***
Его отпаивали противнейшим лекарством, чтобы кости рук вытянулись до нормальной длины, а Зеницу, разбитый и в прескверном настроении, глотал вязкую жижу, спрашивая себя, не лучше ли глухому остаться уродом. Глядя, как переговариваются Танджиро с Иноске, наблюдая за движениями их губ, Зеницу чувствовал себя ещё подавленнее. Настоящая букашка в банке, которая смотрит на мир, а мир вращается, словно её нет. Разочарование вперемешку с тоской медленно сгущалось, превращаясь в злость. — Хватит, не буду я пить! Унесите ваши дурацкие лекарства, мне ничего не нужно! Маленький стакан слетел с подноса, когда пухленькая ручка младшей медсестры хотела было поднять его и поставить на тумбочку. Зеницу, краснея от клокотавшей ярости, захлебнулся воздухом и вцепился в ткань рубашки на груди — его трясло, а внутри калёным железом выжигало плоть. Глаза подёрнулись мутной пеленой, подбородок снова задрожал, как у капризного ребёнка, и он срывающимся голосом прохрипел, пряча лицо во взмокших ладонях. — Уйдите все… Хватит… Видеть никого не хочу. Ему было тошно ото всех и от себя — в первую очередь. Третий день подряд тишина неумолимо давила, и он никак не мог привыкнуть к беззвучному пространству: оно резало уши, от него било в виски. Хотя бы шорох, хотя бы звук удара треклятого стакана с жижей об пол! Ничего, оглушительное ничего, от которого он уже готов был сойти с ума и от которого у него началась бессонница. Зеницу ненавидел беспомощность в том, что всегда считал своей главной силой: чувствовать мир до легчайшего трепетания пушинки в воздухе. Кто-то ухватил его за плечи и резко толкнул назад, едва не приложив головой о кованую спинку кровати. Зеницу, от неожиданности вскрикнув, ошарашенно уставился на красного, взъерошенного Танджиро. Тот, упершись коленом ему почти под бок, тяжело дышал и что-то кричал, раздувая ноздри и широко распахнув глаза. Зеницу, моргая слипшимися ресницами, сглотнул, стиснув зубы и пытаясь унять спазмы в груди. Одна слеза всё-таки выкатилась и поползла вниз по скуле. Ужасно захотелось сейчас врезать этому золотому мальчишке. — Думаешь, я что-то понимаю? — и он вдруг обмяк, позволяя чужим рукам вдавить себя в матрац. Танджиро, оборвавшись на полуслове, замер с приоткрытым ртом, и его серёжки забавно покачивались среди прядей коротких волос. Зеницу дёрнул уголком губ в злорадной ухмылке. Ему-то, в сущности, без разницы, орёт кто-то рядом или нет. — Я же глухой теперь, забыл? Он надеялся, что голос звучал так же ядовито, как в голове. Его отпустили. Танджиро сел на койке, ероша густые волосы. Краснота на его лице медленно растворялась, но он не торопился уходить, что-то сказав маленькой медсестре. Зеницу, не желая долее глядеть на чужую прекрасную жизнь, повернулся на бок, натягивая одеяло с одного конца до самой макушки и поджав ноги. Зажмурился, чтобы и не видеть ничего. Злость разбавлялась стыдом, но унять её не хватало сил. «Как я им всем завидую. Боги, если уж вам так хотелось досадить мне, отняли бы язык». Его внезапно мягко постучали по ноге. Зеницу не пошевелился, не удосуживаясь даже погадать, Шинобу ли сан пришла самолично заталкивать в него снадобье, или это Танджиро пытается пойти на мировую. Одно было не лучше другого. Но снаружи снова постучали. — Нет. И опять. «Буду просто молчать, чтобы отстал». Его со всей силы ударили по ноге. — Ай, Танджиро! Ты умом тронулся?! — Зеницу, взвыв, подскочил, как ужаленный, блестевшими, нывшими глазами глядя на Камадо, потиравшего костяшки. Тот солнечно улыбнулся и вдруг протянул ему бумагу, сопровождая это движение беззвучным шевелением губ. Кажется, оно значило: «Прочти». Зеницу, надувшись и по-прежнему беспричинно ненавидя всех и вся, с кислой миной дёрнул из чужих пальцев листок и развернул тот. «Мы с Иноске не отступимся, пока ты не