Как достичь сатори в трёх вариациях

Осенний промозглый пассат продувал тело до мурашек и синеющих конечностей. После некоторого затворнического периода эта мерзлота ощущается несколько непривычно. Осаму не считал, сколько прошло времени с момента его выхода. Но идти домой не хотелось. Дазай плохо знал район Достоевского, ибо жил совершенно в другой стороне, но помнил пару главных точек и знаковых мест, на которые можно опираться при длительном бродяжничестве. Но именно этот сектор стал для него открытием. Металлические ограды, обвитые растущим плющом, газобетонные дома с геометрической панельной отделкой. Опрятные и зачищенные дворы, растущие у каждого забора деревья: клён, шерстистый ясень. У некоторых дорогих домов на калитках табличка с позолоченными инициалами владельца. Царствует палитра конструктивизма: серый, белый, дымчатый, слоновая кость. Аккуратные дома не менее аккуратных хозяев, спокойствие, стабильность, размеренность. Другой мир, так не похожий на каждодневную муку от физической зависимости. Осаму чувствовал себя инопланетянином, проходя небольшие семейные забегаловки и бары, заполненные теплым янтарным светом. Там сидели люди, только вернувшиеся с работы и потягивающие сакэ или дешёвое пиво. Обсуждающие семью. Искренне ощущающие себя счастливыми. Дазай ощущал себя совсем одичавшим или сошедшим с ума. Подобная беззаботная радость отзывалась в груди сковывающей тоской. В жизни всё наладится. В жизни ничего не наладится. Осаму отбрасывал эти тлетворные мысли, задумываясь о совершенно разных вещах. Например то, что этот сиротливый ручеёк посреди небольшого парка вызывал у него отвратительные воспоминания о прошлом. Простой ручей. Ни текущая вода из-под крана, ни колонки с артезианской водой у дома. А маленький сраный ручей. Забредая, он приходил к этому месту совершенно случайно. Так подошёл вечер. Укутываясь в шерстяное пальто кофейного цвета, Осаму с грустью вспоминал своё песочное. Может, не особо теплое, но пережившее с ним множество лишений и являющееся его классической подушкой в тёмных переулках. Как сентиментально. Ломка снова держала его за горло, но не так сильно, как в первые дни проживания у Достоевского. Дазай вспомнил приступ, из-за которого он сбежал с работы. Когда ему хотели помочь, но сделали только хуже. Во всех благодетелях есть скрытое корыстное желание очистить свою душу, почувствовать себя легче. Поэтому иногда чужое вмешательство приносит только вред. «Добро может навредить, зло – спасти». В голове мерным набатом прогремели слова Достоевского, как нельзя кстати подходящие мыслям Осаму. Фёдор… живое воплощение ненавистной Дазаю жажде других лезть в чужие сердца. Но в его помыслах присутствовал не корыстный интерес, нет. Осаму это очень тонко чувствует. Скорее что-то под стать этому странному и глубоко религиозному мировоззрению. Дазай поднялся с лавки и снова полукругом прошёлся около злополучного ручья с камнями. Присев, он провёл рукой по земле. Хотелось заткнуть этот надоедливый подземный шум. Подняв камни, Осаму закрыл источник воды, ощущая пальцами последний плеск прохладной жидкости. Потупив взгляд, Дазай снова окунулся в поток собственных мыслей, пока его потрепали по плечу с особой настойчивостью. – О, ты что, следишь за мной? – Нет, просто издалека увидел твою опустившуюся фигуру, решил узнать, зачем ты устроил погребение фонтанчика. – Какое совпадение, что ты встретил меня тут в таком неудачном положении. – Не особо, учитывая, что это единственный путь до дома. А вот с положением да, интересно получилось. Достоевский выглядел очень уставшим, но улыбался с таким же ласковым выражением. Осаму до сих пор было сложно определить: фальшивая ли эта улыбочка или нет? – Лучше не спрашивай, я всё равно тебе не расскажу. Фёдор пожал плечами