Как достичь сатори в трёх вариациях

Дни проходили, как по тихому морю корабли. Без перебоев, с чётким графиком и без немыслимых и головокружащих приключений. Одним словом, стабильность. Дазай перестал постоянно буянить: теперь он резал себя нечасто, но начал пребывать в состоянии глубокой прострации. Рассматривать однотонный потолочный фон, выискивать старые пятна или закоптелые следы. Достоевский даже заставил его вести за собой быт: уборка, стирка. Но до готовки пока лучше не допускать. С каждым днём Осаму становился всё более молчаливым. Фёдор, осматривая его бледную фигуру, пытающуюся спрятаться от всего мира в тени, вспоминал многих знакомых ему самоубийц: в последние недели они ходили также прижимисто, еле перебирая ногами, стараясь сжаться так сильно, будто ещё чуть-чуть и схлопнутся сами в себя. Достоевский выдохнул клубящийся дым, рассматривая разгорающиеся в полумраке огоньки от тлеющего пепла. Вообще, курил он не часто, обычно только ради облегчения или разгрузки особенно напряжённой умственной деятельности. Но после почти добровольного сожительства Фёдор с особой печалью подмечал опустошённую коробку, которую раннее хватало на довольно длительный срок. Осаму заворожённо рассматривал окно, закрытое белой бумагой. Ниспадающий свет был тяжёлым, но тусклым. Как бы украдкой стоял в воздухе, как сиротливый чад от свечей, растворяясь в общем пространстве. Это был классический интерьер в японских домах: играющие тени становились новым произведением искусства, как картины на стенах. Дазай с удивлением в сердцах (восхищение не давала ему почувствовать ангедония) подмечал, как быстро иностранец Достоевский вычленил эту существенную деталь. Проведя ладонью по побелке, Осаму почувствовал шероховатую поверхность. Если разрезать кожу, то кровь затечет в каждую выемку, собираясь ветвями. Дазай давно замечал, что мысли его куда-то убегают. Думать о чём-то конкретном стало тяжело без дополнительного напряжения. Размышления, играющие где-то на фоне, как включённый телевизор в пустом доме, стали размытыми. Если раньше Осаму мог, по меньшей мере, думать, одновременно слушать и наблюдать всё происходящее вокруг, то теперь центризм его личной вселенной всецело переключился на мыслительную часть. Пару раз в дом заходили незнакомые люди и Дазай украдкой подслушивал их разговоры. Очень многое было о религии, схоластике и членах организации. Осаму почти и забыл, что разделяет жилплощадь с лидером секты. Фёдор начал становиться более уставшим, но и более заинтересованным: задавал Дазаю направляющие вопросы о его состоянии, спрашивал о собственном мировоззрении. Это напрягало, но Осаму старался давать краткую, отфильтрованную информацию. Сказывалось покалывающее чувство вины за практический паразитизм в чужом доме. В свою очередь, Достоевский отвечал на некоторые вопросы Дазая о России. Их переговоры-ребусы давали пищу для ума, которая как нельзя кстати была нужна Дазаю, чтобы его мозги окончательно не превратились в компост. Например, фраза «Меня интересовал Кандинский» могла превращаться в текущую реку, разделяющуюся на протоки несколькими дельтами. Значит, интерес к абстракционизму и абстрактному мышлению, размышления за гранью понимания реалистических структур. Иными словами, чистый процесс мышления за строением культурных каркасов. Или со стороны экспрессионизма: любовь к выделению, сублимации своих эмоций на холст, процесс перенесения человеческих концепций в среду искусства. «Интересовал» в прошедшем роде – перенос интересов в другие области. Оговорка, скорее всего, специальная, Достоевский пускать пыль в глаза и запутывать