Звук тишины

      Ночью началась гроза. Лило, как из ведра, но Зеницу не слышал ничего, только видел, как комнату озаряют мощные световые вспышки. Бессонница, любовно поглаживая меж лопаток, притащилась и не думала убираться, так что Агацума, бесцельно проворочавшись на постели ещё какое-то время, наконец со стоном поднялся, накинул на плечи хаори и поплёлся на террасу мёрзнуть, глядя на дождь. Может, его таки сморит от свежего воздуха.       Стена воды орошала землю без единого шелеста. Зеницу, скучающе поглядев на неё, закрыл глаза и положил руки на колени скрещенных ног. Если честно, он пару раз уже пробовал уловить что-нибудь в пустоте, но быстро сдавался, понимая: это как носить в решете воду. И тем не менее сама попытка прислушаться действовала медитативно. Может, потому что напоминала о времени, когда Зеницу садился в саду, «выключаясь» для всего, кроме звуков природы. И мог с точностью до суны сказать, где сидит, например, непоседливый дрозд.       Вдох. До раскрытия лёгких, чтобы совсем захлебнуться.       Как вообще произошло, что он слышал больше остальных? Откуда родилась изумительная и пугающая возможность заглянуть в суть человека и без труда понять его, не услышав ни слова и даже не видя толком? Зеницу, едва войдя в сознательный возраст, стал воспринимать эту особенность в виде данности, и его ни разу не посещала мысль, как жить, лишившись подобного вплоть до не метафорической глухоты. Оказалось, мир без звуков похож на динамичную картинку, разрезаемую тихим, абстрактным шумом. Но не таким, как, например, у демонов: там хоть эмоции были, а здесь — туманная, пресная пульсация.       Он по-прежнему, конечно, мог дополнить картинку воспоминаниями, но подобное требовало напряжения, и всякий раз Зеницу казалось, что мир вокруг искажается, как произведение искусства после пары взмахов кисти неуверенного подмастерья. Так и теперь, с дождём: стук капель в его голове — жалкая пародия на истинный перезвон.       Зеницу разомкнул веки, тяжело вздыхая.       В сущности, очень странно, что он, по словам Шинобу-сан, полностью оглох, а в его ушах всё равно творилась шумиха. От неё-то и болела голова: Агацума, которому поначалу казалось, что гудит в мозгах только кровь, последние двое суток ловил эти фоновые пульсации, которые то стихали, то усиливались, не переходя, впрочем, границ надоедливого жужжания. Может, его сознание по-прежнему ощущало какие-то звуки, но не могло их распознать?       Веранду озарила ярчайшая молниевая вспышка, и Зеницу вздрогнул, запоздало закрывая глаза рукой.       «Ай, ярко-то как! Ещё ослепнуть для полного счастья не хватало…»       Промаргиваясь, машинально хлопнул рукой по полу, ища опору для накренившегося тела, и замер, не до конца понимая, что произошло. На секунду в голову закралась догадка, но Зеницу тотчас отмёл её, насмехаясь над собственной фантазией: она в эту ночь так разошлась, что начала принимать желаемое за действительное.       Ему показалось, что пульсация меняется.       «Ну и бред тебе мерещится от недосыпа. Зеницу, смирись, ты глух, как деревянный болванчик!»       И всё-таки он покосился на собственную руку, недоумённо изогнув бровь и прикусив губу.       Удар. Сильнее, чем в прошлый раз, и вроде бы пульсация дрогнула, но он, напрягаясь, понял, что снова не в состоянии отрешиться от невольного представления хлопка ладони по дереву.       Вдох, выдох, зажмуриться. Не думать.       «Что ж... если у меня начались видения, то хотя бы будет, чем заняться до утра».       Удар. Удар. Пауза. Два удара с такой силой, что болью пронзило всю руку от ладони до плеча. У Зеницу сбилось дыхание, и он резко раскрыл глаза, изумлённо таращась на пальцы в темноте. Веранду осветило очередной вспышкой света, и шум, до этого лишь коротко пульсировавший, вдруг отдался длинной, словно искры сыпавшей, волной. Зеницу даже вскрикнул от испуга, и сердце чуть не выскочило из горла. Тихое фоновое гудение действительно изменилось, а у него, наверное, окончательно поехала крыша.

