Перевал

знакомые лица — все пали в бою, сыграй мне на флейте, мой самый любимый враг, если захочешь — я для тебя спою если очень попросишь, то постараюсь в такт

у меня нет иллюзий о мире; всё, что справа — слепая зона; если мне суждено погибнуть, я готов умереть повторно.

***

      Его анализы очень плохи.       Что-то во взгляде Шани помогает ему понять это до того, как с её губ сорвётся приговор. Что-то, что он, наконец, распознает отчетливо, без промедления. Эмоция. Сейчас он должен испытывать то, что испытывает она. Но он только чувствует, как его сердце буквально — серьёзно, совершенно буквально — делает кульбит. Застревает поперёк горла и заставляет виски пульсировать.       Шани не говорит, что ей жаль. Она не касается его и не смотрит ему в глаза, пока он ищет на её лице ответы. Протягивает бумаги и ждет, пока Иорвет их дочитает.       Ему хватает и пары строк.       Ему хватило нескольких сотен лет.       Он прочищает горло и задумчиво провожает взглядом муху, которая пытается выбраться из-под двойного оконного стекла.       Шани украдкой утирает слезу. Иорвет, кажется, понимает, почему вся служба полосок считает ее святой. — Когда я смогу покинуть больницу?

***

      Его выписывают в последний день осени. Вещей мало: флейта, два комплекта белья и три книги: одна из них — «Тайны Брокилона» — документалистика про Эитнэ и её лес. Она испещрена закладками и подчеркиваниями, на обратной стороне обложки красуется пара пометок и вклеенная карта маршрута. Вторая — «Уход за цветами». Её принесла Бьянка, как только узнала от Роше про планы эльфа на сад с розами. Иорвет замечает с тупой тоской, что зря тогда не отключился раньше и успел наплести человеку про то, чего он хочет потом. Он не имеет ни малейшего понятия, куда теперь девать руководство, и есть ли у него право просить что-то у Киарана. Третья книга — о Темерии. Серьёзная монография, написанная хронистами и придворными чародеями, полное описание истории государства с момента его основания и до заката. И, как ни прискорбно, монография оказалась политически ангажированной — хотя и хорошей, надо признать.       В глазах Фольтеста, то и дело всплывающих на страницах с портретами северных самодержцев, отсутствует нечто человеческое. Этот вывод Иорвет делает в тысячный раз за последнюю неделю, и не приходит таким образом ни к чему существенно новому.       Монархи все одинаковы. Иорвет точно знает, какие бывают люди, какие поступки они совершают — знает он и о том, что делает власть со своими носителями. Вся биография последнего темерского короля исполнена красивых поступков — пестрит этой светлостью и благодатью изо всех щелей, будто вышедшая из-под пера реданского пропагандиста. Бессмысленные действия, сделанные ради рейтингов, общественного признания или мнимого искупления, угадываются эльфом с точностью. Он читает о прекрасной Темерии, окруженной военными декорациями и удивляется сильнее прежнего: на страницах книг бойни эффектно перекрываются неэффективными, но достаточно либеральными реформами. Либеральными ровно настолько, чтобы успешно обелить милитаризм. Иорвет мыслит здраво, препарирует каждую крупицу информации: гораздо меньше в Фольтесте было действительно доброты — актов, направленных на реальное улучшение чего-то.       Иорвет, конечно, и сам не сторонник благотворительности со стороны государства, но он твердо убежден, что хорошие дела приносят пользу обеим сторонам. Неважно, красивые они при этом или нет.       В Верноне Иорвет вообще не видит ничего красивого, если говорить честно, но он достаточно искренен, чтобы не считать его злодеем.       Поступки Вернона Роше оказываются для эльфа правильными, соответствующими ситуациям. Он бы и сам так поступил, если бы был по ту сторону баррикад. Его тоже было легко завлечь картинкой — иногда он слишком поздно понимал, это за красивой оберткой кроется тьма и грех.       Всё, что может дать Иорвет своему любовнику — знание истории его родной страны, как знак того, что ему не всё равно. Он надеется, что этого будет достаточно. Он надеется только на то, что его эгоистичное желание провести с человеком последние моменты сознательной жизни не принесет еще больше боли Вернону. Иорвет ничего не может поделать со своей нежностью и с тем, что для бескорыстной и всепоглощяющей жертвенной любви он не создан — он выжмет всё из того, что ему уготовано, из того, что ему осталось. Эльф знает, как больно будет человеку после его ухода, но не может переступить через себя, не может уйти вовремя, потому что заслуживает своего кусочка счастья и покоя после стольких лет мытарств. Как бы он себя не корил за всё сделанное и несделанное, он заслуживает, решительно нуждается в возможности урвать свою долю. Он не готов принести свое счастье на алтарь душевного здоровья Вернона, и эта мысль заставляет его чувствовать себя виноватым.       Как странно то, что постоянно нуждаясь в любви, он никогда не умел любить сам. И у него не было времени для того, чтобы научиться.       Шани сказала, что у него есть полгода, возможно, чуть меньше. Ему нужно закончить все свои дела, нужно столько писем написать и отправить, нужно съездить к Филавандрелю в Синие горы, к Исенгриму — закрыть гештальт. Ему нужно в Махакам — увидеть воочию эти горы и этих краснолюдов, столько раз спасавших Саскию. Ему нужно оставить после себя только хорошее, только светлое. Нужно, чтобы он запомнился не террористом, а символом того, что Старшие расы скоро воспрянут. Его твиттер — страшное полотно ненависти — будет очищен от всего злословия, его досье для всех спецслужб должно быть вылизанным и точным. Его будут знать. Он и так — с каждого транспаранта вместе с Саскией, революционный и волевой, но новый Иорвет будет иметь с ним настоящим только одну общую деталь: непоколебимую веру в свой народ.       И Вернона Роше.       Он никогда не принадлежал Иорвету, но терять его почему-то даже больнее.