и аккуратно расположился на стоящей рядом лавочке, прикрывая глаза. Дазай реально думал, что тот мог прямо тут и заснуть. Встав с корточек, он приземлился по его левую руку. – Как я понимаю, ты перелез через забор. – И всё из-за того, что ты поленился сделать дубликат ключей. Достоевский приоткрыл один глаз, рассматривая хитро щурящегося Дазая. Всё-таки подлавливать его задумчивое выражение было дико сложно. – У меня он есть, просто никто обычно не просит. – А оставить на всякий случай сложно? А если пожар? – Мой бывший сожитель просил прятать его и не доставать без особой необходимости. Видимо, выработалась привычка. Осаму сдвинул брови, задумчиво высматривая в Достоевском намёки на ложь. Их не было. Видимо, его бывший сожитель был настоящим затворником. Или параноиком. В общем, это не взаимоисключающие понятия. Солнце уходило в зенит, а небо горело. Пейзаж просматривался хорошо, хоть и был загорожен парой выходящих заборов. Достоевский медленно открыл глаза, но быстро проморгался. Сияющее золотое и медовое небо, как разлитая желтовато-оранжевая палитра художника-пейзажиста. С балкона просматривать подобное было возможно, но многое было испорчено расположением этого злополучного окольцовывающего забора. – Это – отличная картина в подарок от Великого Творца. Наслаждение подобным – жест его милосердной воли. – Можешь хоть на минуту оставить свои стрёмные размышления и дать полюбоваться закатом? Стой… ты считаешь это возможным доказательством существования Бога? – Одним из. Во многом бессмысленное созерцание прекрасного и тяга к искусству. Желание повторить чужое творение от Великого Творца, которое никогда не приблизится к оригиналу. Понимаешь мою мысль? Дазаю хотелось его ударить, причём очень сильно. Но он оставил эти бесцельные и неразумные желания и повернулся, рассматривая вырастающие из земли дома. Интересно, знают ли его соседи о странном роде деятельности Достоевского? Ну, кто-то кроме Чуи. Осаму вообще думал, что Фёдор должен жить в каких-нибудь трущобах, чтобы не вызывать сильных подозрений и при возможности быстро залечь на дно. Но, видимо, много он думал и это вообще его не касается. Шрамы под бинтами начали сильно зудеть. К вечеру стало душно, значит всю ночь будет лить дождь. Самый мерзкий тип погоды: без верхней одежды холодно, с ней – жарко. Или так казалось болезненной физиологии Дазая? Осаму пытался приподнять бинты, чтобы счесать раны. Зарастающие рубцы начали краснеть и наполняться кровью. Руки от локтя стали сильно трястись. С определённого момента Дазай начал травмировать себя с особой изощрённостью, проводя когтями вдоль по венам, вскрывая старые шрамы. Под ногтями оставались куски кожи с мясом, но чесотка только усиливалась. Достоевский схватил чужие запястья, пытаясь отвести их от свежих ран. Со стороны это выглядело сильно отвратительно. Дазай вырывался. Хват ледяных рук Фёдора был силён, несмотря на кажущуюся немощность. Но было видно, что ему тяжело удаётся удерживать этого буяна. Если бы Осаму значительно не утомился от долгой прогулки, то держать его было уж совсем тяжело. – Это психосоматические симптомы… Осаму! Достоевский с силой потянул Дазай, отчего тот рухнул на чужие колена. Бинты закатались, обнажая счесанные корки и свежую кровь. Гематомы распространялись по всему периметру. Осаму сглотнул. – Это было жутко. – Ты меняешь бинты, почему они серые? – Ну, у тебя в аптечке закончились. Поэтому я прокипятил оставшиеся. Фёдор задумчиво провел пальцами по холщовым бинтам, ощупывая переплетения. Слишком жёсткие для тонкой и заживающей от множественных повреждений кожи. – Не удивительно, что у тебя начался зуд. Если нужны стерильные повязки, то говори об этом. Мне не нужно доводить тебя до нового приступа. Достоевский до сих пор сжимал запястья