Как достичь сатори в трёх вариациях

Сон Дазая был глубоким, с элементами осознанного. При каждом усилии и мысли мир разлетался и менял свои краски. Осаму проснулся и потёр переносицу, отгоняя остатки сонливости. Комната вокруг не изменилась, лишь потемнела. Чернильные узоры залегали в неглубокие проёмы. Дазай глубоко вздохнул. На месте мыслей была пустота, любая идея улетала, словно гелиевый шарик, оставляя только неловкое непонимание ситуации. В голове никак не утихал пожар, а мысли не хотели завязываться в стройный узел. Полный бардак, надо было что-то менять. Успокоиться, наклонить голову и хорошенько задуматься о происходящем. Если попытаться анализировать чувственное, то Осаму испытывал настоящую кашу из чувств: опустошённость после попытки суицида, стыд перед другими людьми, жажда действий и некоторая благодарность перед Достоевским. Почему? Он его выхаживал и вместо долгого и нудного опроса с пристрастием, костями, кровью и выгоревшими нервами, старался понять ситуацию с его стороны. Странным образом. Но довольно действенным. Играла и жажда внимания. Подсознательно хотелось понимания. Но при его получении хотелось умереть от стыда. Порочный круг вины и боли. Медленно поднимаясь с кровати, Дазай понял, что его тело стало удивительно легким. Хороший сон был живителен для плоти, поэтому Осаму без особых проблем захромал на своих двоих до ванной комнаты. Возможно, результат привычки из-за постоянных самоубийственных рецидивов. Поднимая ткани широкой толстовки, Дазай, осматривая выпирающие ребра, понимал, что сейчас он является скорее жертвой скандинавского кровавого орла, чем действующей частичкой общества. Но переживать об этом в лишний раз не хотелось – Осаму набирал вес также стремительно, как и терял его. От подвздошной кости проходили белесые ручейки из шрамов. Вся эта гармония собиралась в один узор, проходящий по всему телу. Результаты сиюминутной слабости. Хотелось курить, но лёгкие лишь жалобно гудели от подобных мыслей. Нужен был чистый воздух, а попортить здоровье можно и потом. Освежив побледневшее лицо в проточной воде, Осаму беглым взглядом осмотрел ванную. Острые углы, серая плитка. Дазаю не верилось, что он мечтал увидеть вырвиглазую одежду Гоголя, ибо атмосфера постоянного уныния и тоски начинала давить с новой силой. Отбросив навязчивые мысли, Осаму прошагал до балкона, с силой отпирая заедавшую ручку. И даже не удивился, увидев читающего Достоевского. «Посторонний» Альбера Камю. Дазай горько улыбнулся. Он и не думал, что когда-нибудь будет так сильно понимать переживания господина Мерсо. Точнее их пустое, неблагозвучное отсутствие. Лёгкие заполнила саднящая тревога. Фёдор лениво переворачивал страницу. – Первый раз читаешь? – Нет. Просто понял, как сильно эта книга подходит к твоей ситуации. Осаму ухмыльнулся, но в лице читалась нескрываемая обида. Режет без ножа. – И как тебе? Фёдор неторопливо поднял голову, присматриваясь к шатающейся фигуре Осаму. Лениво расположившись на сидении у балконной рамы, его стан продувал промозглый осенний ветер. Дазай прислушался к тихому ветру. – Концовка не особо нравится. – Я так и знал, – с каким-то особым ядом прибавил Осаму, ухмыляясь. В его сердце не было обиды, но интонации как-то сами по себе становились провоцирующими. На лице Достоевского показалась слабая улыбка. – Не каждому человеку поможет исповедь или молитва, поиск веры. Реальный мир во многом важнее абстрактной загробной жизни. – Поэтому ты так стремишься к смерти? Осаму покачал головой, садясь в небольшое свободное кресло оливкового цвета. Предполагалась длинная и растолковывающая беседа. – Ты