За углом начинается рай

Дверь открывается так неожиданно, что я вздрагиваю и просыпаюсь, подслеповато моргая на разлившийся по полу треугольник света. — Там Какаши через генинов передал, чтобы мы в госпиталь пришли, — как обычно, без приветствия, говорит Саске. — Поняла, — тихо говорю я, не шевелясь на футоне. — Я спущусь через пару минут. Однако Саске не спешит уходить. Сверху вниз он смотрит на меня, как ребенок смотрит на корчащегося на мокрой после дождя земле червяка, и я ощущаю свою наготу и беззащитность как никогда резко. Я сжимаюсь под зеленой тканью, пряча грудь и интимный треугольник за кажущимся таким маленьким жилетом, мечтая только об одном — чтобы он ушел. Ушел, наконец, дал мне замаскировать синяки и прийти в себя. Но Саске не уходит. Более того, сложив наскоро печати, он посылает под потолок шарик огня, который мгновенно лишает меня последнего убежища — темноты. Саске изучающе смотрит, как я кутаюсь, смотрит на проступающий на ключице кровоподтек, затем садится рядом на корточки и снова хватает за волосы. Я готовлюсь к неминуемой боли, но Саске внезапно осторожен — он не пытается обидеть, а лишь поднимает мое лицо к свету. — Ты спала? — без единой нотки заботы спрашивает Саске, вглядываясь в расцветшую на моей щеке розу синяка. — Д-да, — я глотаю слюну, от страха ставшую вязкой. Накатывают дурные воспоминания. Экзамен на чуунина. Шиноби Звука так же держал меня за волосы, и боль не давала мне думать. Тот шиноби вряд ли вылечил свои руки, мелькает у меня в голове, скорее всего, он остался глубоким инвалидом. Однажды, наверное, и я… — Ела? — требовательно спрашивает Саске. — — Я… — В шкафу есть быстрый рамен. Я могу заварить. Глядя в равнодушные глаза Саске, частично прячущиеся за черными прядями волос, я теряю последний аппетит и мотаю головой: — Я не голодна, Саске-кун. Он не отпускает, поворачивая меня за волосы синяком к свету, и я покорно наклоняю голову, позволяя ему любоваться моей ключицей. Кажется, до перелома не дошло чудом, но рукой двигать все равно невозможно больно, а пульсация в обиженном месте от его пристального взгляда лишь ускоряется. — Залечи ее, — вдруг слышу я и удивленно моргаю. Пока Саске не передумал, поднимаю ладонь, обволакивая ее зеленой чакрой исцеления. И вдруг в голове мелькает мысль: превратить пальцы в скальпель и садануть. Но себя или его?... Наваждение отпускает, а я кладу руку на ключицу, морщась от боли, и начинаю исцелять размозженные ткани. — Не до конца, — командует Саске, потянув меня за волосы. — Оставь мне немного. Я благодарно моргаю, убирая руку от греха подальше. Безумная пульсация уже исчезла, а синяк из багрового стал сине-зеленым, но и это уже хорошо. По крайней мере, у меня снова две рабочие руки. — Ты очень разозлила меня, Сакура, — тихо говорит Саске, пристально глядя мне в глаза. От его холодного, шипящего тона меня бросает в дрожь. Будто я сижу не перед мужчиной моей мечты, а перед коброй, и вот-вот она бросится на меня, а пока только раскачивается, раздувая капюшон все сильнее. — Жилет… — пытаюсь начать я, но муж качает головой. — Кьюби с ним, с жилетом. Ты чем думала, когда отдавала детишкам всю свою чакру? А если ты уже беременна? Что было бы с дитя? Жаром и стыдом обдает мне лицо, и сказать я ничего не могу. — Ты считаешь себя хорошим ирьенином. Какаши считает тебя хорошим ирьенином. Так вот скажи мне, что будет с ребенком, если ты потратишь слишком много чакры и не оставишь ему? — Я… — Скажи! — Саске резко тянет меня за волосы. — Будет выкидыш! — покорно ойкаю я, и натяжение чуть