умел превосходно. В общем, на одно краткое высказывание – максимум надумываний и возможных причинно-следственных связей. Возможно, одно из них попало в цель, возможно, что всё сразу. Главное – беспристрастность. Не зря потратил время, работая детективом в частных бюро. Даже очень успешно, всегда был первым по количеству раскрытых преступлений. Печально, что везде увольняли из-за прогулов, опозданий и расцветающего алкоголизма. Но сейчас Осаму даже и не мог бы выбрать: алкоголизм или наркомания? – Я не могу поверить в Бога, моя материалистическая натура отвергает подобное. Хотя, может быть, многое бы стало легче, – Дазай говорил отстранёно, рассматривал свои покрасневшие пальцы, синеющие костяшки. Достоевский опустил голову и в наклоне его головы читались попытки цепкого анализа. Осаму разрывался: хотелось узнать, что же там мечется в его мозгу, что же Фёдор думает об этом? Но, навешивая на себя штору безразличного равнодушия, Дазай с неприятным скрипом растягивался на зелёном кресле. Никто не сможет тебе помочь. Фраза неприятная, но действенная. Спасает от ненужных связей. – Ты смотришь на меня так, будто я сейчас перережу тебе горло, – наконец хрипло выдохнул Достоевский, подпирая подбородок ладонью. Осаму не изменил положения, но мысленно цокнул. Фёдор опять прочитал его, несмотря на полностью расслабленное положение в пространстве. В ответ Дазай силился подметить различные детали. Шрамы, неровности на одежде и во внешнем облике – всё помогало. Достоевский обладатель тонкой, изящной наружности. Как ледяная статуя. Но в нём пугала болезненность, бледность кожных покровов, иногда переходящая в серость. Синюшные вены, чертящиеся из худых запястий, которые можно было без проблем обхватить двумя пальцами. Дазай почти цинично думал о жизненном увядании. Но увядании благородном, которым бродит виноград, из которого потом делают дорогое вино. Такая немощь ему даже к лицу. Быстро откинув эти мысли, Осаму закрыл глаза и покачал головой. Дни становились длиннее, а развлекать себя нечем. Разговоры с Достоевским становились более личными, ибо он всё время старался нетактично нарушить чужие границы, подцепить неприятные темы. И каждый раз Дазай ходил на грани. А если он прекратит хоть одно редкое, но странное социальное взаимодействие, то сойдёт с ума окончательно. Немногое останавливало его от отчаянного побега и суицида. Осаму вообще не понимал, зачем он продолжает жить в этом доме и пытается соскочить с иглы. Так смешно и так глупо. – Ты довольно странный. Если бы у меня в доме завелся незнакомый парень, с настоящим рвением стремящийся откинуть коньки, то я бы сразу вызвал врачей и вышвырнул его за дверь. Дазай заломил ноги, оперевшись подбородком о колено и задумчиво глядя в полуоткрытое окно. Прохладный ветер ходил по помещению, вызывая мелкие табуны мурашек. Осаму в задумчивости коснулся плеча кончиками пальцев, сразу же стирая их, будто он провел по пыльной поверхности. Фёдор сидел неподвижно и в полумраке был похож на приведение. Фиалковые глаза его светились холодным блеском. – Я не могу отпустить тебя. И не хочу. Твоей душе нужен свет, ибо она не может вечность прозябать в оболочке из тьмы. Осаму прищурился, разглядывая блеснувший в темноте сигаретный огонёк. Как сигнальный. Он прикрыл глаза, растворяясь в ощущениях. Такие невесомые и щекотливые попытки дотронуться до чужой души уже не раздражали, а даже приводили в какой-то особенный гипнотический покой. Время идёт и обтекает, как вышедшая из русла река, но ничего не меняется. Дазай впал в стазис. Его глаза почернели настолько, что, казалось, они способны поглощать