не улавливаешь мою мысль. – Почему? Мерсо не верит в бессмертие души, но хочет принести себя в жертву перед человечеством. Вывернутый мессианский архетип. Я и интересуюсь, поэтому ты так стремишься к смерти? – Не думай, что я хочу умереть ради великой цели. Дазай натянул болезненную улыбку, морщинки под глазами углубились. Очевидная шпилька. – Не обвиняй меня в подобном, – Достоевский нахмурился, опираясь ладонью о подбородок. Говорил размеренно, тихо. Ветер заглушал некоторые его слова. – Если бы я был уверен в том, что это принесёт очевидную пользу, то без лишних раздумий лишил бы себя жизни, это правда. Но проблема в том, что я не уверен. Смех. Сначала приглушённый, нездоровый, как у больного чахоткой, но перетекающий в более приятную для слуха форму. Фёдор подметил, что Осаму смеётся надрывно, как страдающий от биполярного расстройства. Тело напряглось, но Достоевский держал осанку. Несмотря на аскезу, многие факторы всё равно били по его надломленной гордости. – Это шутка? Фёдор нахохлился, поворачивая голову к звёздному небу. Улыбка Дазая стала ещё шире. Уже и обижается. – Ну ладно, ладно, извини, – проговорил Осаму, сдерживая смешки. – Просто… странно. Обычно люди не говорят в бытовой беседе, что могут совершить суицид ради какой-то особой человеческой пользы. И это же вроде грех, нет? Достоевский пристально рассматривал небесную гладь, переходящую с сероватого горизонта в глубокие иссиня-черные тона. И молчал, сжимая обескровленные, белеющие губы. Наверное, авитаминоз. Фёдор только завтракал, и то неплотно и не всегда. В остальное время он или сидел на своём рабочем месте, или перекидывался парой фраз с Дазаем. Осаму смотрел на незаживающие, испачканные в крови тонкие пальцы. Ему не нравилось, как Достоевский издевался над своим телом, но Дазай предпочитал молчать. Ибо такие беседы перейдут в обсуждение его шрамов. – Самопожертвование отличается от лишения себя жизни. И я не считаю самоубийство грехом, если ты про это. Фёдор повернул голову, пристально рассматривая Осаму. В темноте его аметистовые глаза казались более жуткими. Дазай не особо радовался тому, какие вычурные эпитеты он начал подбирать для обозначение внешности Достоевского. – В общем, закроем эту тему. Суицидов на сегодня мне хватит, – быстро обозначил Осаму, скрещивая руки крестиком. Нет, ему было любопытно узнать позицию Достоевского, но на последних словах Дазай почувствовал поднимающуюся к горлу тошноту. – У тебя тут нет алкоголя? Фёдор округлил глаза, но тут же насмешливо улыбнулся. – Может, мне и вправду стоит сдать тебя в наркологический диспансер? Какая там у тебя ещё зависимость? Лудомания? – Ой, не мели, – Осаму быстро зажестикулировал, пытаясь переменить тему. – Просто ты не идёшь спать, я не иду спать. А как нам поддержать такую романтику? Правильно, бутылочкой крепкого напитка. И не ври, что не тыришь с церкви вина. Начнём же священное таинство Евхаристии. – пробормотал Дазай, соединяя ладони в мольбе. – Ты первый японец, который выговорил это слово правильно. Ну, у меня где-то была бутылка кагора. – Кого? – Вина креплёного, – ответил Достоевский, поднимаясь с кресла и уходя в сторону кухни. Осаму надулся, но с интересом проводил Фёдора взглядом. Ночное безветрие было холодным, с каждым вдохом Дазай бился в ознобе. И чувствовал себя живым. Вернувшись, Достоевский легким движением руки расположил оба бокала на небольшом деревянном столе, укрытом белой клеёнчатой скатертью. Осаму мотал звенящее и поблескивающее от ночных фонарей стекло, смотря на то, как Фёдор пытается вынуть пробку, выкручивая штопор израненными пальцами. Разливающаяся