ослабевает. — Гордыня — плохое чувство, Сакура. Ты возгордилась. Решила непременно спасти сразу обоих. Не сильного мальчишку, а обоих — и бесполезную куноичи тоже. А я предлагал выбрать кого-то одного. Предлагал? — Да-а-а! — от боли на глазах снова вскипают слезы, когда Саске снова дергает меня за волосы. — Если бы не печать Бьякуго, если бы Яманака не помогла с запечатыванием, если бы ты уже была беременна — а тебе очень давно пора бы уже быть беременной, ты убила бы нашего ребенка, — шипит Саске, а в его покрасневших зрачках начинают вращаться три томоэ. — И тогда поверь, я разрушил бы Коноху, я убил бы каждого шиноби, которого смог, и самое главное — я уничтожил бы тебя, Сакура, потому что никто не смеет причинять боль моим детям, даже их мать. Поняла? — Да-а-а! Саске, пожалуйста! — Ты можешь играть в глупые медицинские игры ровно до тех пор, пока не забеременела. Ты поняла? Я знаю, что Какаши хочет сделать тебя старшим ирьенином нового госпиталя. Так вот, ты пойдешь к нему и откажешься. И будешь врать ему до тех пор, пока он не сделает старшим кого-то другого. Родишь — делай, что хочешь. Хоть мертвых воскрешай. Ты поняла? — Да! — слезы стекают по скулам, когда я третий раз выкрикиваю это слово. Неожиданно Саске втискивает мое лицо себе в грудь, и я пораженно замираю от этого почти нежного жеста. Он отпускает мои волосы и только прижимает меня все сильнее — всего минуту. Но это… Это почти объятие… — Ну, хорошо, — говорит Саске уже спокойным, нормальным голосом. — Сейчас ты умоешься, запудришь щеку, и мы вместе пойдем в госпиталь. Я даже помогу найти этого мерзавца, если хочешь, и покалечить — несильно, чтобы говорить мог. Согласна? Молча киваю, заливая слезами распахнутую рубашку Саске и держась за нее по-детски, обеими руками. Он кладет мне ладонь на затылок и делает какое-то движение, которое при большом желании можно принять за ласку. — Ну, хватит. Все хорошо. Я глотаю соленые слезы и киваю, не спеша отрываться от мужа. Все и вправду хорошо.

***

В госпитале меня и Саске встречают непривычно серьезными лицами. Все встреченные мною коллеги почему-то отворачиваются, бубня приветствия, и спешат по своим делам дальше, не останавливаясь. Беспокойно поднимаю руку к щеке: я наложила столько пудры на синяк, что увидеть его, наверное, не получится даже Бьякуганом, но вдруг? Тоже, что ли, маску надеть? “У сенсея попрошу”, — усмехаюсь я про себя. До выхода из дома я успела искупаться и переодеться, так что теперь лишь ноющие ключица и промежность напоминают мне о разговоре с Саске. Муж спокоен и собран, он следует за мной, отставая всего на несколько шагов, и за его спиной болтается катана. Он что, прямо отсюда на поиски пойдет? Какаши-сенсей встречает нас у входа в морг. Он пришел в своем плаще, и я вспыхиваю, различая на белой ткани не застиранные брызги своей крови. Я отняла у него жилет и испачкала плащ. Сакура, Сакура, это можно расценить, как бунт против власти… — Какаши, — холодно кивает Саске вместо приветствия. — Рад, что ты пришел с ней, Саске, — невозмутимо говорит сенсей. — Я опасаюсь, что Сакуре может стать несколько нехорошо от увиденного, так что прошу, не дай ей в случае чего упасть. “Упасть? Мне? Еще чего. Трупов я не видела, что ли?” — хочу возмутиться я, но вовремя закрываю рот. Сенсей толкает тяжелые двери морга, впуская нас в холодную прозекторскую. Удушливая волна вони встречает с самого порога. На двух сдвинутых столах, практически в обнимку, лежат тринадцатилетний мальчик и молодой мужчина. Они оба стыдливо прикрыты простыней до пояса и кажутся