Звук тишины

      Между ним и Кайгаку никогда не было добрых отношений. Все попытки Зеницу изменить ситуацию к лучшему разбивались о крутой, заносчивый нрав старшего «товарища», и он, быстро сдавшись, предпочёл молча недолюбливать того в ответ. Делать это в открытую не позволяли две вещи: дедулина вера в командный дух и опасения, что когда-нибудь его голова пустит сок, прямо как выжатый на неё переспелый персик.       Зеницу не понимал причин ревновать к себе. Ему, ничего в этой жизни не желавшего так сильно, как покоя и стабильного достатка, были чужды амбиции стать столпом или преемником. Он принял на себя возложенное дедулей лишь потому, что тот мастерски пускал в ход трость. Так и получилось у Шихана двое охотников-недоучек: Зеницу с первым стилем и Кайгаку — освоивший всё, кроме основ. Было забавно, очень, но Агацума искренне жалел старика, в звуке которого строгость сплеталась с лаской. Он растил их, как собственных детей, а Зеницу колотил лишь из-за того, что тот вечно ныл и сбегал от него.       Да и то несильно, к утру почти не болело.       Зеницу любил его, был благодарен за спасение от долгов и косвенный толчок к знакомству с лучшими друзьями. Но Шихана больше нет. Он умер. Умер один, наверняка не проронив ни слова проклятия и сцепив желтоватые, крепкие, как у волка, зубы. Зеницу, стоя под сенью сосны, читал короткое письмо, и в глазах у него внезапно помутилось, а руки задрожали. Иероглифы смешались, в голове крутилось растерянное: «Не верю». Только вот не верить официальному извещению вместе с коротким дедулиным письмом было невозможно.       Бывший столп Молнии Джигоро Куваджима совершил сэппуку в собственном доме, смыв таким образом позор, который навлёк на него преемник, переметнувшийся на сторону Кибутсуджи Мудзана.       Зеницу плакал, только на этот раз слёзы катились беззвучно, а тело не содрогалось. Он не упал на землю, не катался по ней и не кричал: его парализовало отчаяние, глубокое, глубже ужаса умереть. А потом оно превратилось в ненависть. Зеницу, задыхаясь от рыданий, впервые в жизни ненавидел Кайгаку до бешенства.       Никто не вернет к жизни дедулю, но за него — во что бы то ни стало — с лихвой отомстят.       Зеницу не знал точно, в какой день в нём что-то окончательно сломалось: может, и раньше, когда он перестал падать в обморок при виде скалящего зубы демона. Ему теперь не требовалось спать, чтобы броситься в атаку, и, хотя сердце продолжало бешено колотиться, он нападал и рисковал жизнью.       Нужно было быть готовым встретить главного соперника лицом к лицу.       И вот он, Кайгаку, стоит напротив: утративший всякие крохи человечности, кроме искажённой оболочки. Чёрные волосы, вытянутые глаза, в которых никогда не мелькало ничего, кроме суровости или презрения. И этот мерзавец смел по-прежнему носить форму истребителей, убивая людей мечом, предназначенным защищать их.       Зеницу смертельно ненавидел даже силуэт знакомого звука, изуродованного демонической сущностью. Хорошо, что дедуля никогда не увидит гниль, поразившую плод его трудов и надежд.       И сейчас он даже радовался, что не слышит знакомый голос, а сам может говорить и говорить, читая по бледным губам, из-под которых торчат белые острые зубы. Воистину, иногда проклятье способно обернуться даром.       «Мелкий. Потрёпанный. Всё-такой же, да, Зеницу?»       Может быть. Только лучше жить заморышем, чем возгордившимся отродьем.       — А тебе, так посмотреть, нравится быть заменой самой низкоранговой высшей луны, — Зеницу нахмурился, перебирая пальцами по рукояти с узором из треугольников. Желчь медленно разливалась, и он не собирался поджимать хвост — впервые за столько лет.       Полосы на лице Кайгаку дрогнули, и он мерзко расхохотался во весь оскал. Довольно, со сквозившей в каждой черте снисходительной похвалой. Зеницу смотрел на него, слушал ровный стук в ушах, а на висках у него играли жилки.       — Почему ты стал демоном? Ты, — он сжал зубы, чувствуя, как в горле встаёт ком. В последний раз это почётное звание осквернится именем Кайгаку, — полноправный преемник дыхания Грома?       Кайгаку же самодовольно ухмылялся, чуть наклонив набок голову. Дёрнул плечами, и подвески на браслете качнулись. Сдерживаться далее не хватило сил — Зеницу показалось, что от его крика в голове дрожат стены обшарпанной комнаты.       — Если бы ты не стал демоном, дедуля бы не покончил с собой! — победить значит выжить, но даже у победы есть кодекс. — Дедуля… — дышать стало тяжело, лицо горело, и, будь рукоять менее крепка, Зеницу раскрошил бы её в пыль. У него дрожал подбородок, — в одиночестве разрезал себе живот! Никого не было рядом! — По щекам катились, жгучие и злые слёзы, гнев закипал, и Зеницу душило и выворачивало наизнанку, а волосы на теле вставали дыбом. — Когда он вспарывал себе живот, не было никого, кто отсёк бы ему голову! Вместо этого он страдал, умирая в агонии! Он умер, и никто не пронзил ему сердце и не перерезал горло! И всё это из-за того, что обладатель дыхания грома переметнулся на сторону демонов!       