то вроде транса. Мысли появлялись, но тут же убегали, как лесные кролики, а ловить их не хотелось. В конце концов, утро так хорошо начиналось. Во рту стало сухо, а кровь охладела. Бросило в холодный пот. Дазай понял, что не чувствует руку. Выронив щётку, он пытался остановить начавшееся эпилептическое дрожание. Если эта рука не его, то чья? В отчаянии Осаму ударил кулаком по стене, но боли не чувствовал. Хотелось разбить стекло, провести тонкие линии осколками по коже, раскрыть волнующееся мясо, чтобы удостовериться, но на краю сознания он понимал, что портить вещи в чужом доме – плохой тон. Пространство будто бы уменьшилось и заполнилось угарным газом. Краски окончательно посерели. Казалось, что если случайно вдохнёшь горячего воздуха, то потеряешь сознание. Дазай сжался, вцепился руками в раковину, надеясь, что ему не придёт шальная мысль разбить об неё голову. Холодные ладони прошлись по нечувствительной руке, очерчивая спиралевидный узор. Осаму вздрогнул, повернув голову. Ощущение. Такое странное слово, которое хотелось произнести и смаковать языком. Ощу-щение. Ощу… – Дазай? …ще… – Дазай, – хладнокровный и требовательный голос очертил помещение, отдаваясь эхом в перепонках. Осаму сморгнул, тут же приходя в сознание. Достоевский спутывал его пальцы, проводя мизинцем по ободранной коже. Такое невесомое, но заметное прикосновение. Напряжённый взгляд проходил по стене, измазанной кровью и сукровицей. Осаму и не заметил, с какой силой он ударил бедную плитку. Теперь рука наливалась пульсирующей болью, хоть ледяные ладони и успокаивали разгоревшийся кровоток. – Как ты?.. – Твоё мычание умирающей коровы и удар по стене меня напугали, но не так сильно, как ночной бруксизм, – проговорил Достоевский, рассматривая пораженное лицо Дазая, – Не бойся, у меня не такой острый слух. Я услышал, как ты скрежетал, когда ночью отходил в туалет. Интересно, это побочный эффект от психотропных препаратов или результат нервного перенапряжения? – Ох. Печально, что ты это увидел. Скорее всего, это что-то вроде панической атаки. – Или абстинентного синдрома. Дазай ничего не ответил, но внутри горело волнение. Он не был удивлен приступу – они наступают часто, когда Осаму перестает принимать препараты. Но то, что это увидел Фёдор, немного напрягало. Но, по крайней мере, он старался не лезть с расспросами. И это радовало. Дазай равнодушно отвернулся, стараясь продемонстрировать, как ему интересно рассматривать эту белую дверь. Достоевский убрал руку. Но не уходил. Скорее всего, ждал. Даже голову набок склонил. А Осаму принимал вызов на этот идиотский поединок. Просто стоял и молчал. – Я скоро уйду, поэтому дай мне знать, если тебе что-то от меня нужно. Дазай периферическим зрением увидел, даже, скорее, почувствовал, чиркнувший фиолетовый огонёк. Оттенок, видимо, настоящий. Как же странно. Ждал, пока тот попросит у него дозу. У Осаму по спине прошёл холодок. Такой холодный, неосязаемый, вот у него под плечом. Главный объект перешёптываний и тихих разговоров. Дазай хотел положить руку ему на голову – не верилось в его существование. – Я тебе помогу, не стоит умалчивать. На лицо Осаму легла тень. Кончики пальцев загорелись, ногти защипало. Встав в двери, Дазай не решался выйти – хотел увидеть в бесчувственном лице Фёдора хоть какой-то след эмоций или реакций, но