солнечный свет. Такое задумчивое настроение сопровождало Осаму постоянно, но чтобы демонстрировать это прилюдно? Дазай вздрогнул, прислушиваясь к звукам дверного звонка. Кто-то хотел нарушить безмолвие его сонного царства. Достоевский неторопливо встал, смахивая пепел и привычным движением выкидывая бычок в мусорное ведро. Кухня пропиталась закоптелым ароматом. Осаму не хотелось даже дышать, ибо он чувствовал, что одно действие – и его спокойствию придёт конец. – Если хочешь, можешь уйти в свою комнату. Любое проявление заботы звучало как вызов. Дазай ещё сильнее вжался в кухонный стул, слушая отдаляющиеся тихие шаги Достоевского. Вот он – новый Мессия человечества. Будто не ходит, а летает, даже в длинных сапогах на каблуках практически не слышно таких привычных мерных постукиваний. Тишина. Осаму ощущает только холод, оцепивший его сжатые ладони и собственное теплое дыхание. Комната вокруг будто потемнела. Игра воображения или солнце, закрытое облаками? Вдруг из коридора послышался стук и тихие, но сдерживаемые всхлипы. Новый гость находился на грани из-за накатываемой волнами истерики. Дазай был уверен, что мог различить спокойный тон Фёдора. Так странно. Панические звуки, тревога и такой холодный голос. Аж в жилах стынет. Достоевский привёл незнакомца на кухню, придерживая того за плечи. По движениям он напоминал скорее тряпичную куклу, чем человека. Аккуратная, выстиранная бледно-розовая рубашка, опрятный внешний вид. Конечно, это не гармонировало с разбитыми коленями и истыканными и кровоточащими руками. И всё измазано в чёрной грязи. Усадив того на стул, Фёдор учтиво спросил: – Тебе тут будет комфортно? Парень опустил голову и положительно мотнул головой. Казалось, что он даже не замечал расположившегося рядом Осаму, назойливо пытающегося заглянуть тому в лицо. Взгляд незнакомца был будто бы направлен внутрь себя. Прикрыв глаза, Достоевский неспешно направился в свою комнату. На кухне повисла тишина, нарушаемая лишь тихим гудением холодильника. Парень вцепился ногтями в собственные колени, стараясь удержать их от происходящих спазмов. Жутковато. Пол снова был испачкан кровью и грязью. Вызывает лёгкое ощущение дежавю. Одним глотком Дазай выпил оставшийся в своей кружке чай. Стук посуды по деревянному столу вызывал у незнакомца очевидные судороги, но Осаму старался не подавать вида, что он вообще это замечает. Достоевский вернулся с нужными медицинскими средствами, первым же делом начиная прочищать и обрабатывать глубокие раны. Дазай смотрел заворожённо: перед ним во всей своей красе растекалась монументальность человеческого естества. Видимо, из-за своей болезненной привычки, он начал испытывать какое-то особое восхищение борющемся за жизнь телу. Фёдор же лишь равнодушно ковырялся в рваной ране инструментами. Незнакомец не издавал ни звука, но было видно, что операция наживую вызывала у него неприятные ощущения. Осаму не мог понять его мотивации. Боль помогала переживать сильные дистрессы, но в обычной жизни Дазай её ненавидел. А у наркобарона уж точно должна была быть анестезия. Но тут же Осаму нахмурился, поднимая взгляд к потолку. Наверное, из-за этого и не использовал. Тут или подсядешь, или облюёшься из-за сильного эффекта. Или всё сразу. Когда Достоевский закончил своё надругательство, парень тихо выдохнул, лёгким движением стирая со лба холодный пот. – Призраки прошлого опять преследуют меня, – на выдохе проговорил незнакомец, устремляя взгляд в дальний коридор. Осаму повернулся, пытаясь высмотреть что-то в темноте. – Прошлое – одна из основ нашего бытия. Это бессловесный палач и проводник в мир вечной