спящими. Казались бы, точнее, если бы не разрез от горла, продолжающийся до самого паха у каждого из них. — Я еще раз хотел бы предупредить, Хокаге-сама, что зрелище ужасающее, — молодой ирьенин неопознанного пола, весь закутанный в стерильный костюм по самые зрачки, предупреждающе кивает на мертвецов. — Девушки, которые присутствовали на вскрытии, до сих пор в туалетах — не могут справиться с тошнотой. — Много болтаешь, — нетерпеливо говорит Саске. — Показывай. Ирьенин с неприязнью косится на Саске, а затем переводит вопросительный взгляд на Какаши-сенсея. Он кивает, и медик аккуратно накладывает инструменты на края раны, чтобы развести их. Даже несмотря на то, что лица коллеги не видно, я могу уловить нотки подступающей дурноты в его зрачках, и внезапно тоже ежусь: что же там можно такого увидеть? Шиноби начинает со старшего мужчины — он раскрывает полость тела и отходит в сторону, стараясь не смотреть туда. Мы с сенсеем осторожно приближаемся, и я заглядываю в еще недавно живое тело, чтобы немедленно отвернуться, издав булькающий звук. Сенсей от тошноты удерживается, но угол его единственного открытого глаза вдруг начинает дергаться. И есть, из-за чего. Еще кажущееся просто спящим тело изнутри походит на эксгумированный двухмесячный труп. Просто не верится, что три дня назад это было живым человеком, наставником свежесколоченной команды, привлекательной внешности мужчиной. Органы чуунина под воздействием неизвестного нам яда превратились в скользкую, зеленоватую массу — сердце уже истлело, печень вздулась, вместо кишечника я вижу зловонную слизь. Вонь, издаваемая мертвецом, просто выедает глаза. Нос даже не способен осознать всю глубину и насыщенность этого запаха, так он ужасен. Будто вся гниль мира собралась в этом трупе. Смесь фекального и гнилостного ароматов, запах гниющей крови… Возблагодарив небеса за то, что отказалась от рамена, я натягиваю перчатки и бесстрашно просовываю руку внутрь. Коллега-ирьенин издает нечленораздельный возглас и зеленеет, отворачиваясь. Я нащупываю почки чуунина, но они растекаются лужей от единственного прикосновения. По позвоночнику прокатывается холодок. — Я посмотрю мальчика, — сглатываю я комок в горле и тянусь к генину, но Саске хватает меня за запястье и удерживает его, отрицательно качая головой. — Не надо, — говорит он. — И без того тошно. Это яд сделал из его органов болото? — Я в жизни не видела яда с таким действием, — медленно говорю я и раскрываю пальцами веки чуунина, чтобы увидеть совершенно целые и нетронутые глазные яблоки. — Он может быть естественного происхождения, конечно. Есть у меня одна мысль… И, не давая себе времени на раздумья, я сдергиваю простыню с чуунина полностью. Я осматриваю его тело пристально и придирчиво, залезаю во все естественные отверстия тела, раскрываю кожные складки. Ирьенин-коллега смотрит на меня с выражением священного ужаса в глазах, а в зрачке Какаши-сенсея я мельком вижу уважение. Напоследок я раскрываю пальцы на ступнях чуунина и, не найдя того, что ищу, разочарованно прикрываю труп простыней. — Я подумала о том, как питаются пауки, — поясняю я, хотя шиноби-медик всем своим видом показывает, что не хочет подробностей. — Они растворяют органы жертвы изнутри, высасывая затем питательную кашицу. Перед этим они впрыскивают свой яд вместе с пищеварительными соками… — Прошу вас, Сакура-сан, не надо, — сгибается пополам коллега. — Я прошел войну и видел всякое, но сейчас сам умру от отвращения. — В общем, я искала следы укуса, — заканчиваю я, утирая лоб не испачканным в слизи