haikyuu!! «волейбол» имейджины с /т.и/

Ты смотришь в зеркало напротив и не видишь ничего. Ни собственного лица, ни горящих глаз, ни счастливой улыбки. Ты не видишь шелковые волосы, которые сама же отрезала, не замечаешь пустой взгляд, ведущий в никуда, упускаешь бледные губы и огромные синяки, ярким пятном выделяющиеся под глазами. Ты раз за разом подходишь к чертовому зеркалу, чтобы, наконец, увидеть себя, /Т.и/, которую знаешь с самого рождения, но её по-прежнему нет. Надежда начинает иссякать, уступая место злости и ненависти. Сколько бы ты не умывалась и не терла глаза, вид от этого не меняется — из отражения на тебя смотрит исхудавшая, болезненная, пустая девушка. Сломанная. Чем больше капель конденсата скатывается по стеклу, тем отчетливее ты чувствуешь слезы на собственных щеках. В последнее время их все сложнее предугадать, ты даже не замечаешь, как начинаешь плакать. Состояние постоянной скорби стало привычкой. Из всех, кого могла потерять, ты потеряла самого важного — себя. Они забрали все. Тело, душу, мечты, желания, радость, любовь. И хуже всего осознание, что ничего нельзя было сделать. Ты была бессильна, беспомощна против них. Каждый день просыпаясь с утра, ты убиваешь себя мыслью, что с самого начала не имела ни шанса. Это была заранее проигранная битва в неравных условиях. Отвратительно. Отвратительно. Отвратительно! Ты принимаешь душ по несколько раз за день. Все это не ради чувства свежести или желания перепробовать все запахи гелей и шампуней. Тебе нужно, до боли необходимо смыть с себя ощущения их прикосновений. Синяки и ссадины давно сошли, но скользкие поползновения влажных, шершавых мужских ладоней ты чувствуешь каждый блядский день — стоит лишь на секунду закрыть глаза. Это невозможно, это выматывает невероятно, не даёт нормально спать и думать. Не даёт жить. Ты итак не хочешь. Видеть ежедневные взгляды, полные сожаления, невыносимо. Ну, почему, почему они не могут обойтись без всех этих «ты такая сильная», «все будет хорошо», «тебе повезло выжить». Повезло? Тех, кто говорит это, хочется собственноручно закатать в асфальт живьём. Повезло? Они и близко не переживали то, что довелось пережить тебе за две ночи в портовых доках. Повезло? Ты молила о смерти. Сломать человека довольно просто, тем более, лишив его достоинства и чести. Повезло? Врачи едва поймали тебя на подоконнике в реанимации. Ослабевшая, еле перебирающая ногами, единственное, чего ты хотела — сдохнуть. А они уложили обратно, воткнули катетер и сказали, что ты будешь в порядке. Будешь ли? Ты всхлипываешь тихо и не можешь справиться с растущей в груди ненавистью. Срочная необходимость выплеснуть эмоции обретает свою форму в виде рассыпавшегося с грохотом на осколки зеркала. Как в прострации, ты берёшь один из кусков побольше, касаешься его подушечками пальцев, словно пробуя. Завороженно сжимаешь в ладони. Сперва несильно, постепенно давя все больше, пока кровь не сбегает по стеклу, капая в раковину. Можно полоснуть по шее резким и четким движением. Ты столько раз представляла, столько откладывала, неужели шанс… Ты выдыхаешь резко, часто, чувствуя. Чувствуя. Дверь сзади распахивается молниеносно, Вакатоши за два шага преодолевает расстояние между вами. Ты не сдвигаешься ни на миллиметр — знала, что он придёт. В последнее время он не доверят даже своим приближенным и боится оставлять тебя одну наедине с собой. В доме пропали ножи, всеми таблетками распоряжается врач, посуда внезапно стала пластиковой. Неудивительно. Ты уже пыталась найти применение осколкам фарфора. А на прошлой неделе уболтала приставленную охрану и вытащила у него пистолет, мужчина едва ли успел перехватить дрогнувшее в тонкой руке оружие. Смелости у тебя бы хватило, а у него? Твой муж тогда ничего не сказал. — /Т.и/, все н-, — его тон не такой мрачный и холодный, как в разговорах с подчиненными. — Это что, кровь? Поворачиваешься потерянно, не выпуская из рук битое стекло. Ушиджима смотрит ошарашено, он очень боится. Не знает, на что ты способна в таком состоянии, неуверен, что в следующий раз успеет вытащить патроны или спрятать снотворное. В те самые первые дни мужчина не раз слышал от тебя просьбу быть милосерднее и просто застрелить. Ты умоляла. Пережить, выздороветь физически, но никогда не оправиться морально — самое худшее, на что может надеяться перенёсший травму человеку. Ты лелеяла мечту, что Вакатоши не станет выкладывать пистолет перед входом в палату. Стал. — Дорогая, давай это сюда, — он протягивает руку, голос дрожит. Как же Ушиджима, этот огромный, сильный, непрошибаемый босс мафии, боится облажаться сейчас. У него нет права на ошибку. — Давай, я помогу тебе, /Т.