Перевал

      Иорвет видел многое. Иорвет сам уже мог быть знающим, Иорвет мог бы рассказать об этом мире больше, чем любой король, провидец, поэт или мудрец. Беда была в том, что его никто не спрашивал. Иногда он чувствовал себя книгой, такой огромной, что впору использовать как пресс для помятых листков. Его можно было читать, если не боишься, что твои пальцы прищемят; можно было загибать уголки страниц на понравившихся отрывках. Некоторые развороты были исписаны невидимыми чернилами — за прожитые годы у эльфа накопилось слишком много секретов. Он с тоской вспоминал каждый из них, надеясь, что когда-нибудь призраки прошлого перестанут нападать на него с истовым рвением. Некоторые страницы его биографии были настоящей находкой для хронистов — если бы он поделился этими сведениями с историками, они вознаградили бы его всем златом мира. К несчастью, ему не нужны были ни деньги, ни слава, и, хотя последняя все же настигла его, сделав дурным фанатиком и разбойником, он был бы рад откреститься от неё. Каким-то нутром, своим шестым чувством он додумывал закат своей жизни, и ни моральной, ни физической грязи после себя оставлять не хотел. Он воспринимал все свои преступления как крайнюю нужду и борьбу за жизнь, и не видел в них ничего, заслуживающего такой ненависти. Рационально понимая, что выбор был всего лишь иллюзией, идеей, он не мог перестать проклинать себя сам. Он терпеть не мог род человеческий, как ему казалось, заслуженно. И если он поступал по справедливости, можно ли было считать его плохим? Был ли он палачом, расправляясь с палачами? Был, конечно. Он заслуживал смерти. Мысли его путались, закручиваясь в странный водоворот из самобичевания и самооправдания. Страницы его книги скрипели, только отмечая непоследовательность хозяина, несовершенство его разума. Иорвет думал, что, когда его убьют, после него останется только флейта, пистолет и повязка на глаз — карминовый платок с двумя торчащими нитками. Умирать своей смертью он не планировал — иначе не ввязывался бы в политику. Каждый день мог быть последним, поэтому эльф привык мыть посуду сразу после еды. Выходить из дома только после тщательного душа и в чистой одежде. Не держать у себя много вещей, не жить в роскоши, использовать только самое необходимое. Не привязываться ни к кому и ни к чему: не давать имена котятам, которых собираешься топить. И — самое главное — он привык приводить все свои дела в порядок в кратчайшие сроки. И только одно из них он не успел завершить. Мысль об этом лежала на дне его горла комком горькой слюны и отравляла организм изо дня в день. Само существование Иорвета превращалось в сделку с совестью, когда он откладывал свою исповедь. Не оставлять после себя грязи — но если в нем так много этой гнили и отвращения к окружающей действительности — как тогда следовать этому правилу? Нуждался ли он в косметическом ремонте своей биографии, если перепланировка ему была уже недоступна? Стоило ли закрасить темные страницы или попросту вырвать их, оставив огрызки бумаги как напоминание о собственной чудовищности? У него не было ответов. Иорвет ясно понимал только одно — искупление для него было возможно лишь в том случае, если он напомнит и объяснит миру и себе, что все его злодеяния не были бесцельны. Что он способен не только разрушать, но и создавать. Творческий акт был актом избавления и единственным путём к свободе. — Что происходит? — без тени любопытства, очень смиренно спросил у него Киаран, когда они выехали за черту города и завернули в ближайший перелесок. Асфальта тут не было, а земля была жидкой и издавала противные хлюпающие звуки. Небо заволокло черными тучами, поэтому нормальные люди сидели по домам или пили теплый раф в кофейнях. У Иорвета были другие планы. И