***

      Ничего у них не получилось бы. Это не кончилось бы ничем хорошим.       Иногда Вернону казалось, что Иорвета не существует, что он его придумал, чтобы не проходить через трудности в одиночестве. Иорвет мог быть одним из его приятных снов, самых сладких и спокойных. Но потом он неизбежно превращался в кошмар. Он мазал в полудреме губами по виску человека, сопел в ухо и длинными руками цеплялся за бока. Он всегда забирал одеяло, а его невозможно холодные пятки касались чужих тёплых ног, а утром на Вернона смотрела пустая глазница, и это, вообще-то, было жутко. Потом он привык и смотрел на эту часть лица, проводя шершавой ладонью по шраму, пока Иорвет страшно шипел, что за такое откусывают руку.       У них было всего три месяца после выписки. Законный отпуск, как назвала его Бьянка. Он наслушался и насмотрелся на такое количество Иорвета везде, что в какой-то момент понял: это конец, край. Однажды проснулся от темерского гимна, который с садистским выражением лица прямо на ухо темерцу наигрывал эльф. И это было прекрасно, он был везде, в каждой вещи и он отдавал всего себя с таким удовольствием, что это начало походить на правду.       Недавно, когда они лежали на смятых простынях и курили, Иорвет признался ему в любви, в совершенно человеческом чувстве, так просто, как будто это стандартное его признание, открытие буднего дня. Сказал: знаешь, я люблю тебя. Ты меня бесишь, но ты уже так давно мой, так долго мой, что даже дольше, чем моя жизнь. Ты просто ебнутый. Мне это подходит.       Сам ты ебнутый — так Роше ему и ответил перед тем, как нагло украсть сигарету с отвратительным гвоздичным вкусом.       Они жили странно. Они не ссорились вообще: им это было не нужно, они сочетались так хорошо, что вздорили и ворчали друг на друга только по пустякам. Иногда молчали, и Иорвет с печальным видом доделывал какие-то важные дела, перебирая бумаги без прежней суматошности. Иногда они не вылезали из кровати сутками, справедливо полагая, что никому уже не понадобятся. И Роше ответил на признание эльфа три недели назад вечером, когда уходил в магазин. Скоро буду, люблю тебя.       Люблю тебя.       И всё рухнуло.       Люблюлюблюлюблю.       У него не тот возраст, чтобы говорить такое. Не та профессия. Всё не то.       Но он сказал.       Люблю тебятебятебя только тебя одного, у меня только ты и есть, я с тобой так долго боролся и воевал, что ты стал мне самым дорогим, ближе тебя ни друга нет, ни недруга, люблюлюблюлюблю.       И Иорвет заплакал.       Иорвет заплакал так, будто слышать это было невероятно болезненно, будто одна мысль о любви Роше приносила ему страдания, будто за все его превозмогания он наконец получил что-то важное.       И всё разрушилось.       Они собирались в Махакам давно, сразу же после того, как скоятаэли съездили в Синие горы: Иорвету не терпелось познакомиться с краснолюдскими сторонниками Саскии. Вернон, разумеется, поехал с ним, как и Киаран. И где-то к середине их путешествия он понял, что это прощание, и, сидя за столом среди махакамцев, глядя на то, как Иорвет переводит им половину своего состояния, он понял.       Эльф прощался не только с ним.       Роше вытряхнул из головы это осознание сразу же, убедив себя, что оно ложно: мало ли зачем Иорвет решил избавиться от денег.       Потом он услышал его кашель. Всмотрелся в лицо Киарана — когда они оставались вдвоем, у него в глазах, на самом их дне, плескался ужас и страх. Игнорировать гнетущее настроение становилось всё тяжелее, и, когда прошлой ночью его эльф сказал, что время пришло, сомнений не осталось.       