перестанешь загонять себя в гроб. Нам неважно, слышишь ты нас или нет, мы найдём способ заставить себя понять. А если надо — прикроем в бою. Друзья не бросают друг друга, ясно?» Уголки губ невольно дёрнулись в тоскливой усмешке. Танджиро такой Танджиро: вечно ему кажется, что если прямо не пролезть, то бочком получится. Но для этого надо быть им или такой дикой зверюгой, как Иноске. А Зеницу уже почти смирился со своей нынешней никчёмностью. Не будет он отягощать их, это не по-дружески. — Танджиро, тебе сестру надо спасать, я о себе сам как-нибудь позабочусь, — досада чуть успокоилась, и Зеницу смог по-настоящему улыбнуться, только на языке осела горечь. Сочуствующий красный взгляд блестел такой решимостью, что становилось слишком заманчивым перевесить часть груза на чужие плечи. Только вот этим плечам и без Зеницу приходилось тяжко. — Я больше не охотник, а у тебя полно дел. Ты должен идти дальше, даже если кто-то остаётся позади. Но… — у него запершило в горле, и снова зубы оказались готовы застучать друг о друга, — спасибо, правда. О таких друзьях я мог только мечтать. Танджиро, не переставая улыбаться, упрямо покачал головой и пожал плечами. Уголь снова забегал по бумажке, и он подал ему клочок, оторвав тот от общего листа. «Если решил нас бросить, Иноске тебя отсюда связанным на спине потащит. Его слова». — Дурак — кабан, так ему и передай, — буркнул Зеницу, отворачиваясь и пряча лицо. По щекам растекался тёплый румянец, а в груди немного ослабла постоянно преследовавшая его тянущая боль. От прикосновения шершавой ладони к предплечью он невольно дрогнул, ощущая жуткий стыд непонятно за что. Упёртый Танджиро не сдавал позиций. «И вот надо же им быть такими хорошими».Закон дружбы
11 сентября 2020 г. в 13:22
Плевать, что люди говорят о неизбежности смерти. Плевать на перерождение, на возможное счастье в будущем — каждый хочет наслаждаться здесь и сейчас. Во всяком случае, Зеницу был эгоистом до мозга костей.
Он так сильно боялся умереть, что даже пытался жениться, дабы успеть отхватить от жизни всё, составлявшее, по его мнению, главные цели мужчины. Увы, его постоянно толкали лицом в грязь, едва не оплёвывая в приступе отвращения. Наверное, не без объективных причин. Как только мог дедуля до победного возлагать надежды на ничтожество вроде Зеницу Агацумы?
Но судьба будто вознамерилась делать всё назло его убеждениям, и Зеницу чудом прошёл отбор, потом так же чудом не помер в доме-лабиринте, где отовсюду слышался жуткий звук одиноких барабанов. После этого ему удалось пережить страшнейший удар по психике: коробка Танджиро служила пристанищем для прекрасной девушки, и плевать, что у неё были когти и клыки. Никогда прежде Зеницу не встречал подобной красавицы, а если и встречал, то давно забыл. И вот очередное «Фи, возвращайся на землю» от Госпожи судьбы: его в последний момент выцарапывает из Ёми Кочо Шинобу, столп Насекомого. Если честно, именно в тот раз Зеницу стал всерьёз задумываться, а не иссякает ли запас благодушия у его небесного покровителя.
Похоже, он был недалёк от правды. Он оглох.
Кочо Шинобу, миловидная девушка в тёмной форме, сидела на его постели с кипой листочков на кожаной подложке и чиркала по бумаге, периодически передавая ему написанное. Это было на следующее утро, когда его, вытащив ни свет ни заря из постели, подвергли подробнейшему осмотру — в том числе ковыряли в ушах и чуть ли не дули туда, пока сам Зеницу, постукивая зубами, уповал на лучшее и терзался от головной боли: не слышать ничего оказалось куда мучительнее, нежели он мог предполагать.
«У меня не очень хорошие новости, Зеницу-сан. Ваши уши в порядке, но тем не менее вы ничего не слышите. Обычно такое может временно возникать от сильной звуковой атаки, но глухота длится слишком долго. Боюсь, я ничем не смогу помочь».