Дазая, хотя тот уже мирно держал руки перед собой и даже лишний раз не дёргался. – Ладно, можешь вставать. – Ты хоть и костлявый, но коленки у тебя удобные. Фёдор тяжело вздохнул и посмотрел в лицо хитро улыбающегося Осаму, потягивающего пальто, закрывая трясущиеся плечи. Его сильно напугал очередной, но тяжёлый приступ, но он не хотел этого показывать. Достоевский не видел в этом повода для стыда, но если сказать это Дазаю, то он обозлится. У Осаму же в голове летали мухи. Он даже и не знал, как правильно реагировать на свою ситуацию, да и старался об этом лишний раз не думать, а просто натянул вечно раздражающую ухмылку, заменившую ему броню. Давно Дазай не ощущал такой пустоты в своих мозгах. До неё обычно не дойдёшь даже психотропами. А закат с лиловыми оттенками, в цвет глаз его чудака-сожителя, был таким убаюкивающим. Холодная рука приподняла челку, проведя по лбу, отчего Осаму только поёрзал, шипя какие-то нечленораздельные высказывания о том, что Фёдору нужно носить перчатки или вроде того. В ответ Достоевский только цокнул. – Что ты делаешь вообще? – Дазай пытался отбиться от назойливой ладони, словно щетинящийся кот, отчего пряди волнами ходили по его лицу, попадая даже в рот. – Проверяю температуру. Уж слишком сильно ты трясёшься. – Да под тобой любое живое существо сдохнет от обморожения. Лучше уж губами. – Бери свои слова обратно, пока я не претворил это в жизнь, – Фёдор растянулся в довольной улыбке, глядя на растерянного Дазая. – Не знал, что у тебя есть чувство юмора. А вот теперь улыбка с лица Достоевского ушла, перейдя в легкое недовольство. Осаму прыснул, тут же закрывая рот рукой. Под розовыми лучами закатного солнца Фёдор выглядел смущенным. Ну он же не мог смущаться, нет? Нет, ибо с его лица тут же ушли все эмоции и он переключился на распространяющуюся даль. В открывшемся профиле на белой коже Дазай смог разглядеть пару следов. От шрамов. Оу. Небольшая часть ключиц выглядывала из-под расстёгнутой на одну пуговицу рубашки, а из неё корнями разрастались бледнеющие, едва различимые линии от вспоротой кожи. – Знаешь… Достоевский снова посмотрел на задумавшегося Осаму. Он поджимал губы, прикидывая информацию, силясь что-то сказать. Фёдор же смотрел на него ровно, не показывая даже тень интереса. Иногда симулировать любопытство было совсем уж тяжело. Особенно, когда не испытываешь его уже несколько лет. В карих глазах застыла слабая жалость, отчего Фёдор в замешательстве перевел взор на собственные плечи. А, ну да. – Мне в течение нескольких лет снится один и тот же кошмар. Достоевский выпрямился, прислушиваясь. Каждое слово Дазая стоит запоминать, он их на ветер не бросает. Поэтому такое внезапное откровение немного раззадоривает. Осаму внимательно наблюдал за чужой реакцией, внутренне начиная сетовать из-за холодного безразличия в выражении. Ну, в любом случае, скорее всего, они с Фёдором в недалёком будущем разойдутся. Значит, можно подчистить свою душу. Какую же сделку с совестью Дазай сейчас совершал. В мозгу мигающей неоновой вывеской горело: не доверяй ему, он манипулятор. Аффективная решительность же пыталась успокоить здравый смысл: мол, зачем ему это надо, он особо не лезет, держит дистанцию. А тебе это нужно. Срочно, сейчас. Нельзя держать всё в себе бесконечно. В сиреневых глазах у радужки уже загорелся огонь нетерпения. Осаму криво оскалился одним уголком губ. – Мне кажется, будто я утопаю. Медленно иду ко дну, а мои уши заполняет вода. Кажется, будто из головы вытекает кровь, будто я постепенно умираю. Каждую ночь. Каждый раз. Достоевский машинально потянулся ладонями к чужому лицу, но тут же одернулся. В такие моменты открытия души собеседники всегда казались ему особенно прекрасными. Будто они горели от внутреннего сияния. Приоткрытая душа