Они расставались.       Иорвет больше не мог держать свой недуг в тайне, но не хотел, чтобы Вернон знал. Было очевидно, почему: тяжело смириться с тем, что тот, кто тебе дорог, увидит, как ты медленно угасаешь и гниешь. Как тело твое разваливается, а сам ты перестаёшь походить на себя прежнего. Эльф хотел, чтобы Роше запомнил его другим: ярким, жаждущим перемен, деятельным и слегка безумным, красивым и сильным.       Вернон знал, что правильные поступки никогда не даются легко.       Подыграть Иорвету было правильным поступком. Самым тяжелым правильным поступком в его жизни.       Сейчас всё должно было кончиться. Тусклые глаза ничего не выражали, хотя Роше тщетно пытался разглядеть в них хоть что-то, что не дало бы ему уйти, потому что если бы он нашел там хоть одну причину, он бы остался. Он бы никогда больше не повернулся к Иорвету спиной. Он бы не позволил ему справляться в одиночку.       «Я покажу»       «Caemm a me»       «Ты пойдешь за мной?»       Теперь он знал, что это значит — Иорвет рассказал ему, какой бывает жизнь. Какой яркой, какой потрясающей может быть влюбленность во врага, каким опустошающим может быть принятие. Перевал был началом освобождения Вернона, перевал был концом Иорвета, но даже сейчас эльф старался показать ему путь. Он хотел сделать расставание наименее болезненным, сакрализировать его, чтобы превратить в этап, за которым Роше ждет что-то еще. Нечто такое же новое, не менее прекрасное, что-то, что он полюбит так же сильно, как полюбил эльфа.       Должно было быть хоть немного времени. Еще чуть-чуть, чтобы образ отпечатался, а голова перестала разрываться на части. Но чем больше он смотрел, тем сильнее болело. Если я действительно значу для тебя что-то, почему ты сейчас уходишь? Почему я сейчас ухожу? Почему ты не хочешь, чтобы я был рядом?       Слова застревают едкой горечью на языке. Даже мысли о том, что он не просто расстается со своим возлюбленным, а оставляет его одного перед лицом погибели, позволяет ему остаться одному перед смертью, не помогают ему заставить себя говорить. Он молчит. Он молчит и чувствует себя таким плохим, каким не чувствовал себя, убивая невинных. Их он не знал. Их он, по крайней мере, не знал.       Иорвет подходит к нему и впервые так нежно берет своими двумя руками его ладонь, а потом прикладывает к сердцу.       Вокруг них воет ветер, скрипучими стволами плачут деревья, шепчут листья. Над головами — штормовое небо, такое же серое, как всё вокруг, такое же давящее, как воздух, которым Роше дышит. Всё проседает. Комкается и ложится в районе солнечного сплетения камнем. За ними — предгорья Махакама и перевал, на котором Иорвета уже ждет машина, и, если прислушаться, кажется, что слышишь звук мотора. Но сильнее всего звук стрелок внутренних часов, бьющих в виски. Они стоят около огромного ясеня, как последние люди на земле, и их время истекает. Время Роше всегда двигалось быстрее, время Иорвета было размеренным и осторожным. То, что теперь это изменилось, было неправильным. Это было незаконным. Природа ошиблась, и эти ошибки нельзя было исправить.       Он греет ладонь человека своими цепкими пальцами с неровными ногтями. Их руки дрожат. — Почему?       Это последний шанс признаться. Но в этом нет нужды: они оба всё понимают.       