вишневая жидкость наполняла посуду рубиновым сиянием, а сердце тёплым забытьём. Дазай редко мог успокоить шальные нервы без глотка опьяняющего напитка. То, что это было одним из симптомов алкоголизма, он старательно игнорировал. Достоевский плавно качал вино в бокале, вводя сонного собеседника подле себя в трансовое состояние. Сноб, пей уже. Не отравленное. Осаму был привыкший, поэтому с половины бутылки он только елейно улыбался. Фёдор же, пивший натощак, заметно покраснел, но держал себя в руках. Отличный шанс, подумал Дазай. Просто прекрасный. – Итак, – Осаму сомкнул пальцы, отчего Достоевский смутился. Угрозу в его выражении заметил бы и слепой. – Расскажи мне побольше о себе. А то молчишь или переводишь разговор в какое-то другое русло, а мне больше про тебя узнать надо. Ты мне уже друг, откачивал там, помогал. – Какая именно информация тебя интересует? – Почему ты приехал именно в Японию? Христианство тут не в почёте. – Поэтому и приехал. Дазай нервно крутил пустой бокал, рассматривая спокойное лицо. Из-за бледности Фёдор рдел особенно сильно, от лба до подбородка, и это выглядело очень забавно. Но чеканил он до сих пор членораздельно. Интересно, с какого стакана Достоевский перейдёт на русский?.. – Чтобы обратить больше послушников в свою веру? – Просто интересуюсь. В Японии силён синкретизм и то же христианство может перевоплощаться в очень странные формы. – Синкре-что? – Синкретизм, – Фёдор прикрыл глаза и ухмыльнулся, с некоторым удовольствием помешивая содержимое своего бокала. Осаму недовольно цокнул. – Приезжать в другую страну и учить чужой язык ради духовных исканий? Не звучит, как адекватная причина. – Вполне себе. Ради этого и существует паломничество. Спор не имел смысла, продолжение разговора не имело смысла. Эта алогичность вызывала неприятные боли в висках. Приехал в Японию, чтобы познать христианство. Ну охуеть теперь. Залив в себя остатки вина, Дазай с удовольствием подмечал спускающийся по глотке огонь и чувствовал краснеющие уголки ушей. Опьянение пришло и к нему, пусть и поздновато. В таких условиях терпеть чужой бред было легче. Ночной город уже не казался таким темным, а звёзды горели особым голубым сиянием. По телу проходили приятные разряды, мышцы отдыхали от внешней нагрузки. Осаму чувствовал себя легче. Про себя Дазай подумал, что пальцы Фёдора похожи на паучьи лапки. Тонкие такие, длинные, разбегающиеся. С испорченной ногтевой пластиной. Некоторые оторванные заусенцы заживали до шрамов. Многие детали слишком навязчиво бросались в глаза. Сбитые углы столика царапались до крови. Дазай неосознанно ляпнул: – А это твой дом? – Нет, но я живу тут уже около двух лет. Наверное, можно сказать, что мой. – Выпросил у своего послушника? – Почти, – Достоевский поставил бокал на стол, задумчиво рассматривая угол комнаты. Подобная отрешенность сначала испугала Осаму, ибо он не хотел, чтобы его собеседник вырубился. – А если поконкретней? – Не наглей, Осаму. Как ни странно, но у Фёдора довольно звонкий и приятный смех. Несмотря на постоянную слабую улыбку в выражении, у Достоевского очень холодный взгляд. Обычно с такими глазами люди смеются грубее. Улыбающийся, с бокалом вина и в домашней одежде, он выглядел по особенному близким, словно приходился Дазаю давним знакомым. Но Осаму не мог полностью расслабиться, его что-то сковывало, разрывало цепями. Ему казалось, что со стороны его физиономия выглядит очень неприятно. Вечно так казалось. Но настроение уже не было слишком ужасным. Шум подсознания пропал, вернулась чистота рассудка. А по особенному поэтическая ночь казалась слишком приятной