он был благодарен Киарану за согласие последовать за ним в относительную глушь просто за идеей. По просьбе. Дружба познавалась не в беде, дружба познавалась через экзистенциальные метания одного субъекта и участие второго субъекта в авантюре по поиску идентичности другого человека или, в данном случае, эльфа. Иорвету подумалось, что его интеллектуальный багаж и демагогия сдавливали мозг изнутри и для собеседников чувствовались так же: как крайняя степень социальной неадаптированности и желание во всем противопоставить себя обычным, нормальным существам. Коллоквиализмы его убивали — возраст и нереализованный потенциал писателя и поэта съедали его разум, как черви.              На одной из полян, опоясывающих свободные территории Новиграда и окрестностей, стояли руины эльфского дворца, обрастая вьюном, осыпаясь мраморными осколками из расползающихся трещин. Ожерелье из старых замков на шее у каменного, многоуровневого города с сотнями человейников. Как чудесное бриллиантовое украшение известного мастера, нелепо свисающее на ключицы безымянной крестьянки. Высились каменные колонны, ещё храня остатки былого величия, словно бы взирая свысока на чужое невежество. «Как вы посмели поднять на нас руку?» — риторически вопрошали они. И гордость, и эльфская упертость не позволяли им распасться на части — как будто все эти кариатиды были одними из мятежных женщин народа seidhe, которые не склоняли головы ни перед кем: будь то король или палач. Иорвет, не лишенный некоторых романтических порывов, хотел, чтобы на этом месте был цветущий сад, чтобы самая светлая часть его души жила до тех пор, пока последняя скульптура с лицом Аэлирэнн не упадет носом в сырую землю. Здесь было действительно спокойно — в последнем оплоте их культуры в вольных землях, не отобранном у их народа и не оборудованном под людской музей или, того хуже, частный развлекательный комплекс. Запах руин напоминал Киарану дом, а Иорвету — Флотзам, самую каплю, но напоминал. Возможно, эта травма укоренилась глубже, чем того заслуживала, и он ненавидел её. Он ненавидел врихеддскую свою часть, флотзамскую свою часть и бездеятельность его нынешнего положения, потому что в этой обстановке его посещали самые нежелательные мысли и чудовища. Он ненавидел большую часть себя и иногда интересовался, какие свои черты считает если не привлекательными, то, хотя бы, приемлемыми? И никогда не мог отыскать в себе хоть что-то, кроме хитрости. Его неубедительные оправдания своих грехов не приносили никакого облегчения. — Я собираюсь посадить розовые кусты у одного из тех полуразрушенных памятников. Я выкопал их во Флотзаме — это те самые розы памяти. Мне нужно это сделать, я просто… я обязан, — он поглядел на отблеск грозы вдалеке, шумно втянул влажный воздух и взялся за лопату. Киаран молчал. Понимал. Флотзамская часть Иорвета возликовала, стоило только достать розовые кусты из большого холщового мешка. Иногда стоило разворошить старую рану, позволить вытечь всему гною, а затем прижечь раскаленным железом, оставив ужасный шрам. И будет беспокоить уже не боль, а это неприглядное напоминание о боли. С цветами было так же: чем дольше Иорвет на них смотрел, тем меньше они ассоциировались со смертью. Тем больше они означали жизнь и дань чужой жизни. Они копали в тишине. Когда с начала работы минуло два часа, Иорвет оглядел результат и почувствовал, как в горле начинает щипать. «Если бы здесь была она, я бы упал на колени и рыл землю руками, чтобы посадить эти розы. Я бы выл от горя, оплакивая всех погибших, потому что не смог почтить их память до этого. Я бы освободился от этой борьбы. Я бы ожил». Он понимал, что близость Аэлирэнн не избавила бы его душу от страданий, но хотел в это верить слишком сильно, чтобы отобрать