предплечьем. — Следов нет, но думаю, труп стоит показать Шино, пусть скажет свое слово. Возможно, попавшийся команде нукенин обладает подобной техникой, и тогда мы сможем выяснить, какой яд мог такое сотворить. Если нет — то хороните. Я видела все. Коллега спешно прикрывает тело мальчишки тоже и, поклонившись Какаши-сенсею, увозит столы за ширму. Я стягиваю звонко хлопнувшие перчатки и бросаю их в мусор, чтобы с наслаждением потереть лоб ладонью: — Не думала, что увижу когда-нибудь подобное, — признаюсь я. — Скажи, как ты думаешь, у них был шанс? — вдруг задает мне вопрос сенсей. Я нахмуриваюсь: — Меня смущает тот факт, что мальчик нес подругу несколько часов, а уже в госпитале распространение яда шло в полную силу. Будто он отсроченного действия… В любом случае, вряд ли у них были бы хоть какие-то шансы. Ни один генин не сможет вытащить на себе троих, он просто физически не справится. — Тогда я прошу тебя, поговори с юным Инузукой, потому что утром он сбежал из госпиталя, явился ко мне и отдал свою бандану, — вздыхает сенсей, привалившись к стене. — Он считает себя недостойным шиноби, потому что решил спасать подругу, а не учителя, поддался эмоциям и лишил деревню сильного ниндзя. — Он полностью прав, — замечает муж, не обращая внимания на мои возмущенные взгляды. — Спасать надо было старшего. Но эти чувства — они всегда будут в смешанных командах. И на пользу не пойдут никогда. Я судорожно сжимаю кулаки — сразу понятно, на что намекает Саске. И как бы мне ни было страшно потом расплачиваться за лишний раз открытый рот, слова сами вылетают из обкусанных губ: — Скажи это Наруто, когда он вернётся. Человеку, который стал тем, кем он является, только благодаря чувствам. Скажи это ему в лицо, Саске-кун, и внимательно выслушай то, что он ответит. И, не дожидаясь реакции мужа, я резко выхожу из морга. На третьем этаже сейчас меня ждет ребенок, который винит себя за проявление чувств, а я не могу оставить это так, потому что видела и вижу каждый день, во что такой ребенок превращается с годами. Чем сильнее чувства, тем больше боли испытывает Учиха, тем сильнее глаза, так ведь? Хорошо. Оставим это для Учих. Когда я вхожу в палату, мальчик все еще спит, и я сажусь у его постели, рассматривая безмятежное детское лицо. Сейчас, с высоты моего опыта, так трудно поверить, глядя на этого спящего ангелочка, что перед тобой не просто ребенок, а воин своей страны, уже видевший смерть и, возможно, убивавший. Он очень похож на Кибу, будто младший брат — взъерошенные каштановые волосы, чуть длинноватые глазные зубки и две красных татуировки на щеках — принадлежность к роду. — Сакура-сан, — вдруг говорит мальчик, не открывая глаз. — Это вы? — Как ты догадался? — спрашиваю я как можно ласковее. — Ты даже не посмотрел на меня. — Это так. Но я вас чую, — ребенок немного возится под одеялом. — Это же вы меня и Чихару спасли. Простите, что не могу сесть, пожалуйста. — У тебя что-нибудь болит? — я отбрасываю одеяло и подношу ладони с чакрой к телу мальчика, пытаясь проверить его состояние. — Как тебя зовут? — Ясуши. Все болит. И больно смотреть на свет. Я медленно вожу ладонями над юным Инузукой Ясуши, пытаясь выяснить, как сильно неизвестный яд успел навредить. Несмотря на усилия десятка медиков, органы мальчика выглядят воспаленными — больше всего повреждены печень и кишечник, а сердце, к счастью, почти не успело пострадать. Раскрыв веки слабо сопротивляющегося Ясуши, я замечаю, что роговица выглядит обожженной и интересуюсь: — Что с твоими глазами? Ты будто по угольку в них засунул. Это не действие