и/. Предложение звучит почти соблазнительно, и ты киваешь машинально, вкладывая осколок в раскрытую ладонь. Вакатоши быстро избавляется от него и на руках выносит тебя из ванной. Ни сопротивляться, ни даже нормально думать не хочется. Мужчина обеспокоен. Ты чувствуешь это в каждом его движении, в каждом вздохе и в каждом слове. Он живет на нервах с того самого дня, как ты пропала. Ушиджиме хватило одного оборвавшегося вызова с телефона, чтобы сразу отправить своих людей по твоему следу. Темная тойота так и осталась на парковке, телефон валялся рядом. Никто ничего не видел. Никто ничего не слышал. Запах обеззараживающего средства, бинтов, ещё какой-то мази впивается в воздух, неприятно раздражает обоняние. Ты морщишься, и очень хочется выдернуть ладонь из коснувшихся ее тёплых пальцев. Отчего-то близость Вакатоши не вызывает в тебе смешанных чувств, бежать от мужа не хочется. Наоборот. Он всем своим существом пытается оберегать тебя, поддерживает молчаливо, словно заново учит жить, чувствовать, доверять. Ты ценишь это, в глубине души ценишь, но сказать не можешь. Желание разговаривать все меньше и меньше. На любое своё изречение ты получаешь тираду сожалений от неслучайных слушателей. — Это моя вина, — он говорит тихо, почти беззвучно, а ты вздыхаешь устало. Слышать, как Вакатоши обвиняет сам себя уже просто невозможно. Видеть его извиняющийся взгляд каждый день ни разу не помогает, мужчина всем своим видом выражает глубокую скорбь, будто это он жертва. Ты считаешь, что здесь единственная, кто может требовать внимания и поддержки, заботы и утешения. Ты этого заслуживаешь — не обсуждается. Однако вместо восстановления оказываешься вынуждена нести на себе не только груз воспоминаний, но и чувство вины мужа. Он извиняется постоянно. Ежечасно, всякий раз, когда тебя видит. Иногда без слов — действиями, подарками. Иногда тихим шепотом глубокой ночью, невесомо держа твою руку. Ты боишься сорваться. — Хватит, пожалуйста, — просишь, едва шевеля губами, пробуешь сжать перебинтованную ладонь. — Но это правда, /Т.и/. — Я не понимаю, чего ты добиваешься. Кажется, — раздражение всплескивается в кровь, — я сказала, что не виню тебя? — Ты должна. Блять, да сколько можно. Все вокруг требуют слишком много: родители — не переживать, друзья — продолжать жить, окружающие — улыбаться, будто ничего не произошло. Вакатоши же требует чего-то, сука, нереального. Он умоляет обвинить себя в произошедшем? — Ну, почему? Почему ты так говоришь? — всхлипнув, закрываешь не пострадавшей ладонью лицо. — Что ты хочешь от меня услышать, Тоши? Ушиджима смотрит, не мигая, огромной темной фигурой замерев перед тобой. Тебе опять страшно. Страшно поддаться эмоциям, что захлестывали в тот момент. Страшно снова оказаться связанной в каком-то фургоне. Страшно увидеть лица тех уродов. Но стоит лишь зажмуриться на секунду, и перед глазами снова только Вакатоши. Злость пробирает до костей, ты так хорошо держалась все это время, переживала произошедшее, почти не срываясь на близких. Все истерики выслушивает психолог, но Ушиджима по-прежнему с потаённой надеждой ожидает того дня, когда ты не выдержишь. И выскажешь свои самые ужасные мысли. — Я вижу, как ты пытаешься скрывать это, /Т.и/. Я не слепой, — ты боишься этого разговора, в тайне ожидая его. — Заперевшись в клетке отчаяния и страдания, ты ограждаешься ото всех, кто находится здесь только ради тебя. Скажи это, — ты никогда прежде не слышала, чтобы Вакатоши звучал настолько беспомощно, — пожалуйста. — Это тобой сейчас руководят страдания, — вскидываешь голову, встречаясь с его нечитаемым взглядом. — Ты загнал себя в ту же клетку, только не видишь ее. И думаешь, сможешь выбраться, услышав, как я говорю, что это ты облажался? — от собственных слов смешно. — Замечательно! Это твоя вина, что меня похитили, держали непонятно где, издевались! Ты обещал всегда быть рядом, обещал защитить меня, когда это