И Иорвет наконец отпускает чужую руку. Та падает тяжким грузом, костяшки ещё покалывает от прикосновений. Иорвет долгим взглядом провожает фиолетовую тучу за холмы Аэдирна. Роше провожает Иорвета. — Ты не поймёшь.       И Вернону отрубает тормоза. Он кричит что-то про высокомерие эльфов, про то, что ему никто ничего не объяснил, про то, что он готов понять. В какой-то момент ему перестает хватать воздуха, а вдалеке гулко рокочет гром.       Он не находит в себе силы озвучить эльфу напрямую, что знает всё. Иорвету легче молчать об этом, и человек не может отобрать у него еще и это. Он не может отобрать у самого себя, в конце концов, последнюю надежду на то, что его любимый враг будет жить, просто не с ним, главное, что будет. Пока они не говорили об этом, этого вполне может не существовать. В конце концов, это против природы.       Когда-то Бьянка сказала: ты влюбишься, командир. И этого никогда не будет достаточно.       Раньше он думал, что это всё полный бред, что любовь нужно заслужить, что он может выбирать, к кому испытывать какие-то чувства. Но этого он не контролировал. Никогда не мог. И ему не было достаточно. Ему было мало одной только любви: он не мог жить наедине с собой и не смог бы жить с умирающим Иорветом — это правда. И от осознания этой простой истины о том, что он не выдержал бы, хочется удавиться. Он запускает руку в волосы и смотрит на тёмное небо. Звук мотора становится ближе.       Ты влюбишься, командир. Но это тебя не спасёт, потому что это не панацея. Тебе не нужна разрушительная, ненормальная любовь, такая, что теряешь голову. Ты уже достаточно страдал.       Ты влюбишься, командир. И это будет хуже тысячи войн.       Ты влюбишься. И это обязательно пройдёт.       Ответа не было.       Вернон Роше ни разу не оглянулся. — Я ухожу, потому что умираю, Вернон. Мой век заканчивается, и я хочу одиночества. Покоя, пока это не произойдёт. Облегчения. Я не хочу, чтобы ты помнил меня, как того, кто мочится под себя и слюнявит простыни, пока выхаркивает легкие.       Иорвет смотрел в глаза мрачному небу и плакал, неловко протягивая левую руку к человеку, чей силуэт растворился между деревьев. Он шептал, что уходит, чтобы не причинять боль, шептал, что любит и очень об этом жалеет. Киаран бесшумно подошел к нему со спины и сказал: — Он всё понял. Уже давно. Он бы не струсил, и тебе было бы легче. — Ты знаешь, что нет. Дважды нет. Я бы тоже не смог терпеть, если бы мне пришлось смотреть на то, как он умирает. В этом просто есть… знаешь, это как будто заставило бы его разлюбить меня, так мне кажется. Он ведь полюбил меня за то, что я равен ему. Как и я его. И… видеть человека, которого ты любишь сильным, в крайней немощи… это отвратительно. Осуждай меня сколько хочешь, но меня бы это отвратило. И его бы тоже, я же его знаю. Мой депрессивный эпизод, на который он смотрел, не был так страшен. Это как смотреть на единственный провал чемпиона. Не так страшно, потому что он всё еще силен. Но видеть постоянный процесс угасания, видеть, как этот чемпион из раза в раз проигрывает — это разочаровывает. Ты перестаешь следить за ним и уважать его. Я не знаю, мне просто кажется, что я прав. Не знаю.       Всю неделю, проведенную в дороге до Брокилона, они молчали.       Всю неделю Роше ходил к Корине Тилли. Он рассказывал ей всё — каждую деталь своей жизни, самые мерзкие подробности. Плакал, кричал, и бился головой об сложенные на столе ладони.       Каждую ночь ему снился перевал.