у себя эту надежду. Слишком давно его не посещало это теплое, обманчивое чувство, и он не мог позволить ему уйти — не тогда, когда на его плечи свалилось столько всего. Киаран мягко коснулся его плеча. Сказал, что нужно идти. Сказал что-то про то, что сейчас начнется дождь, но Иорвет не слышал. Он стоял в полной тишине и смотрел на то, как холодный ливень бьет по листьям. Омывает красивые барельефы и то, что осталось от эркеров. Время текло незаметно, и он ушёл оттуда только тогда, когда понял, что вся одежда потяжелела от воды. Стало тяжело дышать. Друг — он был счастлив, что мог назвать кого-то этим красивым словом — ждал его в машине. — Отдохни сегодня, идёт? Ты сделал всё, что мог. Я буду приходить и проверять эти цветы. Здесь должен получиться отличный сад. Вот увидишь, когда-нибудь ты купишь этот клочок земли, построишь дом, найдешь себе какую-нибудь эльфку… — они оба понимали, что в уходе за кустами нет надобности — это были особые розы, не требующие внимания. Они оба понимали, что Иорвет никогда не купит эту землю, что некуда будет приводить женщину, и что ни её, ни дома у Иорвета никогда не будет. — Да. Я отдохну, — и это тоже было неправдой.       Остаток дня Иорвет провел в офисе, где он совершал диверсию на какую-то «сверхсекретную» базу данных Радовида. Секретной она перестала быть, когда о ней узнали Скоятаэли, а приставку «сверх» утратила после получаса стараний Мориль. Несмотря на бездарную защиту, база хранила очень много информации о разного рода связных и преступниках Редании, и там же, среди бесполезных сведений о Геральте и его товарищах, нашлась отдельная глава про «особо опасного» Вернона Роше, который, видимо, не особенно внушал доверие королю. То ли Радовид действительно страдал, помимо прочих своих психоневрологических расстройств, еще и крайней степенью паранойи, то ли человек чем-то провинился перед Его Величеством. Провинностью могло быть что угодно, даже отказ от шахматной партии, но ярлык опасности должно было вызвать нечто совершенно оригинальное. Потому что Вернон Роше следовал сразу за ведьмаком и Филиппой Эйльхарт и стоял перед самими Скоятаэлями. Это вызывало интерес — хотя Иорвет ни за что бы не признался, что его интересует личность цепного пса Фольтеста. Эльф усмехнулся, когда увидел краткую биографическую справку: эту информацию можно было узнать у самого Роше, и он бы во всех красках, с известными и неизвестными нецензурными подробностями, описал большинство событий своей насыщенной жизни. Убрать обсценную лексику и упоминания пятых точек всех северных королей — и будет точь-в-точь статья из этого очень серьёзного государственного источника. Дочитать он не успел, и, справедливости ради, откровенно устал от повторяющейся везде информации. Ему не терпелось приступить к изучению его личного дела и биографии остальных членов их команды, но голова уже гудела от долгих часов, проведенных у ноутбука. — Иорвет, — ведьмак звонил по видеосвязи, и эльф увидел его невменяемое лицо крупным планом, — мы очень серьёзно напились. Пож… пжалста, приходи, это очень важно… На заднем плане веселился Золтан Хивай — в таком же состоянии, что и Гвинблейд. Личность Золтана была такой же загадочной, как помёт главоглаза после обеда накерами: никогда не поймешь, как это переваривалось и для чего, если, в сущности, продукт на выходе ничем не отличался от того, что было на входе. Краснолюд отлично реализовался, как генератор случайных фраз, и не реализовался как мудрец в принципе. Что не делало его плохим или неинтересным — сравнение с фекалиями главоглаза и тут было чрезвычайно кстати. — Vatt'ghern. — Заносчиво протянул Иорвет, потирая переносицу, — твои затеи никогда не заканчивались чем-то хорошим. Йеннифэр знает? — Йеннифэр с