медленно уходила из тела, поэтому её нужно было ловить руками. – Из-за этого я даже старался не спать, просаживал печень в барах, искал легкомысленных партнёров, – Дазай прикрыл глаза, задумываясь о следующей реплике. Катая её по нёбу. – Лучше умереть один раз и навсегда, чем умирать постоянно. Осаму посмотрел вверх. Фёдор что-то напряжённо обдумывал, но молчал. Дазай искренне мечтал, чтобы он хоть что-то сгоряча ляпнул. Тишина натягивала в груди пружину, которая могла одним неудачным словом разорвать все внутренности. – А теперь расскажи мне про свои шрамы, – Осаму нагнал в голос беспечных интонаций, будто пару минут назад они обыденно обсуждали погоду. – Этим ты ставишь меня в сложное положение, – Дазай глубоко и облегчённо вздохнул. Он и не думал, что будет воспринимать мягкий голос Достоевского как спасательный круг. – Чем же? – Тебе становится хуже от собственных нетактичных действий. Ситуация с Сигмой – яркий пример. Тем не менее, ничего не давать взамен в ответ на твою чистую исповедь… выглядит нечестно, не находишь? – Думаешь, что доведёшь меня этим до петли? – Возможно. Осаму поджал губы, напряжённо рассматривая фиолетовые глаза Достоевского. Они вновь стали безразличными, будто покрылись ледяной коркой. Но летающая мутная плёнка демонстрировала факт того, что Фёдор пытался всполошить былые воспоминания. – В детском доме иногда меня выводили в переулок ради наказания. И вырезали на теле знаки. Чаще всего, ножом. Дазай нервно сглотнул. – Чаще всего? – Иногда выжигали клеймом. Меня не любили ни дети, ни воспитатели. Говорил неудобные вещи, – Достоевский расстегнул серебристую пуговицу чуть выше манжеты на левой руке, демонстрируя потемневший шрам от ожога в виде кириллистической буквы. – Похоже на английскую N. – Это русская И. Инакомыслие. Ещё есть Е. Ересь. Фёдор провел длинным указательным пальцем по запястью, приподнимая ткань рубашки. Под ней появилась ещё пара почерневших шрамов. Места горелой кожи основательно притягивали взор. Осаму понял, что у него резко потемнело в глазах. Скорее всего, Фёдор намеренно опускал некоторые подробности, отчего становилось только хуже. – Не смотри на меня так. Не думай, что я день за днём переживал только страдания. Были и приятные моменты. Достоевский нежно улыбнулся и Дазай подумал, что эта улыбка была уж точно искренней. Но только он был не уверен, что предназначалась она именно ему, а не дальним призракам прошлого. – Около приюта был хоспис и небольшая церковь. Там разбили небольшой сад с канарейками. Мне нравилось туда бегать, особенно весной, когда всё цвело. Туда постоянно ходили прокажённые и надеялись, даже в совершенно безвыходной ситуации. Но я видел, что с каждой их слезой и молитвой у них из души выходит тяжёлый груз, что будто бы нимб вырисовывается над их головами. Человек, пройдя жернова жизни, становится чистым, как младенец, особенно на грани жизни и смерти. Это прекрасно, это интимно. Я по-настоящему счастлив, что являлся немым свидетелем этого возвышения. Осаму горько улыбнулся, смотря в сияющие глаза. Коллекционер чужих душ, не понимающий собственной трагедии. Дазай заправил смольные пряди за ухо, с нежностью прикоснувшись кончиками пальцев к открывшейся перламутровой раковине. – Что ты делаешь? Привстав, Осаму прикусил мочку уха, проводя языком вниз по длинной и изящной шее. Фёдор нервно заёрзал под ним, поэтому Дазай обхватил его в стесняющие объятия. И запоздало понял, что у него давно не было женщины. В нетерпении расстегнув ещё одну пуговицу, Осаму продолжил проводить дорожки по выпирающим из-под бледной кожи переплетениям ключиц, вдыхая ненавязчивый, но приятный аромат чужого тела. На порозовевших тканях белесые рубцы начали выделяться сильнее. Дазай посмотрел на застывшего Достоевского исподлобья и успел