жизни, – бледное лицо Фёдора очертила ласковая улыбка. Под искусственным освещением его губы выглядели менее обескровленными. Парадокс. Но взгляд Достоевского был направлен не на собеседника. Скорее на потолочную люстру, висевшую над ним. Дазай мысленно обозначил это явление как экстаз верующего. Но на лицо Фёдора тут же легла тень и он нахмурил брови, явно о чем-то размышляя. – Сигма, если тебе надо будет поговорить об этом… – Не надо, всё в порядке. Я просто хочу посидеть здесь. В тишине, – парень прикрыл глаза, тихо выдыхая, – И спокойствии. Осаму наклонил голову набок, с явным интересом наблюдая за происходящим. Он точно заметил, как разочарованно цокнул Достоевский. Всего на пару секунд, сразу же возвращая своё беспристрастное лицо. Интересно. – Хорошо, у тебя есть свободная пара штанов? – проговорил парень, представленный Достоевским как Сигма, пальцами вырисовывая полукруг около сквозной дыры на месте пробитого колена, – А то в этом домой идти будет довольно стыдновато… Фёдор задумался, скусывая заусенец с безымянного пальца. Сигма выжидающим взглядом смотрел в его лицо, не скрывая волнения. Они были давними знакомыми, но парень всегда побаивался самовредительской привычки Достоевского. Начиная как элемент умерщвления плоти, этот ритуал позже перерос в навязчивое действие, особенно когда Фёдор пребывал в состоянии сильной задумчивости. – Думаю, всё забрал себе Дазай, – наконец выдохнул Достоевский. Посмотрев на Осаму, он хищно улыбнулся, от чего объект его интереса даже ошарашенно вскинул брови. Сигма быстро повернул голову, с сильным удивлением рассматривая раскинувшегося, как на троне, Дазая. Он реально его не заметил или играл в дурака? Осаму подумал, что в полубессознательном состоянии, он бы тоже не особо рассматривал окружающий его интерьер. – Ох, хорошо… – ответил Сигма, не отводя от нового знакомого интересующийся взгляд. Он что, дыру в нём прожечь хочет? Поелозив на месте, Сигма попытался аккуратно встать, но тут же с раскатистыми шипением приземлился обратно на стул. Достоевский, как и ожидалось, даже не подрывался. Осаму глубоко вздохнул, тут же оказываясь по правую руку. – Тебе помочь? – нагнав учтивую интонацию, спросил Дазай, стараясь поднырнуть парню под плечо. Достоевский с нескрываемым интересом положил ладонь под подбородок. – Да, дойти до душевой. Фёдору итак было сложно тащить меня сюда, он же такой худющий… – Сигма тут же замолкнул, почувствовав на себе напряжённый взгляд. – В общем, мне просто грязь смыть, а то я немного извалялся. Осаму изобразил понимающее выражение, одной рукой подхватил парня и поплелся с ним в сторону дальнего коридора. Несмотря на быструю потерю веса, у Дазая было довольно крепкое и жилистое сложение, помогающее ему выбираться из всех неприятных ситуаций, связанных с постоянным бродяжничеством. Сигма с удивлением и, даже, с легкой радостью на лице, медленными шагами, стараясь не наступать на больную ногу, тенью влачился за Осаму, лишь иногда резко вздыхая, врезаясь в какой-нибудь предмет интерьера. Тело не слушалось и его постоянно вело в сторону. – Где это тебя так? – спросил Дазай, рассматривая россыпь гематом на ногах Сигмы. – А, ну да. Ты не против? – Нет. Если Достоевский выбрал тебя, то я не могу на тебя обижаться за различные нетактичные вопросы, – внезапно на полувзходе ответил Сигма, расплываясь в лучезарной улыбке. Осаму свёл брови. Он постоянно забывал, что общается с лидером секты. Но все, по-крайней мере, выглядело не так уж и плохо, как можно было представить с самого начала. – Выбрал? – Ну да, ты же живёшь с ним. Многие бы хотели позволить себе подобное, это