нами, — забрал телефон Лютик и подмигнул камере, обнажив свои идеально белые зубы, — приходи отметить юбилей моего дебютного альбома! — Ты вообще имеешь понятие о том, что творится в стране, рифмоплёт? — Иорвет опешил от осознания того, что жизнь некоторых совершенно легкомысленных творческих людей не вертелась вокруг восстаний и революций, — я приеду только, чтобы поправить тебе твое красивое артистическое лицо. Вирши свои прибереги для эпитафии. — Не злись. Знаешь, нормальные люди, — покашливание Золтана Хивая отдалось резью в ушах, — и нелюди иногда позволяют себе отдохнуть. Тебе бы тоже не помешало перестать хотя бы на один вечер изображать покинутого всеми seidhe со звездой во лбу. Трагически непонятого героя. — Лютик, отвали от него, — послышалось ворчание Геральта. — Не хочет ехать. Пусть отдыхает своими способами. Бывай. — Он с чувством помахал огрубевшей ладонью в фронтальную камеру, так, чтобы все мозоли отобразились еще детальнее. Звонок был сброшен. Иорвет был действительно покинут, и от этого становилось до смешного горько.       То, что разговор был окончен, не принесло ожидаемого облегчения. Эльфу действительно стоило привыкнуть к характеру барда и манере некоторых людей и ведьмаков отвлекаться хоть иногда от своей работы. Ему, вообще-то, стоило научиться отдыхать, потому что предыдущие пару веков он только и делал, что ходил и убивал с кислым лицом. Он уставился в стену, сосчитал до десяти, схватил свой плащ и вылетел из штаба, попутно вызывая такси на адрес ресторана «Шалфей и розмарин». Дождь лил, будто хотел превратить Новиград в подводный город не больше, чем за сутки. Много лет назад Иорвет, израненный и потрепанный, смердящий, как шелудивый пёс, упал на ступеньках у храма Мелитэле. Какая-то жрица, выхаживая его, сказала, мол, такие ливни идут, потому что богиня роняет слезы по своим погибшим детям. Иорвет не сомневался, что кто-то на небе лил слезы, но сомневался, что он считал их своими детьми.       В ресторане было до ужаса многолюдно и потому невероятно громко. Это немного раздражало и мешало концентрации, но эльф нашел своих приятелей за минуту. За огромным прямоугольным столом из красного дуба, помимо Золтана (пьян вусмерть), Лютика (рот у него не закрывался), Присциллы (Иорвет искренне недоумевал, как такая чудесная девушка терпит такого самовлюбленного и бесталанного Юлиана), Йеннифэр (выглядит, как всегда — страшно шикарно) и Геральта (очень устал, но счастлив), обнаружились еще Роше (жутко недоволен чем-то, хотя, наверное, ему не нужен повод, чтобы чувствовать себя хреново), Бьянка (с лёгким осуждением смотрит на своего начальника) Цирилла (явно не понимает, что происходит и периодически поглядывает на экран телефона — вероятно, ждет сообщения). Шла яростная битва. Резались в гвинт на бутылку какого-то восхитительно крепкого пойла. Участвовали все. — С-сука, Геральт, пощади старого друга! Сиськи Мелитэле! Опять! — Золтан, не переживай. Если он и выиграет тот коньяк, я всё равно не дам ему его выпить. Передарим эту бутылку Трисс Меригольд, которая не так давно помогла нам отбиться от этих чудовищных поклонников евгеники от мира Народа Ольх, — успокоила краснолюда Йеннифэр, даже не взглянув на него: она была слишком занята игрой с Роше, который, похоже, не справлялся и был очень зол. Его кружка с пивом лопнула бы прямо в руке, не разожми он побелевшие пальцы. — Ты, чудовище! Садись сюда. Будешь, как это вежливо говорится, принимать участие в поединке! Нас как раз нечётное количество, поэтому Цири сейчас свободна и может сыграть с тобой раунд, — посмотрел на него Хивай, азартно ухмыляясь. Иорвет послушно сел, дождался, пока ему нальют, и принялся тасовать свою колоду, исподлобья поглядывая на соперницу. Старшая кровь. Hen Ichaer. Сходства почти не осталось, но эльф чувствовал — девчонка очень сильна. Но, возможно, на гвинт эта сила не распространялась. — Я абсолютно верно понимаю, что тоже отдам тебе эту бутылку, если выиграю, мам? — Ты всегда была очень сообразительна.       