для бессмысленной тоски. – Ну тогда предложи тему ты, если я наглею. – Даже не знаю… – Со мной не о чем поговорить? – Нет, просто когда так спрашивают, не успеваешь что-то сформулировать. Фёдор казался растерянным и пытался изложить ясную мысль. Дазай даже потерялся сначала, впервые видел Достоевского таким. Надо было давить, но куда? – Могу рассказать пару забавных историй. За мной из города в город следовал бывший квартиросъёмщик, я притворялся коллектором, одна страстная девушка подложила мне бомбу в почтовый ящик… – Мне подкладывали вырванные с мясом зубы, – проговорил Фёдор, продолжая разглядывать злополучный угол. Казалось, что выдал он это случайно, но вида не подавал. Возможно, что обдуманно. – Это романтический жест, что ли? – Ну, я так подразумеваю. Я глава семьи и некоторые могут идеализировать мою личность, но это раздражает. Не делай себе кумира, одна из заповедей. – И это не подпитывает твоё самолюбие? – Это демонстрация низменных чувств, Осаму. Они нужны человеку, как и сильные страсти, ибо из этого состоит его существо, но делать из этого культ… – Так вот почему ты живёшь один! Достоевский нахмурился, в его глазах засияла слабая, но всё-таки зародившаяся злоба. Дазай прыснул от смеха, но мгновенно закрыл рот рукой. Хмель всё-таки в голову ударил. – Ну, ты, конечно, живёшь не один, а со мной. Но я знал, что ты такой… любитель спать в холодной кровати… – Ты специально коверкаешь мои слова? Я испытываю влечения, как и многие люди, но не придаю этому особое значение. Просто сейчас многие думают о телесном, заботятся о половой жизни и становятся рабами сильных страстей, а это бессмысленный путь в никуда, – Фёдор говорил также тихо, но более оживленно. Осаму понял, что выловил хорошую тему. Схватив Достоевского за руки, Дазай привстал и наклонил корпус к своему собеседнику. Фёдор пребывал в крайней степени удивлённости. – Мог бы просто предложить спать вместе. Достоевский вырвался из хватки и с силой закусил губу, сдерживаясь, чтобы не встать с кресла. Всё это сопровождалось громовым смехом Осаму, уже бьющего себя по груди в неистовстве. – Ладно, ладно! Я не об этом, окей? Просто ты весь такой одинокий и недоступный. И вечно холодный, в смысле физиологическом. Я мог бы тебя обнимать и отогревать. Мне не тяжело, я и не такие просьбы выполнял, – Дазай подмигнул, пытаясь отдышаться после продолжительного хохота. С каждой фразой Фёдор будто серел. Было неуютно, но тот старался этого не показывать. Послышался сильный хруст. Достоевский клыками прокусил кожу на указательном пальце, на скатерть потекла густая кровь. Это произошло слишком стремительно, отчего даже Фёдор с некоторым удивлением начал осматривать свою ладонь. – А вот от этой привычки тебя стоит отучать. Выглядит стрёмно. – Тогда тебе придётся перестать себя резать. – По рукам, – Осаму тут же выставил ладонь для рукопожатия, самодовольно улыбнувшись. – Я не собирался начинать спор. – Боишься, что сорвёшься? – А вот на слабо меня не брали давно. Даже интересно. – Ну, решайся быстрее, а то рука затекла, – Дазай демонстративно хрустнул пальцами. – Тебе полезно, мне полезно. – Нет, не особо честно. У меня другое предложение. С востока горизонт медленно серел, заполнялся белесыми лучами. До рассвета оставалось совсем немного времени. Осаму так и не поинтересовался причинами столь позднего времяпрепровождения его соседа, но хотел думать, что не в бессоннице. Взгляд Достоевского зажёгся каким-то неуловимым огоньком и Дазай подозревал, что причина далеко не в алкоголе. Балкон был тесным и перегороженным, даже небольшого толчка хватило бы, чтобы с места