ведь такая магическая атмосфера и стабильность. Вставая по утрам, ты точно знаешь, что рядом есть человек, который поможет в случае ударов судьбы. Но из-за того, что многие прознали о доступных наркотических средствах, – Сигма помотал головой, но продолжил. – Ему пришлось ограничить круг поставок. Хотя многое распространяется через подполье, но это, видимо, побочное от популярности среди людей. Дазай тихо хмыкнул и улыбнулся. Не хотелось говорить, что, видимо, он как раз входит в число этих подпольных нарколыг. Радовало, что он хотя бы не один такой самый умный парень, пытавшийся обмануть динамично развивающуюся организацию. Дойдя до ванной, Сигма наконец устало провалился на мягкий пуфик. Ему было тяжело контролировать тело. – Обычно он сожительствует с людьми, которых хочет вывести из очень сильного кризиса. Такая довольно бескорыстная помощь. Он, например, помог Гоголю и тот теперь хотя бы на работу ходить может, хоть и остался таким же жутким. Не надо делать такое лицо, мне Николай многое о тебе рассказывал. Осаму лишь обреченно вздохнул. Конечно же, язык без костей. – И в чем смысл этой бескорыстной помощи? – Я без понятия. Его мотивация всегда завязана на каких-то религиозных понятиях и, чтобы постичь эту особую логику, надо, наверное, быть вторым Достоевским. Даже смысл распространения наркотиком как-то сплетен с сверхчувственным там, трансцендентностью и так далее. Но я точно запомнил фразу: «Чтобы почувствовать течение Господа в собственном теле», очень поэтично звучит, правда я так ничего и не понял. Гоголь хоть и выглядит балаболом, но он довольно умён и проницателен, и в эту его иррациональную логику немного вникает. Даже мне пытался объяснить, но я далёк от религии. Я, скорее, агностик. Дазай нахмурился. По коридору бегали лучи утреннего солнца, освещая пыльные закутки. Осаму давно хотел сравнить эту часть дома с прямой кишкой, но постоянно давил это в себе до лучших времён. Общая картина состояния организации прояснялась всё лучше и лучше: харизматическая личность, помогающая страждущим, наркотики, а потом уже религиозная догма, понятная только предводителю. Но почему тогда Достоевский им заинтересовался? Дазай считал, что он слишком далёк от подобного и пытаться спасти его или вывести на путь истинный… равносильно попыткам объяснить двери законы квантовой физики. Хорошо конечно, сам может лучше запомнишь и поймёшь, но деревяшке от этого ни жарко, ни холодно. – Тебе помочь дойти? – Да, спасибо, – Сигма кивнул, приподнимаясь на локтях. Перехватив худощавое плечо, Осаму помог ему встать. – А всё-таки хорошо, что у тебя снова наладилось с коммуникацией. Фёдор ничего не говорит, но мне кажется, что это несправедливо. Ну, что ты так живёшь… Дазай тут же помрачнел, чем вызвал у случайно ляпнувшего Сигмы табун мурашек по позвоночнику. – Извини, если что. Я вот такой вот неловкий. Ты, кстати, спрашивал, где меня так изваляли? Ну, просто есть одна группа людей, недолюбливающая мою персону из-за места работы и других вещей… но не будем об этом. А из-за проблем с сердцем я становлюсь для них довольно лёгкой жертвой. – Проблемы с сердцем? – Дазай ухмыльнулся, поворачивая голову. – Поэтому ты решил, что зашивать ногу без обезболивания – хорошая идея? А если бы удар схватил? Сигма нахмурился от внезапного града вопросов, но продолжил. – Меня анестезия не особо берёт, а вводить в наркоз ради зашивания ноги… Тем более, что Достоевский не анестезиолог. – А он может ввести в наркоз? – Не знаю, но не исключаю возможности, – Сигма пожал плечами. Дазай даже вошёл в какой-то азарт. Давно он не заваливал кого-то расспросами, а