не заметил даже удивления. Почему его так сильно разозлили эти слова? Осаму не знал, но недовольство в груди поднималось жуткое. Даже пекло внутренние органы. Скорее всего, потому что это говорили многие люди, делающие только хуже. Или из-за этого лица, на котором не дрогнула ни одна морщинка. Или из-за всего сразу. Но гнев задушить было уже невозможно – надо идти в атаку. Дать понять границы дозволенного. – Не слишком ли много чести для человека, толкающего наркотики? – злостно сплюнул Дазай. То, что он призывал кого-то к морали, выглядело даже комично, но он просто искал место, куда можно было ужалить Достоевского. Фёдор вскинул брови, наклоняя голову. – Я не распространяю вещества, вызывающие зависимость. Но твой случай можно назвать результатом работы подполья. – Ты не можешь следить за своим ближайшим исполнителем? – Сначала Николай использовал дексамфетамин, но он всё равно вызвал сильное привыкание и слабо действовал в твоей ситуации. Переход на более мощный аналог – вопрос времени. Но я всегда помогаю людям, оказавшимся в такой сложной ситуации. – Всем, кроме меня. Достоевский спокойно выдержал очередную шпильку, лишь отрицательно покачав головой. Осаму увидел в нём усталость. Словно для Фёдора он был лишь глупым и непоседливым мальчишкой, которому надо разжёвывать даже такие очевидные вещи. Насколько этот вывод был результатом его предрассудков и соотносился с реальностью, Дазай не мог сказать точно. – Я не мог тебя принуждать. Это бы всё испортило. Но если тебе не нравится моя компания, то можешь уйти. Я не держу людей против их воли. Сердце Осаму ушло в пятки. Такая простая мысль пугала. Ему не хотелось уходить. То ли это было результатом припадка, то ли Дазай действительно начал сходить с ума. Но от мысли о выходе в реальность его всего передёрнуло. Работа, поиск денег, знакомые, связи, люди, яркий свет… от эмоционального перегруза кружило голову. Дайте мне просто сбежать от реальности хотя бы на пару дней. Но, не подав вида, Осаму вышел из ванной, демонстративно хлопнув дверью. Зайдя в комнату, он остановился и потупил взгляд. Дазай не мог функционировать без дозы, но ещё плавающая внутри черепной коробки и недобитая гордость отчитывала его за эти мысли – лишь бы не опускаться до немытого торчка. Гордости отвечало деструдо, лежащее в основе его личностных реакций. Оно мечтало о моменте, когда Дазай сможет наконец потерять голову и отупеть от наркотиков. Это было главной причиной того, из-за чего он не принимал антидепрессанты. Лекарства делали из Осаму доброго дурачка. Наркотики же полностью стирали его личность, превращая в полное ничто. Биполярность раздражала. Также он не упускал возможности, что Достоевский может воспользоваться его изменённым состоянием сознания и начать пылесосить мозги. От этого становилось даже жутко. Поэтому Дазай, ради небольшого протеста, просто встал у затемнённого угла и прижал лоб к холодной стене. Жить за стенами – пытка, жить в стенах – пытка. Мотивации уходить не было. Мотивации вообще не было. Осаму краем уха услышал тихие шаги. Его сожитель долго разглядывал подымающиеся и опускающиеся плечи, прислонённые к стене. Вздохнув, Достоевский направился на кухню. Звуки исчезли. По правую руку лежали таблетки с питьевой водой. Кажется, Фёдору надо было идти к Гоголю, но он решил остаться.

