Сладок сон трудящегося

Даниил вернулся в Омут только поздно вечером, когда практически все масло в лампе уже выгорело и крохотный огонек слизывал остатки с фитиля. Он не шумел, передвигался так тихо и аккуратно, как Бурах, наверное, никогда бы и не смог. Даже его шаги в ботинках были едва слышны. Артемий сонно приоткрыл глаза. Как минимум недовольство в его сторону, за то, что он опять занял единственную кровать на втором этаже обсерватории, было вполне ожидаемо и даже заслужено, но в этот раз Данковский смолчал. Может, потому что не заметил, что гаруспик услышал его приход и вынырнул изо сна? Не хотел тревожить, ойнон. Артемий почувствовал, как что-то в его груди потеплело против его воли. Во все разы, что Бурах занимал кровать Даниила, тот обычно недовольно бурчал, но не вмешивался в его сон и сидел за рабочим столом. Скрипел карандашом и шелестел бумагами, точно, как змей. Но в этот раз весь его вид сообщал о смертельной усталости – это было понятно и так, не требовалось даже видеть его линии. Испачканные степной грязью столичные ботинки были откинуты под кровать, к еще более грязным ботинкам Бураха. Деревянными пальцами Данковский скинул с себя плащ, как шкуру, и скрылся за ширмой, позволяя Артемию, с его внезапно вскипевшей кровью, перевести дух. Ненадолго, правда, потому что единственное, что изморенный бакалавр сменил на себе – покрытую пылью и грязью рубашку на пижамную, на ходу застегивая пуговицы, скрывая белую кожу, не тронутую шрамами, под тканью. Едва ли он вообще испытывал какие-то чувства, физически не мог, по поводу вынужденного сна со своим коллегой в одной узкой неудобной кровати. Артемий уже закрыл глаза, когда почувствовал, как старый матрас прогнулся посередине. Данковский сел, но ложиться рядом не спешил. Пробка откупорилась с характерным скрипом, игла шприца едва слышно звякнула по горлышку, а после, меньше, чем через минуту, стукнул пустой флакон по деревянному полу. Бурах понадеялся, что это был хотя бы мерадорм, а не морфий. Какое-то невнятное разочарование, несильное, как глупым поступком безалаберного ребенка, проскользнуло в голове гаруспика. Мерадорм не стоило принимать на голодный желудок, а менху точно знал, что бакалавр голодал и плохо спал в последнее время. Гордец отказывался принимать в помощь провизию и травы от Бураха. Худое тело вытянулось рядом с ним и стало еще жарче. Артемий пожалел, что не снял теплый свитер перед сном, хоть тогда Данковский и наверняка засмущался бы и отказался ложиться с ним в одну кровать. Усталость быстро сморила его и дыхание выровнялось. Он лежал так близко, спиной к Артемию, но не касался его ни миллиметром своей кожи, что казалось просто невозможным в таких условиях. Бурах подтянулся чуть ближе, позволяя себе уткнуться носом в смоляные волосы на затылке, и сам не заметил, как провалился обратно в сон. Присутствие теплого тела под боком было самым лучшим снотворным. Снова проснулся Артемий, когда все еще было темно, от невыносимого жара. Мерзлявый Данковский так и не перевернулся на другой бок, но прижался к нему всем телом, от груди до пят, переплетая его ноги со своими, даже уложил голову Артемию на вытянутый локоть. Медикаментозный сон не нарушился от грохотания сердца менху. Не нарушился и тогда, когда тяжелая ладонь опустилась на прижатое вплотную бедро. Артемий не смог ничего сделать с непреодолимым желанием прочувствовать запах Даниила, разложить его на составляющие, и бесцеремонно уткнулся прямо в приветливо подставленную шею. Данковский сам был виноват в том, что принял такой сильный седативный препарат перед тем, как ложиться в одну койку с менху. Теперь он, наверняка, даже не осознавал, где кончался сон и начиналась реальность. Бакалавр не только не оттолкнул его, но и еще сильнее