тут такой дружелюбный паренёк. На первый взгляд, конечно. Хотелось чуть-чуть залезть этой организации под кожу, нащупать естество. Непонятная программа, разношёрстные люди и такой подозрительный лидер. – Слушай, а почему все относятся к Достоевскому с каким-то почитанием и уважением? Я с ним пожил, и пока не особо этим проникся. Слишком мрачный, себе на уме, – Осаму, держащий Сигму почти за шкирку, заволок того в ванную комнату, опустив на край ванны. – Ну, на меня сразу произвел впечатление его взгляд и гипнотическая интонация. Я вообще довольно ведомый, но многие, даже какие как ты, после личных разговоров, сразу же вступали в организацию. – Такие как я? Интересно. Осаму задумался. Они с Достоевским перекидывались парой слов за завтраком, играли в шахматы, могли иногда что-то обсуждать, Фёдор спрашивал о самочувствии, но никогда не лез с расспросами. Вообще, его вечная почтительная интонация вызывала даже приступы паранойи. Может, это было чисто у Дазая, который привык, что после вежливой речи обычно следует какая-то выворачивающая грубость. Поэтому общаться с людьми, вставляющими оскорбления через каждое слово, было даже морально легче. Но, хорошо подумав, Осаму понял, о чём говорил Сигма. Действительно, что-то в этом тихом и плавном голосе было гипнотическое. Даже, после курения, когда в интонации прорезалась хрипотца, Дазай мог сравнить это не с прокуром курильщика, а с шелестом осенней листвы, или шатающимся скворечником, мерно бьющим по сухому дереву. В общем, очень успокаивающе, как материнская колыбельная. Осаму старался не думать, что это могла быть одна из главных причин, почему он оставался в этом доме. Но то, что даже случайные реплики Достоевского могли останавливать некоторый наплыв мерзких и обвивающих щупальцев паники, Дазай принял. Вставая по утрам, ты точно знаешь, что рядом есть человек, который поможет в случае ударов судьбы… Было ли это его мотивацией? Скорее это даже чем-то ограничивало. Осаму казалось, что если бы он жил один, то не чувствовал бы особых стеснений. Из размышлений Дазая выбил хлопок дверью в ванной. Осаму хотел вернуться на кухню, чтобы задать пару вопросов Фёдору, но тот уже сам шел в его направлении. – Хочешь подглядывать за тем, как молодой парень принимает душ? – промурлыкал Дазай, активно двигая бровями. Достоевский только недовольно нахмурился и отрицательно покрутил головой. – Конечно, не очень красиво обсуждать человека, который буквально находится за соседней дверью, но ты расскажешь, почему какие-то злые люди избивают бедного сердечника? – Он тебе когда-нибудь сам об этом расскажет. Сигма обычно держит лицо или говорит излишне серьёзно, но к тебе он оказался удивительно лояльным, – шум воды заглушал голос Достоевского, поэтому приходилось прислушиваться. – Ну, он называл себя ведомым человеком. Может, на него подействовали мои чары? – Нет, я бы сказал, что он больше мнительный. С внутренним стержнем, но чистосердечный, а твоя история его тронула. Будешь чай? – Дай лучше подымить. Достоевский вытащил из карманов брюк пачку, подавая Дазаю. Зажав сигарету в зубах, Осаму мимолетно чиркнул её об огонёк зажигалки, протянутый Фёдором, вскользь коснувшись его мизинца. С выдохнутым дымом из сердца Дазая уходила подбирающаяся тревожность. – И как много ваших знают обо мне? – с неприкрытыми издевательскими нотками произнёс Осаму. На его карие глаза лёг оттенок умбры, что обычно говорило о зарождающемся интересе. – Я, Сигма, Гоголь. Не смотри так, я не привык врать. Некоторая часть знает о твоём существовании, но не о твоей ситуации, – каждое слово Достоевский выстукивал со стальным хладнокровием. И не подкопаешься. – Ну, это радует, – протянул Осаму, отходя от ванной двери и направляясь в сторону кухни. Быстро оценив обстановку, Дазай понял, что ему предстоит три раза по новой драить пол, ведь он был весь залит запекшейся кровью, а тут как раз подходил его черед на уборку. Вот чёрт!