яда, так что? — Это катон Чихару, — с ноткой гордости сообщает мальчишка. — Я не успел прикрыть глаза и посмотрел на него. Она пыталась защитить сенсея, он… Голос Ясуши подводит его, и мальчик замолкает, опуская глаза. — Расскажи мне, — я кладу ладонь на сжавшийся поверх одеяла кулачок. — Чем больше я узнаю о вашем сражении, тем легче мне будет разобраться с ядом и полностью вас исцелить. Ясуши молчит долго, но я терпеливо жду, пока он подбирает слова. Не нужно быть сенсором, как Ино, чтобы разглядеть, как сильно переживает Ясуши, достаточно хоть немного разбираться в людях. — Сенсей был хорошим человеком, — наконец справляется с собой Ясуши. — И Куро-кун тоже… Ясуши начинает свой рассказ, и голос его звучит уже безэмоционально, будто он читает с листа отчет. Их команда возвращалась с миссии сопровождения, когда на них напал неизвестный ниндзя. Со слов мальчика, он встретил их градом сэнбонов с привязанными к ним взрывными печатями, не показываясь на глаза. Пока команда уклонялась от атаки и занимала оборонительные позиции, шиноби ждал, очень быстро перемещаясь вокруг и сокращая дистанцию… Первой упала собака Ясуши — на этом месте мальчик не выдержал и снова заплакал, вытирая слезы о больничную подушку. Ее не травили — просто в грудь щенка по самую рукоятку вошел кунай, окрашивая траву под забившимся животным в бордовый. Ослепнув от ярости, Ясуши наугад атаковал самым страшным из своих ниндзюцу — и почувствовал такую неимоверную боль, что его сразу же вырвало кровью. Увидев, что товарищ выведен из строя без единой царапины, второй генин попытался применить гендзюцу, чтобы обмануть врага и уйти без сражения — и тоже упал, поливая траву вокруг кровавой рвотой. Пытаясь защитить учеников, в бой вступил сенсей. Ему даже удалось зацепить нукенина градом каменных пуль изо рта — Ясуши явственно слышал звук попадания камня в живое, мягкое тело, но следом упал и сенсей. И тогда Ясуши дрогнул. Он понял, что не справится с противником, которого даже не видит. В кого метать кунай? Без собаки, верного напарника, Инузука может не больше, чем без руки или ноги. Не больше двух секунд у него было на раздумья, и тогда он схватил подругу, закинул на спину и побежал изо всех сил, оставив товарищей корчиться на траве, залитой кровью, рядом с мертвым белым щенком. — А потом, — тихим, мертвым каким-то голосом заканчивает рассказ Ясуши, — я бежал, как никогда еще не бегал. Но меня не хватило надолго. А нукенин следовал за нами, не показываясь на глаза. Я не видел его, Сакура-сан, только чуял. Я не смогу описать его. Простите. Мальчик опускает глаза, стискивая в кулаках больничное одеяло. — Когда ранили девочку? — Уже недалеко от деревни. Она попыталась атаковать наугад катоном, но промахнулась, а через несколько минут ей стало плохо, — не глядя на меня, говорит Ясуши. — Скорее всего, сэнбоны в самом начале были не все с печатями, некоторые несли яд. А Чихару закрыла моя собака, и ее… Не сразу... Несколько тщательно подавляемых слезинок все же капают с лица мальчика, пока он старается загнать их обратно в глаза. Я лишь могу сочувственно погладить Ясуши по руке, но он сразу же отнимает ее: — Вы не понимаете. Я — последний подонок. Шиноби должен контролировать свои чувства, а мне нравится Чихару, она очень умная и смелая и, — уши мальчика заливаются краской, как помидоры, — такая красивая, когда сердится. Мои чувства убили моего друга и моего учителя. Я больше не могу быть шиноби. И близко не подойду к Чихару, как бы ни страдал по ней. Если бы мы оба взяли по одному раненому, все бы