выпасть на улицу. Небольшая свеча, которой подпаляли сигареты, после сильного порыва ветра затухла, оставляя компанию без источников освещения. При естественном свете лицо Дазая теряло свои краски, выглядело инородно посреди темноты. Осаму сжал края стола до побеления костяшек. Фёдор положил тяжелую голову на скрещенные пальцы, прикрывая глаза в сладостном недуге. – Почему бы не сделать тебя самураем? Дазай поперхнулся воздухом, а Достоевский растянул губы в ласковой улыбке, пусть и выглядящей насмешливо. – У тебя странное чувство юмора. – Нет, ты не понял. Помочь с осознанием смерти. Буднична, но в своей природе трагична. За свою жизнь я сделал множество наблюдений о её течении. – И чем ты можешь мне помочь? Фёдор цокнул, прикусывая подушечки пальцев, туманным взглядом окутывая чужое лицо. Лучи рассветного солнца золотой окантовкой падали на глаза Дазая, отчего они переливались медовым цветом. Такие пустые, но карий цвет придавал им оттенок какой-то отеческой грусти. И сейчас в его взоре зародился глубокий интерес, смешанный с блестевшим на дне зрачка мнительном неверии. – Ненависть к себе. Падаешь в болото… а оно всё шире и шире, тянет в себя, влечёт в трясину. Не выбраться. Расплывается по сознанию, бьётся о стенки мозга. Эти странные, абсурдные причины. Я считываю их, но не могу понять. Откуда такая глубокая вера в отвращение Бога? Осаму лишь широко улыбнулся. – Мы живём только, когда знаем, что это для чего-то нужно. Но всё проходит. И тебя смоет, а время не остановится. Достоевский ответил дьявольской улыбкой. Да, дьявольской. Человек так не улыбается. С таким ярким огнём в глазах. Стол был безвозвратно испачкан кровью, вытекающей из вскрытой раны. Дазай сравнил это место с жертвенником. И его сейчас разделывают ради приношения великому Богу. – Ты обижен на это безразличие? Тихий вопрос Фёдора остался висеть в пустоте, эхом проходя по коридору. Осаму вышел с балкона, возвращаясь в свою комнату.

***

Дазай сидел на кухне, безразлично перебирая большое количество макулатуры. Сгребая в пальцах, ощущая шершавую бумагу. На руках тенями ходили мелкие синяки от инъекций. Самая большая, огромным синем морем растекалась по сгибу локтя, окрашивая бежевую кожу в индиго. Напоминание о слабости. Напоминание о вечности. Напоминание О Ненависти. Осаму трогал ногтевую пластину, невесомыми касаниями проводил по покрасневшим участкам, чувствовал размягченную кожу. Его руки никогда не были такими мягкими. Смазывали маслом участки, чтобы он не разлагался на глазах. Но, несмотря на критичность ситуации, он даже не впал в кому. И его не пришлось вводить в медикаментозную. Любой, наверное, скажет, что удача. Дазай не скажет ничего, ему всё равно. Возможно, он был бы даже рад выпасть из мира на неделю другую. На месяц. На год. Навсегда. Достоевский продремал час, а потом рано утром направился по своим делам. Удивительно, просто оставил человека с суицидальными наклонностями в одиночестве. Ладно, сказал, что тот может ему названивать. Но это так, если, затягивая косой петлёй длинную шею до крови, подумает о возможной исповеди. Или завещании, например. Он бы всё отдал Сигме, неплохой парень. Но умирать сегодня не хотелось. Хотелось жить до тошноты, пока не надоедят собственные летающие мысли. Осаму мечтал о возможности думать озарениями, но думал он вечным потоком. Если прорвет, то не остановишь. Дазай впал в очередную апатию. Хотелось дозы… В телефоне не было ничего интересного. 