***

Осаму умудрился откопать книгу, не пострадавшую от его импульсивных самоповреждающих действий. Шелест страниц действовал успокаивающе, вводя в легкий транс. Гудки машин, разговоры прохожих, шум проточной воды – мир вообще был наполнен звуками, которые Дазай стремился отфильтровать, чтобы не сойти с ума. Вышедший из душа Сигма был красный и разгоряченный из-за водяного пара и смешно морщился от стоящего в воздухе сигаретного чада. Передвигаться ему было тяжело, но радовало хотя бы то, что он мог делать это самостоятельно. Лёгкая льняная рубашка бежевого цвета и серые штаны. Дазай почти обиделся на практическую расчётливость Достоевского, будто забыв, что это изначально не была его одежда. Сигма, прищурившись, направился к злополучному зелёному креслу, облегченно вздыхая. Осаму хотел начать разговор, но заметил мгновенное изменение в лице собеседника. Сигма зажмурился, будто от резкой боли, от чего Дазай хотел подорваться и помочь, но тут же понял, что он даже и не знает, что происходит. Протерев виски пальцами, парень лишь произнёс приглушенный гортанный звук: – Во-ды. Осаму с трудом проглотил шутку про то, что он только из душа. Отпив из поданного стакана, Сигма несколько секунд просидел с закрытыми глазами, позже возвращаясь к нормальное состояние. Дазай и не заметил, как до этого у него посинели губы. – Давай не будем об этом. – Океееей. Сигма улыбнулся, но улыбкой измученной и уставшей. Осаму плюхнулся на своё место, поджав ноги и раскрыв книгу. – Я слышал, как ты мной интересовался. – Как хорошо, что в этом доме такие тонкие стены! Даже не надо повторять свои вопросы, – наигранно радостно протараторил Дазай, сжимая книжный переплёт. – Ну, так как я знаю о твоём, кхм, положении, могу рассказать о сегодняшнем инциденте. Тем более, скорее всего, я припугнул тебя своим резким появлением. – О, я ждал этого весь день! – В общем, – Сигма откашлялся, кладя руки на колени, – Я часто езжу между городами и мне приходится менять рабочие места. На старой работе случился один неприятный казус, отчего начальник с особым рвением мечтает о моей насильственной смерти. – Ты хоть сам понимаешь, как неловко это звучит? Осаму показалось, что он даже услышал, как перемкнуло его собеседника. С лица Сигмы посыпалась идеальная маска доброжелательности, обнажая агрессивный оскал и заострённые резцы. Минута, и злоба сошла, переменившись на уставшую гримасу. Сигма подпёр виски ладонью, безразлично рассматривая потемневший от крови ламинат. – Ладно, извини, – проговорил Дазай, примирительно разводя руки. – Просто, если бы ты не работал на какого-то опасного типа, то давно бы обратился в полицию, или, на крайний случай, пошёл бы в больницу ради снятия побоев, а не к Достоевскому с ножом и пинцетом. Ну, так кто это? Фальшивомонетчик, мошенник, мафиози? А может, – лицо Осаму разрезала кошачья ухмылка. – Сутенёр? – Продавец органов, – серьёзным голосом вывел Сигма, отчего Дазая передернуло. Поперхнувшись воздухом, Осаму резко встал и направился в свою комнату. Ноги шатались, и Дазай не мог точно сказать, что именно шокировало его в этой ситуации. Пазл сам собрался в голове, но он не хотел слышать подтверждение собственного предположения из уст Сигмы. Такой наглый и очень, очень глупый… опять лезет туда, куда точно не стоило бы лезть. Закрыв