Выходило, что трое из восьмерых играли на коньяк, который потом должны были отдать давней подруге Йеннифэр. Роше не особенно хорошо знал Трисс — она была приближенной к Фольтесту магичкой, но их встречи наедине были минимизированы. Потом, некоторое время, когда с ней встречался (спал) Геральт, им пришлось сотрудничать во Флотзаме после смерти короля. Трисс Меригольд из Марибора произвела на Вернона Роше впечатление немного легкомысленной, но, однако, ответственной девушки, которой не хватало опыта. Несмотря на своё позитивно-нейтральное отношение к ней, отдавать свой коньяк командир Синих полосок не собирался, но, поскольку он безобразно проигрывал, Бьянка должна была играть за двоих. Справлялась она довольно успешно — на раскрасневшемся от алкоголя лице выступила улыбка, когда она положила последнюю карту, опередив Лютика на 20 очков. Вернон с некоторой ревностью отметил, что играла она не за «Север», а за «Чудовищ». — Что? — поймала его взгляд Бьянка. Вечно молодая, живая, самая красивая из его сотрудников и сотрудниц, она была ему практически дочерью, которой у Роше никогда не было, — А. Да мне просто нравятся чудовища, только погляди на иллюстрации! Вернону было всё равно, за какую фракцию играет Бьянка, потому что она всё равно оставалась на его стороне, даже если он сам не знал, где она — эта его сторона. Вернон для проформы легонько пихнул её в плечо и подсел играть к Лютику, в надежде выйти потом против Геральта или Иорвета. Последний, на взгляд Роше, выглядел просто ужасно: так, будто не спал недели три, а потом его волокли по улице за ноги так, чтобы живого места не осталось. Эльф постоянно морщился и говорил как-то подозрительно хрипло, простужено. Однако, его болезненное состояние не помешало ему выиграть у Цириллы, которая, хлопая глазами, теперь выспрашивала у Иорвета, где он научился так играть. Девчонка была совсем не расстроена своим поражением, напротив, она восприняла это как толчок к тому, чтобы научиться чему-то ещё. Вернон боялся предполагать, откуда в ней такая зрелость, потому что ему нравилось думать, будто среди них есть хоть один несломленный человек. Будто среди них есть чистый исток — не столько магии, сколько счастья и желания работать над собой не из-за неприязни к собственному «я», а из стремления к чистоте и совершенству. Цири обрела семью, ради которой даже хотела остановить Белый Хлад. А ведьмак и чародейка готовы были умереть, чтобы их приёмная дочь была счастлива. Почувствовав пристальный взгляд Геральта, Роше только кивнул. Ведьмак выдавил из себя понимающую улыбку, от которой снова несло сочувствием. Командир проглотил рвущуюся наружу издёвку. Кажется, он действительно нуждался в длительной психотерапии, потому что разучился держать всё под контролем. Он уже давно был не в порядке, настолько давно, что уже забыл, каково это. Каково это: спокойно спать, не кладя на тумбочку пистолет, не выкуривать по пачке в день, не думать о смерти каждый раз, когда машину заносит на поворотах. Не желать умереть, даже втайне, не представлять это по ночам. Он чертовски, абсолютно точно был не в порядке. И это понимали все, но боялись даже намекнуть на то, что у человека с непробиваемой нервной системой есть такая огромная дыра в панцире, из которой сочится вся боль, прятавшаяся внутри долгие годы. И он хотел бы думать, что это не мешало его продуктивности. Но это было бы ложью — потому что охренеть как мешало. Солдат должен жить с высоко поднятой головой. Солдат должен