***

      На пороге вотчины Эитнэ Иорвету оставалось надеяться, что Киаран не вернется к нему, а Роше не станет его искать. Потому что если станет — не сможет уйти из чувства долга, но перестанет чувствовать что-либо кроме него и, быть может, жалости. Не теперь, когда Иорвет стал совсем плох. Он останется, чтобы ухаживать за ним, чтобы провести еще несколько месяцев в аду. И потом проклянет и его, и себя. Всеми словами, которые только есть на свете.

***

      Несправедливо, но путешествие Иорвета по его любимым местам началось тогда, когда его жизнь подходила к концу.       Лес Брокилон тянулся к нему своими вечнозелеными ветвями. Он ступил на землю дриад, и Эитнэ сразу узнала его. Она приняла его, почувствовав, что тело эльфа гниет изнутри. Вода облегчала страдания, и притупляла чувства, вытесняла воспоминания. Там теперь всё было слишком цветным — компенсировало размытость. Было много болотного, еще больше кроваво-красного и немного синего с белым. Они накладывались друг на друга, перекрывая, показывая буйство красок и лица, иногда выплывающие на поверхность. Седой мужчина с мерзкой ухмылкой и шрамом в половину лица, сразу за ним — сердитая черноволосая красавица, юноша с теплыми глазами и острыми ушами, коротковолосая озорная девчонка и человек, необъяснимо вызывавший у Иорвета наибольшую печаль. Человек с нахмуренными бровями, в шапке, скрывающей волосы. Он возникал из дымки, широкой рукой чесал переносицу и улыбался одними уголками губ, как будто стыдился своих эмоций. У него были стальные глаза и железная воля. Иорвет не помнил его имени, но был уверен в том, что этот образ значит что-то большее, чем все остальные, потому что с ним было связано много ненависти, ярости, грусти, нежности и привязанности.       Эитнэ считала, что этот человек разбил ему сердце. — Нет, владычица. Это я разбил его, — отвечал Иорвет.