А он сам был далеко и понятия не имел о произошедшем. Он, Зеницу, не вернул дедуле даже часть неоплатного долга. Великодушие, доброта, честность — всё ежедневно попирается ногами нечестивцев, а люди живут своей жизнью, думая, что мир прекрасен, если не замечать тёмных красок.       Потому что всем плевать на других. А тем, кому нет, почти всегда достаются ножи в спину.       «Но это не моя проблема. Что с того? Я должен грустить? Раскиваться? Мне плевать!»       Зрение мутилось, и приходилось часто моргать, чтобы совсем не ослепнуть, глядя на апофеоз бесчеловечности. Зеницу видел тонкие белые губы, понимал через слово, и гудение в голове становилось невыносимее с каждым новым вздохом.       «Ненавижу. Ненавижу… Будь ты проклят, демон!»       И гори в Ёми с теми, кто ценит тебя так высоко, что не выпустил кишки в ночной тьме.       Дедуля не был слабоумен. О, нет, дедуля был очень умён. Будь у него ученики получше, как бы прославилось имя Джигоро Куваджимы, но сейчас он мёртв, ибо ни один преемник не отнёсся к своим обязанностям как должно. Ничего, лучше поздно, чем никогда, и если сегодня они встретятся на полях паутинной лилии, Зеницу, за шкирку волоча Кайгаку на покаяние, посмотрит в блестящие, пронзительные глаза без тени стыда.       А потом демон отправится гореть вечным пламенем.       Два преемника наконец оказались взбешены настолько, что воздух готов был взорваться. Зеницу всем трепещущим естеством ощущал шаги нелюдя и бросился вперёд, коротким движением обнажая клинок. По нему молниями побежало золото.       «Дедуля, сегодня я бьюсь во имя тебя!»       Они неслись по касательной, столкнулись, и лезвие с непостижимой для глаза скоростью распороло крепкую кожу на шее, хотя и не снесло голову. Высшую луну, разумеется, убить не так-то просто, как гадину в лесу за мостом. Зеницу обернулся, глядя на хлеставшую из раны багровую кровь. Губы невольно расползлись в издевательской усмешке.       — Слишком медленно. Мусор.       Порез быстро затягивался. Зеницу, не сбивая дыхание, наполнил лёгкие воздухом до отказа и медленно процедил его через нос и плотно сжатые зубы. Вот и всё, спектакль почти окончен: заранее заготовленный и вовремя применённый удар решит судьбу обоих, и вот тогда кто-то засмеётся последним, дорого продав собственную душу. Ему уже стало глубоко безразлично, что там гремел Кайгаку в попытках отбить словесный выпад.       Пять прямых атак единовременно. Проклятье, скольких же людей он съел, чтобы набрать подобную мощь? Каты сыпались одна за одной, но Зеницу в запале почти не чувствовал ран, попадая под атаки: увернуться совсем было невозможно, оставалось только терпеть и не терять позиции, иначе он подведёт всех, сгинув от кровопотери.       Пятая ката. Шестая. Кровь уже заливала глаза, брызгала во все стороны, и одна из невидимых атак едва не стоила ему зрения. Воздух наэлектризовался до предела — вдыхать его стало больно. Падая, Зеницу воспалённо смотрел на остававшуюся вверху фигуру торжествовавшего Кайгаку, и дедуля внезапно вновь появился в воспоминаниях. Приземистый, какой-то грустный, опиравшийся на трость и смотревший в душу с лаской на дне суровых глаз. А усы чуть дёргались в улыбке. Интересно, умирая в луже собственной крови, улыбался ли он, смеясь над фатальностью слепой веры в лучшее?       Когда-то Зеницу уважал Кайгаку, пускай и ненавидел за чёрствость. Готов был даже внешне полюбить ради дедули, напирая на хорошие черты в старшем товарище. Восхищаясь им как мечником, он, однако, давно понял одну вещь: они слишком разные и ценности их не однолики. Если счастье человека всю жизнь класть в воображаемую коробку, то из коробки Кайгаку всё сыпалось, а он и не замечал, день ото дня испытывая сжигающую алчность.       «Прости, аники. Надеюсь, когда твоя душа вернётся в этот мир, она станет светлее и счастливее».       А сейчас пылающий бог грома, собрав остатки сил, выжжет скверну, чтобы больше никто не пострадал от её яда.       Зеницу видел, как голова отлетает от туловища, видел испуганные глаза и шевелившиеся губы. Но его всего точно залили свинцом: он не мог пошевелиться, просто свободно падал в пустоту, глядя в потолок и чуть заметно улыбаясь, пока сознание медленно заволакивал тяжёлый туман. Когда-то так уже было, наверное, снова яд. Проклятье, что за причудливые совпадения.       Значит, вот зачем судьба берегла его, пиная всякий раз, как Зеницу собирался отойти в мир иной. Не самая плохая участь, если подумать: даже оглохнув, он на что-то да сгодился.       «Дедуля, когда мы встретимся, я обязательно скажу тебе всё, что не успел. И ты увидишь, я стал намного лучше...»       Но как же не хотелось умирать...