бить, оставаясь спокойным. Солдат должен умирать с достоинством, и пусть ни один мускул не дрогнет на его лице. Вернон Роше был солдатом, и у него был огромный список табу и предписаний касательно его поведения. Ни одному из них он в последнее время не следовал. — Ха! Присцилла, канареечка моя, хочешь анекдот? — Золтану, как всегда, не нужен был ответ. Присцилла сделала заинтересованное лицо, Вернон был в боевой готовности. Код красный: краснолюдский юмор. Йеннифэр пьяно закатила глаза, выдавив из себя снисходительную улыбку. — Поймали как-то Синие полоски трёх эльфов: этого вот старого лиса, лучшего его разведчика Киарана и какого-то еще мазохиста, и посадили их, значится, в сарай. Сидят эльфы первый день, сидят второй, а на третий сбежали. Роше с Бьянкой нагнали их и спросили, мол, пошто вы два дня сидели, а на третий сбежали? А этот им и отвечает: Ну, на третий день мой лучший разведчик Киаран заметил, что в сарае нет стены! Золтан душевно икнул, победоносно улыбаясь. Присциллу сразило наповал. Иорвет хмурился: Роше уж было заволновался, не быть ли драке. Если так, то он будет рад поучаствовать — его кулак всегда отлично гармонировал с лицом эльфа. Вместо этого его старый враг встал, и Вернон, будто против своей воли, поднялся тоже, поймав на себе заинтересованный взгляд Бьянки. Их разделяли только Лютик и Цири. Иорвет смотрел ему прямо в глаза и явно хотел что-то сказать, но потом резко передумал, откланялся и, развернувшись на пятках, тихо ушёл, набросив на себя тряпку какого-то грязно-болотного цвета. А Роше смотрел ему вслед, пока Бьянка не потянула его за рукав, призывая сесть. — Что ты наделал, пьяная свинья! — Лютик совершенно театрально откинулся на спинку стула, возведя очи горе, — ты обидел самого приветливого эльфа из тех, что я знаю! Теперь он больше никогда с нами не заговорит! — Я тебя умоляю, — Йеннифер втянула какой-то алкогольный коктейль через трубочку, — самого приветливого? А как же драг-квин Элихаль? Этого, — она слегка кивнула на дверь, — уже ничем не обидеть. Он исчерпал весь свой набор обид ещё век назад и оставил про запас только одну. Для него. И она посмотрела в глаза Вернону. И Вернон понял, что им с Иорветом надо, вроде как, сотрудничать. Проводить некоторое количество времени вместе, готовясь к реализации их совершенно самоубийственного плана. Который значился в ежедневнике как «Пан или пропал», который мог бы перевернуть игру на сто восемьдесят градусов и сбить все фигуры с шахматной доски Радовида. — Я пойду курить. И Геральт в который раз с жалостью посмотрел ему вслед.       Роше не удивился, увидев Иорвета, прислонившегося спиной к холодному кирпичу стены. Он не стал подходить слишком близко, потому что не хотел, просто молча кинул ему пачку сигарет. Эльф поймал её, задумчиво покрутил в руках и вернул, ни взяв себе ни одной. Закутался поплотнее в плащ и зашёлся в лающем кашле, а потом прохрипел: — Вышел посмотреть, насколько меня вывели из себя слова этого пьяного игромана? — Я надеялся, что ты уже уполз в свою норку и дашь мне спокойно покурить. — Жизнь очень несправедлива, человек, — только из его уст это обращение звучало как худшее в мире оскорбление. Только он мог вывести уважаемого главу спецслужбы из себя всего одним словом — обратив внимание на его расовую принадлежность. Это бесило. У Вернона, похоже, был пунктик на этого отвратительного эльфа. Эта мысль так и не успела до конца оформиться, потому что за Иорветом приехал его убер-икс — машин дешевле в Новиграде не было. Роше уехал через полчаса. Заказав точно такое же такси.