***

      Новиград и его окрестности были прекрасны ранним утром. Прохладный воздух щекотал горло, солнечный свет приятно скользил по лицу. Киаран думал, что такая погода наступает каждый год в этот самый месяц и день. Такая, что хочется остаться подольше, слушать пение птиц, стрекот крыльев насекомых и шорох листьев. Он сжал губы и шумно сглотнул. Сел на скамейку в саду с пожелтевшей оградой, поставил рядом с собой бутылку туссентского вина и закурил трубку. На коленях у него лежала флейта небывалой красоты, по которой он изредка проводил пальцами, касаясь только невесомо — будто она была сокровищем. Он вдохнул запах роз, и этот запах напомнил ему старого друга и спокойствие. Сидеть тут — как чувствовать себя дома, чувствовать клокочущую радость и разрывающее на куски горе. Чувствовать одновременно много вещей и не чувствовать ничего.       Красные цветы расцвели на следующее лето после того, как были посажены — это не было новостью, он знал, что так будет. Киаран наслаждался видом и скучал по тому, чего никогда не существовало: по дому, который мог бы здесь стоять, по счастливому лицу Иорвета, который бы обнимал непременно хмурого Роше, по Геральту, проигрывающему в гвинт своим двум бесконечно любимым женщинам: жене (теперь уже и по скеллигской, и по нильфгаардской традиции) и дочери. Скучал и тихо плакал, глядя на то, как солнце движется вверх по небу. Я всегда буду помнить тебя, мой дорогой друг. Ты многого не успел, поэтому я сейчас делаю это за тебя. Очень жаль, что я не могу передать другим то, что ты их любишь и всегда любил — даже если думал, что это не было любовью. В тебе было больше любви, чем ты можешь себе представить. В тебе было всё. Мне кажется, я не знал тебя — я никогда не думал о том, что могу понять, что ты чувствуешь, я никогда просто не ставил этот вопрос таким боком. Не удивительно, что он в итоге повернулся ко мне задницей. Я хотел бы провести с тобой еще сто лет, чтобы дать тебе понять, как сильно мир может измениться просто потому, что кто-то в один момент решит сказать, что будет бороться за него. За всех, кто не может бороться сам. Мне бы не хватило жизни, чтобы показать тебе, как я дорожу тобой. Я люблю тебя, Иорвет. Я люблю тебя, мой соратник, брат, мой самый хороший друг. Если тебе интересно, мы все очень сильно изменились. Я изредка навещаю Геральта в Туссенте, и он всегда выглядит так, будто ему не пришлось переживать столько травмирующих событий. Он, кажется, очень помолодел. Цири не выдержала всех этих политических интриг и в какой-то момент наорала на своего биологического отца, своего гипотетического мужа и на половину их самых ценных чиновников. С церемонии инаугурации она сбежала, скинув с себя корону и откуда-то достав серебряный меч. Эмгыр был в ярости, но в конце концов отпустил свою дочь. Йеннифер считает, что она сейчас путешествует по мирам в поисках того, где хотела бы осесть. На их с Геральтом цивилизованной свадьбе, кстати, был Роше. Он так и не смог построить семью — кажется, это просто не для него. Он по-своему счастлив: на его лице иногда появляется совершенно безумная улыбка, особенно, когда он вырезает из дерева фигурки. Он пробовал делать шахматы — ты был ферзем. Он сказал, что ты всегда им был. Надеется, что ты счастлив, где бы ты не был. Я не смог ему сказать — сдержал слово, данное тебе. Он никогда не узнает, что твоё тело вынесла из Брокилона сама Эитнэ и положила к моим ногам, пытаясь не плакать. Вернулся Регис — ты его не знаешь, но я имел честь с ним познакомиться. Действительно честь — он невероятный. Хотел бы я, чтобы ты тоже это увидел. Ламберт всё такой же негодяй — о нем даже не хочется говорить. Не думай, что все они тебя забыли. Они верят в то, что ты нашёл себя и наконец освободился, и принимают, что в твоей новой жизни нет места прошлому. Я бы хотел заверить их, что ты действительно освободился, но, по правде сказать, я этого не знаю. Я бы всё отдал, чтобы это было так. В такие моменты мне особенно жаль, что ты остался для меня книгой, которую я не смог дочитать до конца. Я люблю тебя. Я готов говорить это тысячу раз. Ты всегда был мне другом и всегда будешь им. Жаль, что ты этого так и не узнаешь. Киаран закончил говорить и позволил слезам стекать по его щекам. Его колотило, когда он приходил сюда. Он делал это каждый год на протяжении последних пяти лет, и с каждым разом это было всё труднее. Время не смогло помочь ему отпустить Иорвета. Казалось, что он всегда был с Киараном, куда бы тот не пошёл. Иногда эльф думал, чувствует ли Вернон Роше то же самое. Что вообще чувствует человек, который впервые встретил того, с кем готов был пройти весь путь до конца? Он не знал. Он хотел думать, что Вернону было легче, потому что у них с Иорветом было всего несколько месяцев. У Киарана была целая жизнь, которой он лишился дважды. Оба раза — на опушке Брокилона. Оба раза — потеряв друга. Он смотрел, как ветер разгоняет облака. Вдыхал аромат роз и пел, вкладывая в слова чуть больше, чем они значили. За спиной у него тенью стоял кто-то, кто мог бы подхватить эту печальную мелодию и наполнить её звуками флейты.