потребуется, — вскакиваешь с постели, подходишь почти вплотную к нему. — И где ты был? Два ебаных дня, где ты был?! Ты опоздал, ты дал им достаточно времени! Это ты виноват в том, что меня изнасиловали! — впервые за последний месяц твоя речь настолько эмоциональна. И впервые ты называешь случившееся с тобой подходящим по определению словом, не в силах больше бегать от осознания реальности. — Вот она, — хрипло говорит Ушиджима, позволяя тебе все, если не больше, — ненависть, которую, я знал, ты однажды выпустишь. Что? Он это серьезно? — Как долго ты ждал, что я наброшусь на тебя с обвинениями? — мерзкое ощущение зарождается в груди. — Хотел, чтобы я чувствовала вину столь же сильную, как и ты? Но я не буду, — цедишь фразы сквозь сжатые зубы. — Я хранила все тайны, я защищала организацию, я защищала тебя, — ощутимо ткнув его пальцем в грудь, ты почти рычишь. Горечь скапливается в глазах, сквозит в каждом слове. — Я была хорошей и верной женой, и что получила взамен?! Чем больше ты говоришь, чем громче кричишь, чем сильнее злость одолевает твоё сознание, тем легче ты себя чувствуешь. Эта мысль неожиданно рождается в голове, когда в порыве гнева занесённая для пощечины ладонь опускается мягким прикосновением на его скулу. Вакатоши даже вздрагивает. Он явно ожидал хлесткого удара, и был готов простить сотню, если не тысячу подобных. Но ты гладишь его лицо дрожащими пальцами, и осознание того, что могло случиться несколько секунд назад, накрывает глухим вакуумом. Слезы непроизвольно застывают в глазах. Ты чуть не навредила любимому человеку. Ты чуть не ударила его. Те, кто сделал это с тобой, добивались лишь одного — разрушить жизнь Ушиджимы. И как бы не хотелось врать самой себе, им это фактически удалось. Они знали, как действовать и кого выбрать, знали, насколько Вакатоши тобой дорожит. Каждый в организации осведомлён о неприкосновенности твоей жизни в любом вопросе. Осквернив главное сокровище босса, они осквернили честь всего клана, погрузили его членов во мрак скорби. Это персональное оскорбление, и за расплатой Ушиджима пришёл лично. Он не прятался за своими людьми, заранее предупредил, что найдёт и заставит ответить. Последнего из них Вакатоши, по твоей просьбе, казнил прямо перед тобой. Ни единый мускул тогда не дрогнул на мраморном лице, и только краем глаза мужчина заметил легкую полуулыбку на твоих губах. — Я вынудил тебя сказать это, — он сглатывает с трудом, боясь продолжить, — чтобы убедиться, что мы никогда не вернёмся к обвинениям друг друга. Прости. Я видел твой взгляд на себе, видел, как ты стараешься сдерживаться. Я не хочу, чтобы тебе было некомфортно рядом со мной, — Ушиджима прижимается к твоей ладони, следуя за ласкающими щеку движениями. — Ты моя единственная любовь, луч света в этой беспроглядной тьме. Ты знаешь, что мои руки по локоть в крови, и продолжаешь любить. Я сделаю абсолютно все, чтобы ты снова улыбалась и радовалась. Мне больше ничего не нужно, /Т.и/. Короткого шага хватает, чтобы оказаться в тёплых объятиях. Крепкие руки обнимают за талию, пока ты сцепляешь пальцы в замок на его шее. Тебе не хватало этого. Такого большого и сильного, родного Вакатоши, который действительно горы свернёт для тебя, весь мир заставит приклонить колено. Приятная уверенность растекается по телу, позволяя уставшим от волнения и переживания мышцам, наконец, расслабиться. Ты в ближайшее время, конечно, не исключишь из жизни психологов и желание пропасть неожиданно из поля зрения Ушиджимы. Тебя не оставят в покое кошмары и бесконечные взгляды жалости. Ты переживёшь ещё не мало срывов, истерик, но хотя бы знаешь, что будешь не одна. У тебя итак последний месяц все нервы напряжены и чувствительны к малейшим проявлением агрессии, грубости. И сейчас Ушиджима мягкими поцелуями вдоль скулы успокаивает их. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, — он отрывисто касается губами подбородка. — Я люблю тебя. Я люблю тебя, — осторожный чмок в уголок легкой улыбки. — Я люблю тебя, госпожа Ушиджима, — и нежный, сперва осторожный и дрожащий от волнения поцелуй в губы. Ещё вчера ты думала, что не готова, что оттолкнёшь его. Но действия Вакатоши сейчас кажутся такими правильными и естественными — тело отказывается сопротивляться. — Я помогу тебе вернуться, хорошо?