дверь, Осаму почувствовал прикосновение полного мрака. Темнота поможет собрать разобщённые мысли в одну картину. На душе скреблись даже не кошки, а тигры. Прибивало к полу, а порезы горели, словно он был обожжённой древесиной. Сладкий сон снова встал перед вечностью. Захотелось быть домом для червей. Сигма опустил руки на колени, чувствуя озноб в пальцах рук. Он не мог описать собственное состояние, но ощущение беспомощности перед состоянием Дазая пересиливало всё. Такое необычное, вязкое чувство. – И что тут произошло? Сигма повернулся, увидев Достоевского, собирающегося на встречу. Тот оценивающим взглядом прошелся по комнате. Сигма даже сильнее вжался в кресло. Казалось, что вся комната наполнилась холодным фиолетовый цветом. Мистическим, раздирающим и безумным, пронизывающим сильным духовным началом. Сигма поражался своему живо играющему воображению. Фёдор подошёл к нему, пытаясь наладить зрительный контакт. Смотрел он пронзительно, царапая обивку ногтями, отчего она издавала жалобный скрип. Сигме казалось, что вместо обивки сейчас царапают его мозг. Тот жаждал от него признания. От этого ему было не легче. – Дазая обсудим позже, я хочу поговорить о другом. – Ты думаешь, что в нашу организацию пробрался крот? – Сигма смотрел на Достоевского исподлобья, но всё равно не мог выдерживать этот прожигающий взгляд. Как острое лезвие. – И он рассказал информацию о твоём местоположении человеку, мечтающему свернуть твою шею. Ищейки думают, что сидят у нас на хвосте. Это не критично, – Достоевский смотрел на искусственный белый свет лампы через раскрытую ладонь. – Но мешает в исполнении моей задумки. Сигма хотел схватить Фёдора за руку, но сразу же опомнился. По правой кисти потекла струящаяся кровавая линия, а подушечка на большом пальце под белизной клыка Достоевского превратилась в рваное месиво. – Жаль, что мне придётся сломать их шпиона. Он прекрасен в своей циклической трагедии, прямо как Гамлет, – аккуратными движениями Фёдор стирал кровь со своей ладони, но от каждого его слова внутри Сигмы что-то умирало. – Печально, использовать руку будет неудобно. Видимо, тебе придётся подписывать договоры за меня. Гнетущая тишина продолжалась, пока в комнате Дазая что-то с громовым звуком не упало на пол. Достоевский тут же метнулся в коридор, скрываясь в сужающейся темноте. Сигма опёрся локтями о кресло, медленно приподнимаясь, стараясь игнорировать панически шатающиеся руки. Внутри черепной коробки крутился тошнотворный калейдоскоп, а по глазам бил ослепляющий свет. Сигма и не заметил капающие с подбородка слёзы. Он слышал быстрые шаги и хлопки дверями, но в голове всё смешивалось в кашу. Хотелось уткнуться головой в стену и расплакаться от собственного бессилия. Страх чужой смерти и безумия. Люди – игрушки в руках главного кукловода, который сломает им головы после главного выступления. Подожжёт и будет смотреть, как кипяченный воск стекает по их фигурам. Но Сигме помогали сладкие речи Достоевского и саркастичные, но всё-таки ободряющие шутки Гоголя. Он и не мог подумать, что такие банальные вещи могут спасать в отчаянных ситуациях, когда думаешь, что ещё чуть-чуть, и вскроешь себе гортань. На ватных ногах Сигма всё-таки дошёл до злополучной комнаты, скрывающейся в оглушительной темноте коридора. И обомлел, шокировано уставясь на пол. Стук колёс автомобиля на улице. Давящие белые стены. Палас, по которому растекалась странного цвета жидкость, перемешанная с кровью. Достоевский с нечитаемым выражением склонился над лежащим и посиневшим Дазаем. Около его левой руки лежал лопнувший шприц и лошадиная доза активного вещества.