***

      Йеннифэр посмотрела на усталого командира Синих полосок и задумчиво нахмурилась. Морщинка, лежащая теперь между бровей, не портила её странную, завораживающую красоту. Сегодня Йен выглядела так, как будто собиралась весь день провести, работая на дому: иногда чародейка запиралась ото всех и не ехала никуда, предпочитая обстановку своих книг и эликсиров любой навороченной лаборатории. «Стареет» — отстранённо подумал человек, — «Геральт тоже размяк. Старается больше времени уделять семье». Магичка дотронулась до неизменной обсидиановой подвески на шее, и пробормотала что-то вроде: «Как странно, простудился эльф, а болеешь ты». Роше отвернулся и отпил из чашки. Варево было мерзко-травяным — такие чаи Вернон не уважал. Не то, чтобы он часто пил что-то, кроме двойного эспрессо и воды, но если бы его спросили, он выбрал бы пуэр. К несчастью, в этом доме была только мутная жижа, которую приходилось цедить из вежливости. Хуже всего было то, что он был уверен: Йеннифэр и сама не пьет эти терпкие помои, а просто проверяет его нервы на прочность в порядке эксперимента. — Ты ведь понимаешь, что он ещё не скоро придёт? — холодно спросила ведьма, думая, что он здесь из-за Геральта. Или намекая на то, что пора прекратить молчать. Взгляд Йенны прожигал в его виске дыру — мало кто умел так смотреть. Мало кому удавалось заставить его чувствовать себя дворовым щенком, избитым и глупым. Роше думал ухватиться за возможность и уйти, чтобы не продолжать разговор, но это было бы чистой воды дезертирством. «Солдат не имеет права не дать бой». Ну, или так: хоть один раз в неделю он должен был следовать своим правилам. — Я хотел попросить у тебя что-нибудь сильнодействующее. В последнее время я очень плохо сплю. Молчание Йеннифэр превосходило по количеству смыслов и знаков даже тихий гнев Геральта. Их семейный талант без слов указывать на интеллектуальную несостоятельность собеседника был неподражаем. — Могу предложить тебе «Градобитие Меригольд». Работает моментально: засыпаешь сразу навечно, — с другого конца дивана послышался раздражённый голос, — ей-богу, я что, похожа на врача или, возможно, на джинна, — на этом слове она смешно наморщила лоб, — который может выполнить любое ваше желание? Пойми, Вернон, я не смогу тебе помочь. Совсем не моя магия тебе нужна. Роше спрятал лицо в ладонях — как будто что-то действительно могло быть настолько простым: он придёт, хорошенько попросит, и ведьма ему всё вынесет. Голова звенела от напряжения, и он подумал, что сейчас его череп разорвёт изнутри, никакое заклятие не понадобится. Он уверился в собственном узколобии в который раз: как солдат, он был хорош в исполнении приказов и чудовищно плох, когда дело касалось взаимодействий с самим собой и другими людьми. — Вот дерьмо. Не говори Геральту, что я здесь был. Терпеть не могу его жалость. Йеннифэр кивнула и встала, забрав у него из рук наполовину полную чашку, грациозно выпорхнула за дверь и вернулась через две минуты с каким-то листком и рюмкой самогона. — Водка личного изготовления Золтана, — она протянула ему пойло с легкой улыбкой. Терпеливо выдержав мгновения наслаждения Вернона, она резко помахала перед ним бумажкой. —Корина Тилли. Говорят, она хороша. По крайней мере, она помогла Геральту, и я серьёзно надеюсь, что помогла делом, а не… ну, ты знаешь. — Телом? — участливо подсказал Роше, на секунду ухмыльнувшись. Легкое недовольство, отразившееся на лице чародейки, доставило ему какое-то извращённое удовольствие. Он был не удивлён, когда Йеннифэр захлопнула дверь перед его носом: раздражать её было не самой лучшей идеей, и Вернон сам не до конца понимал, почему вел себя, как последняя скотина со всеми. По правде говоря, он был невыносим не только последние несколько недель.       