***

      Судьба таки расщедрилась на новый подарок, и Агацума, ещё ночью готовый сдаться, проснулся с чётким осознанием: рано. Он оглох, но это была вовсе не та глухота, которая ставит жирный крест на дальнейшем существовании. Своеобразный шум в голове продолжался, но теперь Зеницу наконец перестал отмахиваться от него.       Что, собственно, рождает звук? Странный вопрос для обывателя, но он, впервые за последние дни уминая завтрак со зверским аппетитом, напряжённо размышлял над, казалось бы, очевидным. Язык отвечает за речь, это ясно, но тогда почему его обострённый слух улавливал даже мысли? Откуда шёл целый сонм человеческих и демонических звуков, которые были никак не связаны с речью?       Иноске с Танджиро, кажется, пытались его расшевелить, но Зеницу лишь лениво отмахивался, продолжая ковырять палочками рис, а голова у него медленно начинала закипать. Однако, не найдя ответа на главный вопрос, он никогда не поймет, почему гудение в голове отзывается на то, что раньше было звуком.       Лёжа в постели и закинув руки за голову, Зеницу таращился в потолок, и на ум ему внезапно пришло воспоминание из далёкого детства. Дедуля, откопав дома видавший виды сямисен, вручил ему тот с коротким «сыграй-ка, раз умеешь». Звук инструмента рождается в струнах, точнее, в вибрации струн, когда зажимаешь их на грифе. Каждому звуку — свое место, и высекать его надо правильно, подобно точному написанию иероглифов. Но если струна не задрожит, никакого звука не будет в помине.       Зеницу напряжённо нахмурился, вспоминая прошлую ночь. А если… Странно, конечно, но если та же аналогия и здесь?       — Сначала вибрация, потом звук… — отрешённо прошелестели губы, следуя за вяло ползущими мыслями. — Значит…       Ладно, если откинуть в сторону речь, любой шаг или хлопок — своего рода удар обо что-то. Вопрос — как узнать его среди кучи безликих вибраций в голове, которые похожи на густую кашу?       Ему только теперь пришло на ум, что если посторонний шум — это «силуэты» звуков, то он к шестнадцати должен был сойти с ума от слуховой перегрузки. Так вдуматься — мир не молчит ни секунды, а его ухо различало даже мелодии людей и мысли. Выходит, он просто никогда не замечал, сколько всего находится вокруг, потому что привык.       — А если этот шум — не такая уж и каша… — к слову, почему он не слышит дрожь собственной речи? Если перед звуком обязательна вибрация, то она должна сопровождать решительно всё.       «Ну... Допустим, звуки бывают разные. С вибрацией и без. И первых куда больше, чем вторых… Наверное. Хотя не суть важно».       Важно другое. Зеницу перекатился на бок, подкладывая руку под подушку. Если он привык с рождения слышать, как нормальные люди, теперь ему надо научиться делать то же самое иначе. В сущности, охотнику нужна не тональность, не перелив мелодии, ему важно уметь отличить своего от чужого и человека от демона.       Даже блёклое предвестье звука в состоянии дать описание владельца, как дрожь струны формирует звучание ноты. Зеницу был формально глух, но его слух оказался в состоянии воспринимать форму, и тихий шум вокруг — их скопление, как мелодия лесной гущи или гомон толпы. Да, конечно, он не привык думать таким манером, поэтому не может различить ничего, кроме намеренных хлопков или оглушительного громового раската (кстати, почему он ощутил гром? Колебание воздуха, не видимое глазу?). Но у Зеницу было два важнейших ресурса: время и идея. И лучше барахтаться, чем просто пойти ко дну.       Разумеется, решить было куда проще, чем сделать.       Шум оставался просто кашей. Зеницу, часами лёжа, сидя, делая вид, что спит, пытался вычленить из немного усилившегося гула шаги больных и медсестёр, бешеные скачки Иноске по палате, возню Танджиро, даже собственные шевеления. Всё, что потенциально могло давать колебания, но слух отказывался работать, и он продолжал ощущать лишь невнятные отголоски, которые тонули друг в друге, сливались и были страшно похожи один на другой.       Одно облегчение: он настолько выматывался за день, что бессонница удалилась восвояси, а во снах Зеницу только и делал, что медитировал да погружался в исследование собственной теории. Та ещё психоделика, и непонятно, стоила ли игра свеч.       Впрочем, в его пребывании в поместье появилась хоть капля смысла.       Шинобу Кочо одной из первых оценила старания Зеницу и, очаровательно улыбаясь, вновь начала писать ему письма, общее содержание которых сводилось к следующему: ты меня не разочаровал, и твою функциональную тренировку я частью возьму на себя.       Она учила его читать по губам.       Зеницу и сам подумывал постигать это дело на досуге, ибо не всегда же получится держать под рукой уголь и бумагу. Тем более Иноске явно не озаботится документировать все их диалоги, а просто понесётся, сломя голову, так что Зеницу останется лишь догонять кабанью тушу. Понимать же Танджиро без любого рода посредников было ещё более необходимо.       Словом, если на общей тренировке Зеницу мучили физически, и он сквозь слёзы наслаждался, пока кругом вертелась целая толпа девушек, то собственные его упражнения казались хуже раза в три. Приходилось бесконечно напрягать голову, учиться блокировать сознание так, чтобы оно выстраивало новую систему слуха. Тяжёлый, изнуряющий труд, особенно когда никто не может дать практический совет. И всё-таки две недели спустя он впервые ясно различил разницу между собой, Незуко и Иноске с Танджиро.       На то, чтобы отчасти понимать чужую речь с губ, у него ушло около месяца (спасибо маленькому зеркалу и бесконечным беседам о жизни с самим собой). Да и то, если говорили медленно. Впрочем, Зеницу, несмотря на мизерность победы, стало всерьёз казаться, что он уже не вопиюще беззащитен. К тому времени их функциональная тренировка завершилась почти наполовину, и скоро следовало ожидать очередного задания, хотя Агацуме очень бы хотелось задержаться в поместье. Не из-за обилия прекрасных девушек (на сей раз влюбчивость стушевалась под гнётом насущных проблем) — из-за стремления побольше развить достигнутые результаты.       Но Танджиро, едва появилась возможность, припустил на вокзал, горя неукротимым желанием встретиться с неким столпом Пламени. Зеницу, громко возмущаясь всю дорогу от поместья Бабочек, впрочем, быстро смирился, найдя в ситуации плюсы: его скудной коллекции звуков (такое название оставляло немного приятной связи с прошлым) требовался свежий материал, и он намеревался тщательно собирать оный.