1459 сообщений. Босс, знакомые, одна бывшая, другая бывшая. Бывший босс? А ему то он зачем? И каждый уже мысленно его похоронил и поставил памятник. Написал эпитафию, рассказал речь, проиграл реквием, отпел, положил цветок на могилу… Для интереса, Осаму даже хотел написать кому-нибудь своё расположение. Приедут за ним, не приедут? Но для этого надо Достоевского спросить, наверное. Он же хозяин дома. Но Дазай тут же отбросил эту сумасбродную мысль на кладбище тупых идей. Нарушать прелесть этого места не хотелось. Это королевство ограничено, запечатлено в пространстве, как фотография. Застыло во времени. Одно неверное движение и всё разрушится. «Я скучаю по тебе». Такая простая, но жалостная фраза. Осаму повернул голову, рассматривая двор. Тихий, чистый, небольшой, скрытый растущим из-под земли возвышающимся забором, на деревья падали тени, а солнечные лучи зайчиками плясали по бетонной лужайке. Всё вокруг было под стать внутреннему состоянию. Такое же бетонное, но с всклохами солнечных лучей. Дазай вздохнул, хватая лежащую на столе пачку сигарет, направляясь во внутренний двор. Давно он не выходил наружу. Вчерашний разговор тревожил скрытые мысли, вызывал будоражащий страх. Осаму сплёвывал свои идеи так беспечно, а Фёдор его уже давно прочитал. Ручка от входной двери поддалась мгновенно. Достоевский не закрыл дом. Поднося сигарету к губам, Дазай начал быстро оборачиваться. Что-то вокруг тревожило его рассудок. Закусив фильтр зубами, Осаму чуть не перекусил его пополам, отчего табак внутри начал скатываться вниз. Задумавшись, Дазай начал рассматривать всю картину по новой. Из окна были видно место для машины, вход в котельную, пара умирающих растений, нуждающихся в скором восстановлении. Смотря на разлагающиеся листы и сухие корни, сердце Осаму сжималось в тисках. У Фёдора бы не было времени этим заниматься, скорее всего этот чахлый цветочек посадил кто-то другой. Щёлкнув зажигалкой, Дазай прикурил. Дымная завеса пролетала встревоженным привидением. Окружение Осаму изучил не выходя из дома, но что-то всё равно напрягало. Дазай стукнул булыжник ногой, рассматривая идущую зигзагом траекторию его полёта. Пейзаж скупой, но, в принципе, ему было всё равно. Свежий воздух пригрел мысли. Вдруг Осаму повернулся, чуть не роняя зажжённую сигарету изо рта. Он резко понял, что напрягало его в этой картине. Журчащий ручей, почти не слышимый, но прорезающий многие уличные звуки. Тонкая, чистая музыка, успокаивающая нервы. Теперь Дазаю надо было срочно найти источник, а то он не заснёт от любопытства. Осаму представлял милую бабушку-соседку, ухаживающую за растущим палисадником из вьющихся цветов, держащую свой небольшой ручеек и пруд с обжорливыми кои. Потянув дверь калитки, Дазай понял, что у него нет ключей, ибо их в единственном экземпляре забрал его сосед. По сути, он в неволе, и узнал об этом только сейчас. Наверное, Достоевскому было просто лень заказывать дубликат. Другого выхода не было. Оперевшись ногой на стоящий рядом столб непонятного приспособления, Осаму с помощью своего роста смог взяться почти за край забора. Перенеся другую стопу на почтовый ящик у двери, Дазай в прыжке ухватился за столь желаемую границу. Перелезая, Осаму понял, что не особо продумал, как он будет спускаться вниз. От таких упражнений Дазай основательно сбил ритм дыхания. Спрыгивать тоже нежелательно, может поломаться окончательно. – Что это за хуйня? Дазай, пытаясь достать ногой до ветки растущего рядом дерева, с интересом посмотрел на рыжую точку внизу. Он будто и забыл, что своим кряхтением и странным занятием может привлечь пару проходимцев. – Решил выйти прогуляться. Рыжая точка смотрела снизу вверх и пыталась осознать всю трагедию этой ситуации. Кожаная куртка, чокер-ошейник и шляпа, сбитая в