***

День за днём, и их сожительство больше не напоминало театр древнегреческой трагедии. Осаму не мог уйти, было просто тяжело. Он бы с радостью заточил себя в тюрьме, лишь бы не видеть своё окружение. Но Достоевский не напрягал своим существованием, лишь тихо заносил ему транквилизаторы под дверь и обрабатывал расчёсанные и окровавленные руки. Прикусывал обескровленные губы в тихой ярости. Видимо, бесился из-за неправильно вставленной фразы, но Дазаю было уже всё равно. Он даже давал менять себе бинты на ладонях, которые почему-то постоянно спадали, хотя в дезинфекции собственных ран Осаму был спецом. Жить без уколов было тяжело, поэтому Дазай чесал руки. Сам, ногтями, об стены, об шкафы. Ножей не было и приходилось изгаляться. Достоевский, приходящий в его комнату (да, она уже успела стать его) лишь тихо вздыхал и начинал очищать все поверхности от организменных жидкостей. Дазай был очень благодарен такой спокойной реакции. Когда Гоголь перевёз его запылённую коллекцию, Осаму без зазрения совести начал резать руки о книжные листы. Буквы окроплялись алым блеском, а когда засыхали, то переходили в коралловый. Дазай сделал эти книги своим личным мольбертом. Достоевский стирал простыни, забирал окровавленную бумагу. Осаму нуждался в дури, но молчал и лишь тихо продолжал убивать своё тело. От него приходилось прятать белизну и хлорку, ибо вытирать лакированный ламинат от чужих желудочных выделений или закупаться марганцовкой вообще не хотелось. Но при сильных приступах, сопровождающихся судорогами, похожими на припадок падучей, Фёдор держал его за руки, переворачивал набок и невесомо поглаживал вьющиеся, хоть уже и потемневшие, волосы. Осаму был человеком замкнутым, но демонстративным: выкапывал вокруг своей личности рвы и засыпал попадавших туда песком собственной мнительности. Понятно, почему они так спелись с Николаем. Но при этом Дазай не уходил. Бился, даже иногда рычал, как дворовой кот, острил, но просто не мог покинуть этот дом. Через три дня он даже привык к такому вечному полумраку, ощущению безвременья, парестезией, чувством, что вся остальная жизнь течёт сквозь пальцы. Даже начал вести с Достоевским осмысленные диалоги. Про книги, работу, играл с последним в шахматы. Когда Осаму переставлял ладью, бинт залился гемоглобином. Уродливые порезы, сочащаяся кровь и гноящиеся раны. Обычно от такого веки запекало от жалости или отвращения, но Фёдор смотрел слишком обыденно, сквозь пальцы. Ведь если давить, то будет ещё хуже. – Дазай? Хватит нарушать такую прекрасную тишину своими нервирующими вопросами. Я итак всё отчетливо вижу. – Не залей доску, – обыденно сказал Фёдор, закуривая. Он уже успел привыкнуть смолить в доме, ведь в некоторые моменты отходить от Осаму нельзя – сделает рубцы глубже. Дазай уже ничего не мог понять. В свободные от апатии моменты, когда его сердце отдавалось под власть чувств, он уже не мог понять, насколько это ощущение реально. Транквилизаторы помогали заснуть и не выть от боли, но вместе с тем перемешивали все в груди. Хотелось рыдать, но слёз не было. Такая до банальности глупая фраза, идеально подходящая для описания этой ситуации. – Голова болит, – выдохнул Осаму, запрокидывая голову. Из носа потёк кровавый фонтан. По рукам прошлись мурашки. Не успев зажать переносицу пальцами, Дазай почувствовал лежащий в свободной руке ледяной компресс. Почему он за ним следит? Почему не выгнал из дома? Осаму не понимал, но глубоко в душе был за это немного благодарен. Не каждый сможет прожить с ним и четыре дня. Достоевский намочил полотенце, вытирая уже запекшиеся следы. Холодные руки скользили по лицу, оставляя мокрые дорожки. Головная боль немного прошла и сменилась легким ознобом. – Не запрокидывай голову, – спокойный и холодный голос, но уже до обыденного привычный. Даже в чём-то приятный, таким говорят дикторы вечерних передач. – Я умираю? – проговорил Дазай, трогая челку и глупо улыбаясь. – Все мы когда-то умрём, – добавились насмешливые нотки и на бледном лице отразилась слабая улыбка. Именно, что отразилась. Фёдор был похож на отражение в зеркале, хоть и его прикосновения были довольно осязаемыми. – А если по-серьёзному? Достоевский прикрыл глаза, с силой выжимая тряпку. В сток потекли очередные отходы Осаму. Дазай почувствовал, как с подбородка начала течь оттаявшая с компресса вода. – Я не знаю.