открылся, подставился, запрокидывая голову на Артемия, открывая доступ к дрогнувшему кадыку. Устоять от того, чтобы обхватить Данковского за подбородок и зацеловать его шершавую линию челюсти, было просто невозможно. Даниил ластился, как никогда не сделал бы в трезвом уме, он едва ли осознавал почему внезапно ушел весь холод из тела. Артемий не убирал свою руку из-под его головы, которую тот использовал вместо подушки, и едва не повредил Даниила, когда тот внезапно обхватил губами неудачно соскользнувшие с подбородка пальцы. Жар готов был сжечь все тело Артемия, но он боялся отстраниться и разрушить хрупкий баланс и сон Данковского, который так и не открыл глаза. В комнате, конечно, было темно, даже сам менху едва ли мог увидеть очертания чужого тела, но ощущение, что он бесстыдно воровал не предназначенную ему ласку, отказывалось уходить. Бедра Данковского отчаянно подались назад, прижимаясь вплотную к напряжению в паху Артемия, и тот сдавленно промычал что-то сквозь сжатые зубы. Это уже не было вопросом здравомыслия – ладонь, проскользнувшая под рубашку бакалавра, ближе к горячей коже, была жизненной необходимостью. Дрожь рябью прошла через живот Данковского, когда менху рассеянно погладил его по дорожке волос, скользящей вниз от пупка, прячась под край брюк. Он убьет его, точно убьет, разделается с ним хуже и мучительней Песчанки, когда поймет, что Бурах с ним сделал. Нужно было сделать все по-человечески, раньше, это было бы правильно. Артемий раскрыл две из трех оставшихся пуговиц, видимо Даниил расстегнул одну перед сном, на брюках и скользнул вниз, обхватывая раскаленный немного влажный член бакалавра. Громкий, хрустальный вскрик повис в комнате, и Даниил едва не разбил нос Артемию, резко откидывая голову назад. Он был сложным инструментом в его руках, линии их тел переплелись друг с другом. Артемий вязко и медленно начал двигать рукой, и Данковский едва ли не захныкал. Кровь его бешено билась по сосудам и менху чувствовал ее губами на нетерпеливо изогнутом горле. Вся сущность гаруспика сфокусировалась на чужом желании, лишь бы доставить удовольствие ему, несмотря на себя, несмотря на дикое желание покрыть узкое тело и сделать непокорного столичного бакалавра своим. Артемий двигал рукой, издевательски медленно, игнорируя дрожащий живот и конвульсивно подмахивающие бедра в попытках урвать еще больше удовольствия. Он понимал, что стоит ему немного ускориться, и все закончится, иллюзия разрушится, упадет, как Многогранник, исполосовывая их обоих осколками до смерти. Данковский, конечно, не свернет ему шею, по крайней мере не пока на улицах бушует Песчаная Чума, но абсолютно точно больше никогда не прикоснется к нему по своей воле еще хоть раз. Но он был таким горячим и отзывчивым в его руках, распадаясь, размазываясь терпкой влагой, цепляясь исступленно за простыню перед собой. И тогда менху сжалился над ним, подталкивая к краю. Его крик был таким отчаянным, тело все изогнулось в наслаждении, удерживаемое лишь двумя точками – крепкой рукой внизу и губами на шее. Бурах перехватил Даниила за низ живота и прижал к своим собственным страдающим напряженным бедрам. Он убеждал себя, что ему стоило, следовало уйти, пока действие мерадорма не закончилось, прятал трусливую мысль, что не хочет видеть ненависть Данковского, направленную на него, когда тот проснется. Менху завозился за спиной бакалавра, отлипая, весь разгоряченный и взмокший. Его собственное тело протестовало, измазанная рука дрожала и Бурах едва давил в себе желание попробовать ее на вкус. Позже. Когда он уйдет. Едва он попытался аккуратно выпростать вторую закаменевшую руку из-под горячей головы Даниила, как тот едва встрепенулся: - Артемий… Гаруспик замер. Возможно, ему все-таки следовало остаться. Возможно, у них был шанс.