основании. Осаму подумал, что рядом с ним стоит если не подросток, то истероидный тип с сильной жаждой внимания. Но лицо у него было задумчивое, даже слишком. Контрастировало с обликом. – Достоевский опять пригрел нищего и сирого. И опять не сделал дубликат, поэтому я должен выслушивать твои пыхтения. Давай руку, дотянешься. – Ты уже спускал отсюда людей? – Нет, они обычно били по забору, пока я на них не орал. Ты самый решительный. – Я польщён. Медленно, но верно, Дазай проскользил по черной стене вниз. Выпрямившись и отряхнувшись, он понял, почему его новый собеседник с такого расстояния казался ему непонятной точкой. Ибо его лицо едва доходило ему до подбородка. Стряхнув огненную копну и убрав медные пряди с лица, он закурил. До Осаму дошло, что тот неосознанно сплюнул сигарету на землю, пока старался перелезть забор. Неловко вышло. – Итак? – Я Накахара Чуя, но называй меня лучше по имени. Просто сосед, не сектант. – Дазай Осаму. – Знаю. Тот парень, из-за которого мне пришлось после работы пилить за лекарствами, – Чуя затянулся, тут же выдыхая плотный и густой чад. Дазаю показалось, что с одной затяжки он чуть ли не дошёл до фильтра. – В следующий раз, если решишь умереть, то лучше в мой выходной. – Не сектант, но решил помочь в моей откачке? – Ну, знаешь. Обычно если около твоего дома кто-то подыхает, то лучше ему помочь. Карма чистой будет. – И много тут пришлось откачивать таких, как я? – Не, обычно никто не буянит в цепких лапах Достоевского. Ты вообще пиздец какой особенный. После передоза ещё и через забор полез. Осаму напрягся. От собеседника сквозило какой-то непонятной агрессией, но тот решил, что он со всеми так разговаривает. Отвернувшись, Дазай начал прислушиваться. Прикинув примерное расположение нужного ему источника звука, он, словно в состоянии сомнамбулизма, попёрся в ту сторону. – Эй, а как обратно перебираться будешь? Осаму дернул плечами, продолжая плестись. Чуя, поравнявшись, с силой потряс Дазая, отчего тот чуть не потерял равновесие и не впечатался в асфальт. – Что надо то? Я иду, гуляю, – Осаму говорил почти жалостливо, ибо от чужой жилистой хватки сильно ныли руки. – Хочу проследить, что по пути ты не упадёшь в открытый канализационный люк. – Да что ты пристал то? Нормально всё со мной. Дышу свежим воздухом, а ты на меня своей отравой… – Я не доверяю людям, которые на моих глазах хотели концы пустить, – Чуя прищурился, рассматривая издевательскую улыбку Дазая. – Я тебя сейчас тресну. – Если что, я занят русской Белоснежкой. – А она то об этом знает? Осаму хихикнул, ловким движением выбираясь из чужого захвата, быстро скрывшись за углом. Чуя обречённо вздохнул, стряхивая пепел на асфальт. На сегодня его добродетели хватит. Дазай прислушивался и делал длинные шаги, но проезжающие мимо машины сильно мешали. Он и не заметил, как вышел на открытый проспект. Понимая, что в домашней одежде и наспех накинутом пальто Осаму выглядел не особо презентабельно, он не завидовал проходящим мимо него людям. Косыми путями, Дазай прошел круг вокруг дома Достоевского, выйдя на закрытую террасу. Забор, обвитый плющом, спиленные скамейки и сиротливо ютящийся в середине ручей. Осаму опустился на одно колено, опуская в него незажившую ладонь. Прохладная ключевая вода смачивала бинты. По позвонку прошёлся разряд. Дазай испытывал сильное чувство дежавю, но не мог понять его причины. Он ходил около колонок, вырисовывая круги на земле. Этот нищенский пейзаж слишком раздражал его воображение. Присев на лавку, Осаму вдруг осенило. Он продрог, пряча ладони в глубоких карманах. Смотреть на ручей не хотелось, вызывало рвоту.