заметить маску отвращения, переходящую в безразличие. Казалось, что Фёдор даже не дышал. Тактил. В свою личную библиотеку наблюдений Достоевский вписал важное, даже сакральное значение прикосновений для Осаму. Прикрыв глаза, Фёдор почувствовал, как Дазай встал с его колен, отряхиваясь. Всё-таки уловил это мгновенное выражение, которое он с силой подавлял. Неловко переставляя ноги, Осаму смотрел в пол, будто ожидал наказания за провинность. – Ты теперь меня ненавидишь? – Что за глупость? Нет. Просто, если тебе нужна подобная разрядка, то лучше иди в кабак. Я не любитель поверхностных связей, – Достоевский застёгивал верхние пуговицы, поправляя сбившиеся складки. Медленно встав, Фёдор мерными шагами отправился к дому, смотря прямо и не оборачиваясь. Спина его стояла по струнке, а плечи напряжённо ходили ходуном. Осаму же хотел утопиться в первой попавшейся на пути канаве. От идущей впереди фигуры бросало то в жар, то в озноб. Распалявшиеся в груди чувства раздражали своей силой. Только не это. Блять… Грохот открывшейся калитки произвёл на расстроенные нервы лечебный эффект, расставляя происходящий в голове бардак. – Ты будешь заходить? Холодный, но учтивый голос привёл Дазая в сознание, будто на него вылили ушат воды. Осаму резко и жадно вдохнул воздух, как будто он только что выбрался со дна водоёма. Наблюдающие за ним сиреневые глаза напрягали ещё сильнее. Хотелось, чтобы Фёдор пошёл в дом, не дожидаясь его. А, да. Точно. Ему нужно дверь от калитки закрыть. На ключ. Прошмыгнув во двор, Дазай, спиной ощущая идущую в дом фигуру, встал у возвышающегося с другой стороны забора. – Ты ещё тут постоишь? – тихий вопрос, переходящий в резкий треск и липкое бульканье. Достоевский снова прокусил себе палец. Сердце Осаму пропустило удар. – Да. – Хорошо. Фёдор побыл на улице ещё минуту, внимательно рассматривая долговязую фигуру и отправился в дом. С резким хлопком двери Дазай почувствовал, будто у него с сердца свалилась тяжёлая ноша. Хотелось обессиленно упасть на колени, но это бы вызвало множество вопросов. Чахлый цветочек качался от поднявшегося сырого ветра, будто положительно отвечая на скребущие душу Осаму вопросы. – Почему я такой неудачливый мудак? Если бы у цветочка была бы душа, то он бы пожал плечами. Или не плечами. Но Дазаю казалось, что было бы именно так. – Может, судьба и правду существует? А меня сейчас преследует злой рок за ужасные поступки в прошлой жизни. Но у меня даже знакомых фаталистов нет, у них не проконсультируешься. Осаму даже захотелось позвонить Гоголю и, как пубертатная девочка, спросить, что делать в его ситуации. Благо, он решил положить мобильный телефон в карман пальто. Мало ли что может случиться. Но, смотря на горящий экран, Дазай понял, что это очень тупая идея. Одна из самых тупых, которые вообще приходили ему в голову. Рядом с ней даже другие идеи выглядели менее тупыми. Полное и разгромное поражение по всем фронтам. Смотря на робко разлагающуюся сигарету на земле, Осаму нервно улыбнулся, хлопая себя по карманам. Закурив и жадно затянувшись, он понял, что ему не хватало этого чуть ли не всю жизнь. Маленький язычок пламени с зажигалки обжигал кончики пальцев, приводя сознание в тонус. Огонёк танцевал, переливаясь голубым, слабо покачиваясь от ветра. Дазай смотрел на его движения практически заворожённо. Хотелось себя поджечь и в этом огне и сгореть. И. Инакомыслие. Е. Ересь. И рядом он хотел выжечь. Б. Боль. Разрывающие ощущения. Осаму будет гореть в адском огне всю свою жизнь. Вместе с дымом из него уходило существо. Он понял, что лучше даст себе сгореть, чем будет терпеть сладостную муку. Затяжка. В чреслах разливалась странная нега, словно туда налили кипячённую патоку. Во дворе потемнело. Прошёл очередной день, в котором Дазай чуть не умер.