***

      На вокзале стояла толчея и шумиха. Зеницу, вибрирующий шум в голове которого с недавних пор обрёл значительную громкость, поначалу даже растерялся, невольно прихватывая Танджиро за рукав. Десятки ног топали по земле, дрожали рельсы, а сам поезд пыхал паром и гудел, так что более-менее упорядоченная звуковая картинка слилась в очередную мерзкую тарабанщину.       Вдох. Выдох. Расслабиться и пропускать через себя всё, не концентрируясь. Это несложное внешне, но трудоёмкое на деле правило Зеницу использовал, чтобы в прямом смысле не согнуться от гудения в голове: после тихого поместья сознание принялось активно поглощать всё. Лишь когда они добежали до своего вагона, Зеницу удалось худо-бедно прийти в себя. Его покачивало, и без руки Танджиро он бы точно остался где-нибудь в толпе, зажмурившись и тщетно пытаясь избавиться от железных тисков, грозившихся расколоть череп.       Поразительно: глухой по факту, он вновь начал страдать от избытка шумового загрязнения.       В вагоне гудение практически улеглось. В коробке закопошилась Незуко, мягкие шаги Танджиро, наконец обозначившиеся так, как он привык их ощущать, вернули чувство контроля над ситуацией, а топот Иноске, тяжёлый и какой-то булькающий, выделял их ещё сильнее. Вообще, чем дольше Зеницу вслушивался в ритм движения своих друзей, тем больше ему казалось, что вместе они образовывали изумительную мелодию. Жаль только, не удавалось сложить её в голове.       Впереди замаячила чья-то встрёпанная жёлто-красная шевелюра, и Танджиро, насторожившись, ускорил шаг, так что полы его хаори встрепенулись при полном штиле внутри вагона.       Как оказалось позже, то был столп Пламени.