— То есть… я просто оглох? — ему было зябко. Хотелось до подбородка закутаться в одеяло, но Зеницу сидел ровно, упираясь спиной в подушку. Губы шевелились в тишину, и Шинобу-сан, рот которой изогнулся грустным полумесяцем, коротко качнула головой. И тут внутри вскипело так, что стало резко не хватать воздуха, а руки со всей силы ударили по тяжёлому, застиранному одеялу. — Да вы смеётесь?! Как такое возможно?!
Глава дома Кочо, невозмутимо опустив взгляд на чистый лист (предыдущий Зеницу только что безжалостно скомкал), начала чиркать углём. Спокойно передала очередное послание, и фиалковые глаза, огромные, нежные, светились сочувствием. Но взбешённый, напуганный Зеницу даже не замечал её красоты — вырвав бумагу из маленькой руки, впился взглядом в написанное.
«Мне жаль. Понимаю, для вас это удар, но, похоже, яд демона-паука оказал сильное воздействие на слух. Не могу точно сказать, что именно поражено, но если мой антидот купировал превращение и не справился с этим, значит, процесс уже не обратить».
— Выходит, я больше не охотник… — Зеницу, нахмурившись, опустил голову, вжимаясь напрягшимся подбородком в стык ключиц под пижамой. — Проклятье, всегда мечтал об этом, но не такой же ценой…
Никто не прикоснулся к нему, ободряюще сжимая за руку. Шинобу-сан сидела неподвижно, словно ей больше не было дела до замкнувшегося в навалившемся горе пациента. И, пожалуй, правильно делала. Жалкий крикун и трус, Зеницу, наконец получил достойную награду в виде исполнения малодушного желания. Только вот ничто не достаётся без равноценной платы.
«А как же теперь Танджиро и Иноске…» — он закрыл глаза, стиснув губы в линию. Даже не заметил, что Шинобу-сан, начиркав ещё пару иероглифов, ушла, оставляя его в пустой палате наедине с гложущими страхами.
Разумеется, теперь их пути разойдутся: глухой охотник — мёртвый охотник. Зеницу, поджав ноги, обнял себя за колени, утыкаясь в них лицом. Новость Шинобу-сан не стала каким-то откровением: он, ещё отойдя от первого приступа шока, понял, в чём дело, но наивная вера в лекарство от глухоты, если уж делают таковое для отращивания рук, не давала отчаянию прорвать плотину. А сейчас она с грохотом обрушилась, и река эмоций затопила всё вокруг. У Зеницу намокли глаза.
Беспомощный. Жалкий, трусливый неуч, привыкший юлить и крутиться, чтобы выжить, вовсю используя дар слышать больше других, теперь лишился этого подспорья, которое, впрочем, и раньше не уберегало от ошибок.
«Как я буду теперь?.. Что в этом мире делать глухому? Я даже играть не смогу!..»
Плечи дёрнулись, подбородок затрясся, и Зеницу, привыкший криком и слезами выплёскивать плющившее изнутри напряжение, разрыдался, пытаясь хоть немного свыкнуться с высеченным на бумаге приговором. Одеяло быстро намокло, и он, хрипя и давясь рыданиями, бормотал что-то себе под нос, вытираясь лицом о ткань.
Бесполезный, никому не нужный, он должен теперь вернуться к дедуле и со стыдом отдать тому клинок, сказав, что из Зеницу Агацумы вышел никудышный охотник, не оправдавший ни одной возложенной надежды. Зеницу жалел себя: ему отчаянно хотелось, чтобы кто-нибудь утешил его, обнял и указал, какой идти дорогой. На стезе истребителя можно было заботиться лишь о собственном выживании да трястись от ужаса, плетясь ночью в глухие дебри, где гарантированно раздерут в фарш. Конечно, можно и сейчас так поступить, чтобы умереть героем… Но нет, для этого он тоже слишком малодушен.
И Зеницу, свернувшись калачиком на кровати, с головой накрылся одеялом, впустую деря горло рыданиями. Может, дедуля из сострадания примет его, и он будет смотреть за домом? Уж на это его рук должно хватить.
«Лучше бы тогда умер… Лучше бы заснул».
И от этой мысли впервые не стало ни больно, ни страшно.