остались живы… — Вы все погибли бы в муках, — качаю я головой, и мальчишка удивленно распахивает глаза. — Яд, чем бы он ни был, поглощает чакру в неимоверных количествах. После вашего лечения на ногах не осталось ни одного ирьенина в госпитале, а мне самой не хватило даже огромного резерва чакры на вас двоих. Если бы пришлось лечить всех четверых… Я деликатно задираю на Ясуши футболку, обнажая живот с выжженной на коже печатью. Ее края выглядят обкусанными, но надежными, и я успокаиваюсь, продолжая свою мысль: — Эта печать заперла остатки яда в ваших телах. Проблема в том, что поставить ее из всего персонала госпиталя можем только я и Яманака Ино: контроль чакры нужен неимоверно точный. Настолько точный, что даже медик из клана Хьюга не смог освоить ее, а ты должен знать, что Хьюги великолепны в контроле чакры. Чтобы поставить эту печать, нужно было снизить количество яда в ваших телах до минимума, процесс его извлечения высасывает огромное количество сил из медика, а сама техника опорожняет чакру досуха. Поставив Четырехгранную нефритовую печать на одного тебя, я проспала двое суток, даже не осознав этого, и все еще разбита. Ни одному ирьенину в больнице не удалось бы спасти вас всех. Мне жаль. Ты сделал самый разумный выбор в таких ужасных обстоятельствах. Закончив говорить, я деликатно отвлекаюсь на птицу за окном, делая вид, что мне очень интересен ее окрас. Пока я не смотрю, Ясуши, найдя в себе силы, поднимает ладони к лицу и вытирает непрошеные злые слезы. Я же разглядываю птичку и могу думать лишь о том, что если бы Тсунаде-сама была в деревне, если бы она была рядом в тот момент, когда вся ответственность за жизни этих детей легла на мои плечи, мы смогли бы обойтись без печати вовсе. Эта техника еще сырая, и я понятия не имею, как она поведет себя дальше. Более того, я с трудом понимаю, как она работает — и это учитывая, что я создала Нефритовую печать. Если бы Тсунаде-сама помогла, мы могли бы спасти всех четверых, но… — Они умерли сразу, — лгу я, не отводя взгляда от птички. — Доза была такая, что они погибли, практически не мучаясь. Ты не мог бы помочь им ничем. Мне жаль. Пережидаю еще один всхлип. Для ребенка тринадцати лет он ведет себя мужественнее, чем когда-то я… — Пожалуйста, вы могли бы передать Хокаге-сама, что я сожалею об утренних словах? — Ясуши шмыгает носом. — Я хотел бы остаться в строю, если это еще возможно. Вздыхаю. А вот теперь придется говорить только суровую правду… — Твои органы сильно повреждены, Ясуши. Понадобится очень долгое время для восстановления. И даже после него тебе будет трудно контролировать чакру. У тебя есть время подумать, но знаешь, Чихару приняла в себя куда большую дозу. Я еще не смотрела ее, но думаю, что она уже не сможет быть ниндзя, или останется на уровне генина на всю жизнь. Сердце просто разрывается в груди, когда я вижу взгляд, которым меня награждает мальчик. У этого ребенка — сердце воина. Я не удивлюсь, если он станет вторым Ли, выкарабкавшись из болезни буквально на зубах. — И еще… Поскольку яд поглощает чакру, а печать на твоем животе состоит из нее, я прошу тебя не пытаться использовать техники до того момента, как мы не извлечем яд полностью или не придумаем антидот. Я собираюсь дать Ясуши еще несколько указаний, но дверь в палату вдруг приоткрывается. Машинально послав чакру в кулак, я выхожу за порог, чтобы нос к носу столкнуться с Шикамару. Он мрачнее тучи, и я догадываюсь: это неспроста. — Только что прилетел сокол из Суны, — тщательно выбирая слова, говорит мне Шикамару. — В Песке беда, Сакура.