Это началось сразу после столкновения с каэдвенскими призраками в Нижней Мархии: ужас от такого кощунственного, человеконенавистнического заклятия сковал его слишком сильно. Его готовили к войне столько, сколько он помнил себя. Его готовили убивать тех, в ком ещё была жизнь, не щадить никого. Но тогда, в Аэдирне, увидев полчища обескровленных трупов, которые, вопреки всему, двигались, Вернон Роше испытал страх. Он боялся не за себя, даже не за Бьянку или, например, Геральта, который как всегда сунулся прямо в пекло. Он боялся, что, когда вышибет этим зомби мозги, как во всяких фильмах, пуля просто пройдет сквозь них. А они пройдут напролом и достанут его, где бы он ни был. Превратят в одного из них — падшего солдата, которому нигде не найти покоя даже после смерти. Эти сукины сыны, которых породила сумасшедшая баба — гореть ей век — теперь наступали ему на пятки во снах. Он ничего не мог поделать. Его рациональная часть всё понимала. Но, что удивительно, Вернон Роше обнаружил у себя еще и душу, и разум не мог её успокоить.       Корина Тилли была хорошим психологом. Наверное. Он в этом не смыслил. Она пытала его от силы час, но за этот час Вернон, казалось, сбросил с плеч гору размером с Нильфгаард. Они говорили о нём, о Бьянке, которую он боялся не уберечь, о его команде и ещё об уйме вещей, включая его отношение к мятежным эльфам. Когда он описывал Иорвета, Корина мягко его перебила. И, прежде чем она начала говорить, Вернон уже подумал, что сейчас возненавидит её. — Вы рисуете мне свой портрет. Я знаю, кто Вы такой. Вы — солдат без армии. Патриот страны, которой больше нет на карте. Вы верите в своё дело, потому что это дело всей вашей жизни. И Вы смотрите в него — другого, как в зеркало. Вы ненавидите себя и ненавидите его за те качества, которые есть в Вас. Его интуиция никогда не давала сбоев: Корина ловко вывела его из себя, и он ушёл, сославшись на дела, пообещав, что придёт ещё раз, потому что действительно хотел прийти. Несмотря на ненависть, проснувшуюся в нем, он действительно хотел продолжить терапию. Он зашёл в свою квартиру, и, не снимая обувь, прошёл в гостиную. Остановился около фотографии Фольтеста в чёрной рамке и задумчиво произнёс: — Ты же знал, забирая меня к себе ещё молокососом. Знал, что всё так повернётся. Нельзя мне теперь работать, не получается, понимаешь? Разве можно пройти войну? То, что моё тело осталось таким же, это, сука, ничего не значит. Я же там остался: на поле, и часть меня там до сих пор лежит. Я тут рефлексирую, блять, пытаюсь делать что-то со своей разрушенной страной, а рука всё равно будто бы уже нажимает на курок и целится во всех без разбору. Ты мне обещал, что должность начальника службы безопасности всегда будет моей, а потом сдох! А я остался и смотрел, как Нильфгаард захватывает Темерию, стоял там, во главе ошмётков твоей армии и дрожал от страха, как последний щенок. Я чуть штаны не обоссал, когда увидел, как на Вызиму падают бомбы. А тебе, мертвецу, уже было всё равно. На кого ты оставил свои земли? Я уже не могу, мне никак, можешь понять? Я был в Аэдирне, видел саму Смерть, и она заглянула в меня, а я всё смотрю на неё в ответ, и не отвожу глаз. Что-то во мне дерьмовое сидит и разъедает, вот тут, и жетон этот на цепочке — а это уже и не цепочка, это петля.       Он всё говорил и говорил, пока не кончился воздух. Кричал, пока не начало жечь легкие. Не помогло. Фольтест смотрел на него с осуждением. Вернон стоял, сжимая в руке свой знак принадлежности к темерской армии — алюминиевую пластинку с гравировкой. Перед глазами было какое-то марево, застывшая белая пелена. Он открыл рот, чтобы закричать снова, но не издал ни звука, упал на колени перед фотографией своего короля и содрал с шеи цепочку, оставив красный след на коже. Он сидел так, окаменев, до того, как в квартиру позвонили.       Темерский солдатский жетон так и остался лежать на тумбочке возле чёрной рамки.